Олеся

Что делать? Я её сюда позвала, а зачем? Нам не о чем говорить, мне нечего сказать ей такого, что могло бы в один миг разрешить эту ситуацию да и не в тех статусах мы, чтобы чаёвничать. Да, она смогла успокоить меня, и я пошла на поводу у своих желаний и сама же себя закопала. Я не знаю, что ей сказать, как оправдать этот всплеск эмоций, как объясниться. По глазам вижу, что у неё миллиард вопросов, знаю, что не задаст в лоб, но нужно разрешить это молчание, эту неловкость и напряжённость. Я чувствую как нас обеих тяготят эти вопросы, ответы на которые казалось бы очень просты, но я не могу сказать их. — Лесь, — останавливаюсь, стоя над ней, с чайником в руках. — Прости за это. — Говорю почти сразу же то, что вертелось на языке, чтобы успокоиться, вцепившись в чайник так, как будто собиралась защищаться и обороняться им в случае чего. Вижу движение в её лице, перемену с задумчивости на недоумение. — бросьте, — улыбается она, пока я вцепилась в чайник, надеясь если что прикрыть им свои моральные самокопания. Она хочет сказать что-то ещё или спросить, но молчит, ожидая моих действий. Да, она ребёнок, и чувствует себя соответственно, поэтому тон нашего разговора задаю я. Но я, хоть и взрослее и ответственее, сама не знаю, что сейчас делать. Ну и в чём преимущество этих прожитых лет, что от них никакого толку? — это было… Так сумбурно. Я сама от себя не ожидала, — с улыбкой говорю я, пытаясь понять правильную ли эмоцию подобрала, но больше похоже на нервных смех; садясь напротив, за учительский стол, щелкаю включателем. — Не думала, что такое произойдёт, — продолжила я, снова разворачивать к ней. — Но в любом случае, спасибо за помощь. — из-за кого вы? Это кто-то из учеников? — вижу возмущение в её глазах, напряжённые руки. Она не скрывает свой гнев, и я вижу, что её возмущает вся эта ситуация. Что ей сказать. Рассказать? Слить всё и выглядеть после этого как нажаловавшаяся, но довольная девчонка? — не стоит. Это не играет особой роли… Такова учительская доля… — усмехаюсь, поднимая глаза и вижу, как она смотрит на меня, понимаю, что она знает правду, понимает, что не в профессии дело, и говорить сейчас надо о другом, но молчит, покорно выслушивая весь этот бред. Понятно, что вопросов у неё миллион. И я сама не понимаю, как мне объясниться: сохранить учительскую этику и смолчать или же рассказать все, как есть, чтобы у неё не осталось вопросов, поступить как живой человек? Иногда жалею, что во мне нет равнодушия в должной мере, потому что с ним определённо было бы проще. — надо было сто раз подумать, перед тем, как становиться учителем. — вы же знаете, что если Додонов узнает, то он найдёт этого ребёнка и выкрутит ему уши. — Она будто и не слышит то, как я начала говорить о другом. — если Додонову никто не скажет, то он и не будет искать его, — увиливаю я, понимая, на что она намекает. — серьёзно. Что случилось? Наглость. Неслыханная наглость! Но так хочется рассказать, нажаловаться. Никто же этого не может знать, я не имею права рассказывать, и потому что я учитель, и каким бы ребёнок ни был, моё дело его учить, а что он мне говорит — дело меня не касающееся, личные пристрастия надо оставлять за бортом, когда речь идёт о работе… но так хочется. Хочется все рассказать, пожаловаться, сравнить с кем-нибудь. — обычный выплеск эмоций, — не могу. Не могу нарушить правила, все рассказать. — Никто не виноват и никто ничего не делал. — вы врёте, — она удивительно спокойна. Перепрыгивать все границы дозволенного, и делает вид, что не при чем тут, и этой резкой фразой ставит меня в тупик. Стою, молча глядя на неё. Мне правда неловко от моего уличения во лжи, но я всячески пытаюсь сделать вид, что это глупости и улыбнуться, чтобы показать её ошибку. Интересно, что она скажет дальше? — у вас руки дрожат, — кивнула она, на бокал в моей руке, по воде в котором шла рябь, — всегда, когда вы волнуетесь. Стыд. Ужас и паника. Она вычислила это, теперь она знает, когда я волнуюсь, она