Олеся

— вот ваше задание, — Кира писала на доске предложение; её рука с мелком опустилась, когда я поняла, что она волнуется. Буквы, написанные ей, дрожали, по ним шля рябь, как по воде, от волнения перед коллегами. Жалко её. Она хорошая, но такая нервная. Она всегда делает все прекрасно. Ведёт уроки, воспитывает, пишет, ходит… Дышит! Она просто прекрасна во всех отношениях и её ничем не обусловленая трясучка лишь больше меня умиляет и заставляет краснеть. Я бы хотела, что бы ей было проще, но с другой стороны без этого она уже не Кира. Вспоминая эту дрожашую руку, выроненный мелок, и взгляд на её жюри, у меня сердце сжималось в комочек. Потому что я не могу терпеть это. Не могу видеть моменты, когда ей тяжело. Сколько бы я не старалась держать себя в руках, строить буку и зазнайку, рядом с ней я превращаюсь в мамочку, следящую за своим ребёнком. У меня щемит сердце, когда я вижу эти подрагивающие в нерешимости пальцы, ладонь повисшая в воздухе, когда вижу этот взгляд… Она ломает меня собой. Открытый урок остался позади. Я сидела на лавочке во дворе школы, шаркая ногами по пыльной земле. Холодный ветер продувал меня насквозь, ткань, похолодевшая до уровня температуры на улице, то есть почти до нуля, приставал к коже, отчего меня передёргивало, но мне не хотелось идти на географию, и я всерьёз задумала её прогулять. До урока оставалось двадцать минут, и у меня была полная воля сидеть и молчать с самой собой, но мне молчать не хотелось. — прогульщики на базе, — слышу я из-за спины голос. Такой до боли знакомый. Оборачиваюсь и вижу, как она идёт ко мне, и, обогнув лавочку, садится рядом, опираясь одной рукой о спинку, с тяжёлым вздохом облегчения. — здравствуйте, — я, невольно окидывая её взглядом, улыбаюсь. Она сидит, молча глядя вперёд себя. — слишком долгий урок. — Выдыхает она, опуская руки, так, что я вижу очертания плечей, перетянутях лямками лифчика из-под блузки, растрёпанные тонкие волосы и не до конца отглаженную складку на воротничке. Она поднимает руки, снимала очки, и начинает тереть, переносицу, на котор остались два красных пятнышка. Она трёт ладонями покрасневшие и слезящиеся от сухости и напряжения глаза. — он прошёл хорошо, — не успела я закончить, как она усмехнулась куда-то в свои ладони, как будто мои слова были абсурдом от начала и до конца и только безумцу это пришло бы в голову. Поднимая взгляд, она посмотрела на меня снизу вверх, как виноватый котёнок. У неё были растертые до блеска глаза, покрасневшие веки и слипшиеся ресницы. И этот по-домашнему тёплый вид, заставил меня улыбнуться. — я тряслась как осиновый лист… — она на минуту замолчала, глядя на меня, на мою реакцию, словно следила за мыслями в моей голове относительно этого. — Сильно было видно? — уже мягче спрашивает она, опираясь локтями в колени и кладя голову на сложенные в замок руки. Я вижу её такой уютной. Такой родной и своей, как будто это моя подруга, моя давняя знакомая, как будто мы вместе уже сто лет, а не три месяца. Не помню своей жизни до неё. Как будто до этого ничего не было. Как будто я до этого жила не в полную силу, спала, ела только потому что так надо, а теперь у меня правда есть желание жить. Жить рядом с ней. В одном мире с ней. — не то чтобы очень… — протягивала я. — можешь не отвечать дальше… — она усмехнулась. — Всё-таки я, наверно, ужасный учитель, — она говорила это не тем, тоном которым клянчат жалость. Не тот тон, который будто сам просит жалости к себе, а скорее тон полной уверенности в своих словах. — есть и похуже, — нет. Черт, я не это хотела сказать.