видит мою панику, а что я делаю? А я нервная до мозга костей, она всегда знает, когда мне не по себе! Никому не приятно, когда на него смотрят в такие моменты, а когда ещё и знают о состоянии, то это вообще финал. Она видит меня всю, чувствует и понимает все мои эмоции. Удивительно, как так вышло что тот, на кого я меньше всего рассчитывала, превратилась в того, кто знает обо мне так много? Ужасно себя чувствую, потому что несмотря на мой возраст, стаж и опыт, и все это ни капли мне не помогает в этой игре против неё, которую я, кстати, проигрываю. Может это я какая-то не такая? Я такая нервная и переживательная, я открытая и откровенная со всеми, и поэтому она так близко прыгнула? Поэтому у меня сто тысяч проблем на дню? Да и да, прямо в яблочко! Если бы я имела хоть каплю равнодушия, хоть каплю самоуверенности и умения держать себя в руках, я была бы другим человеком, возможно более подходящим как для этой работы, так и для того, чтобы в принципе существовать. Может даже тогда я бы не сокрушалась от каждого её взгляда и вздоха, может быть я бы была одной из тех холодных и самоуверенных женщин, которые, что называется стареют красиво, с гордостью и самоуважением, а не бегала за девчонкой. Чувствую, как рука с тонкими пальчиками берёт бокал из моих рук, доливая в него кипятка. Пока я стояла, прокручивая у себя в голове все те моменты, когда я волнуюсь, нервничаю и боюсь, и она это видела, она стояла и смотрела на это. На мой испуганный взгляд вникуда. — вам с сахаром? — Она стоит около шкафа, с ложкой и пакетом. Киваю. Когда она успела так поумнеть? Когда я успела так поглупеть? Я всю жизнь была такой, незатейливой и искренней в своём волнении, но сейчас это достигло пика. Я стала слишком часто концентрироваться на этом своём качестве, что просто превратило меня в комок нервов, которые постоянно крутятся, пережимаются и натягиваются, затягивась ещё сильнее. А она ходит вокруг да около как лиса, вертит своим хвостом. По-подростковому, с какой-то юной лёгкостью и настойчивостью, смотрит и видит всё. Какой бы взрослой и умной я ни была, для этой простой и лёгкой девчонки я открытая книга. Она видит насквозь меня, просто потому что она молодая, и видит все так как оно есть, не усложная. — не волнуйтесь, — улыбается она, шутя над моими вновь трясущимися руками, которые потянулись к бокалу, который она мне подавала. Смешно. Всё, что я могу сделать — посмеяться, потому что оправдания выглядили бы глупо, особенно при том условии, что она знает правду. — смеяться над больными — грех. — среди людей есть черти, — разговор приобрёл совершенно дружеский характер. Она смеётся и улыбается, как ни странно, я тоже. Я искренне не понимаю, как это случилось, но я чувствую, что она ближе ко мне, чем кто бы то ни было. Я чувствую, что у неё на уме своя какая-то игра, правила которой мне не сказали, и весело всем, кроме меня. Эта игра меня пугает, потому что я чувствую, что проигрываю, и что проигрыш неизбежен. Я сама себя закопала, поэтому не имею права жаловаться. Я её сюда привела, и подсознательно сама толкаю её, да и себя тоже, на сближение, а зачем я вообще не понимаю. Я осознаю своё дикое, почти животное желание к ней. Нет, я не хочу нарушить её целомудрие или хотя бы мысленно на это посягнуть, но мне нравится её образ, я потихоньку осознаю, что мне доставляет огромную радость такие мелочи, и глупо это отрицать, хотя я очень пытаюсь. Ведь это неправильно. В корне неверно и противоестественно, хотя бы потому что я старше, что я её педагог, но мне в голову всерьёз иногда закрываются те запретные мысли, которые я уже перестала отвергать, но не перестала осуждать. Если бы я знала, что с этим делать, жизнь стала бы на сто… Нет, на двести процентов проще! Но, к сожалению, я без понятия куда это теперь девать, а я ещё в придачу слабовольная плакса, которая провоцирует и себя и её на то, чего делать нельзя. Господи, молю тебя всем, что у меня есть, пусть она окажется умнее меня.