Она смотрит на меня, усмехаясь. — Но, я думаю, вы хороший человек. Да, «человек», я сказала «человек», черт возьми. Не учитель, не педагог, а человек. Я ступаю на красную и запретную дорожку. — спасибо, — она смотрит на меня, подперев голову рукой. — Но я думаю из тебя человек будет получше… — она смотрит на меня, ждёт реакции, а я не знаю, что сказать, но вспыхнувшие щеки говорят сами за себя. Она, видя это, улыбается. Её рука скользит по моему плечу, опускась все ниже и ниже. — я очень вредная. — Протягиваю это, будто показываю ей величину её ошибки, на что она улыбается. — да. Очень. — она не отрицает, но смеётся. — Но хороший товарищ и друг. — друг из меня тоже паршивый… Я просто отвратительный человек, самый ужасный. — Она смотрит на меня, так, будто я сказала самую большую глупость, и тут же на её лице появляется улыбка, она начинает по-настоящему, громко, в голос, смеяться. Она не стесняясь запрокидывает голову, и прижимает ладонь к груди. Её лоб упал мне на плечо, и она смеялась ещё несколько секунд, пока я пыталась сдержать улыбку. Так легко и спокойно, будто она так часто касается меня, что в этом уже не ничего странного. Полное отсутствие рамок, как будто мы так близко, что без зазрения совести делаем это. Я не могу объяснить словами, какой это был для меня жест. Такой тёплый. Не то, чтобы я ожидала мертвецкого холода, просто… Она сделала это так тепло. С такой нежностью, одновременно неуклюжей и в то же время такой правильной. У меня сердце пропускает удары, то один то два, я чувствую, как её грубоватая рука лежит на моей спине, её твёрдая ладонь расслабляется и иногда соскальзывает, так что она поглаживает мою кожу через ткань, как пахнут её волосы, сбившиеся вперёд и щекочащие мою щеку, и внутри что-то растёт. Какое-то странное чувство, того, что так и должно быть и что это неправильно одновременно, но я хочу! Хочу чувствовать это нежную, неземную ласку, её какую-то светлую и чистую любовь, которая есть в каждом, но где-то глубоко и только для кого-то одного, такая секретная, что о ней не знает никто, но в ней она была через край, много и не на показ, она просто не влезла ей в тело и лилась отовсюду: из каждого жеста, слова или взгляда. Она была полна ей до края и выше, она источала её, но никогда не топила в ней. Никакой слащавости и навязчивости. Я чувствовала её, она окружала и поглощала меня, но я не тонула в сладком сиропе или мёде, не задыхалась от этого сладкого пуха — я наслаждалась каждой секундой, я пила и не могла напиться ей, я существовала внутри неё, и мне было как никогда хорошо, потому что это было именно тем, что я хотела, что делало меня по-настоящему счастливой. Когда от счастья хотелось закрыть глаза, хотелось закатить их и лежать, и бежать, смеяться и уснуть, но быть рядом. Чувствать то, из чего она состоит, просто наслаждаться этим. — да, ты отвратительна, — соглашается она с добродушной улыбкой причины которой очевидно самые нежные и светлые. — Самая ужасная из всех. — И глядя в её глаза, понимаю, что она тоже все ощущает, всё тепло и мягкость ситуации. Что именно сейчас можно быть такой, можно понять всю эту всеобъемлющую любовь и не стыдиться или прятать. Её серые глаза светились чем-то живим и светлым, и от этого стало так хорошо: что она забыла про ошибки открытого урока, остыла и успокоилась. Сижу дома, глядя в тетрадку, где аккуратно на полях были выведены поправки к моему сочинению. Тонкий и аккуратный почерк, с неправильным наклоном и упрощёнными буквами смотрелся мило, по сравнению с моими кособокими буквами. Она в чём-то изменила сегодня. В том, что не смущалась трогать меня. Она не стесняясь держала меня за руку, смеялась, клала голову на плечо. Она изменила своё отношение ко мне. Эти касания не были какими-то наигранными, она не стеснялась это делать и не волновалась за итог, зная, что я буду не против. И это было знаком. Знаком, что я качусь в тар-тарары. Прямо в самый низ, в полное забытие.