Олеся

Вот и новое испытание для меня. Осенний бал. Но это лишь название, на самом деле это обычная дискотека. Я так волнуюсь, страшно подумать. Мне с лёгкостью представляется как происходит что-то ужасное, меня всё время что-то грызёт, что-то тянет и жмёт где-то внутри, и я сижу у себя в кабинете, работаю пока есть время, а внутри такое творится, я себя чувствую листом бумаги который то и дело крутят и вертят, мнут и трут, что он вот-вот рассыпется. Иногда ловлю себя на том, как грызу ручку или, перегнувшись в три погибели и навесившись над столом, покачиваюсь, глядя невидящий взглядом в работу. Я же прекрасно понимаю, что я не вездесуща и что-то скорее всего скроется от моего взгляда, и, хоть изменить это невозможно, всё равно меня это гнёт, причём настолько сильно, что я забываюсь. Этажом выше грохочет музыка, так что эти назкие басы отдаются у меня в теле, меня саму потряхивает от таких сильных звуков. Странно, что дети не глохнут наверху. Одно из первых больших событий, словно репетиция всего того, что ждёт меня в конце года. Ведь все последующие события будут усложняться для меня по нарастающей: зимняя дискотека, капустник, ЕГЭ и выпускной. . Я с ужасом представляю, как буду стоять под дверьми школы, в которой мой класс пишет экзамен. От одной мысли меня уже трясёт. Не замечаю, как начинаю мять и заламывать пальцы, причитая. Сохнет во рту. Это всего лишь мысль. На экзаменах не я буду детей успокаивать, а они меня. Уже вижу как я, белая и холодная, сижу на лавочке, запивая двадцатую таблетку водой, пока жду общего сбора детей перед экзаменом. Ужас. Мы вместе всего пару месяцев, а у меня такое ощущение, что я уже не смогу никогда отпустить их. Пара месяцев, а я уже переживаю и чувствую их так, будто это мои дети, мои родные, первые… те, которых я буду помнить всю жизнь, помнить как первых, как тех, за кого я волновалась больше, чем за саму себя, тех, кто нашёл отдельное место в моём неспокойном сердце. На лестнице послышались тяжёлые и быстрые шаги. Они вырвали меня из мыслей; я смотрела на дверь, ожидая увидеть фигуру человека, хотя внутри и надеялась, что это не ко мне Дверь резко распахнулась и на пороге показался Додонов. Я смотрела на него, ожидая новостей, потому что пока ко мне особо не заходили. Я молчала. Он помялся, и начал. — Кира Васильевна, там Леся упала, сидит, ревёт. Как? Как это каждый раз происходит? И почему? Я не понимаю, но каждый раз сердце ёкает, когда я слышу о ней. Что-то внутри тянет, вспыхивает искра, и я чувствую что-то странное. Я не могу. Она давно выиграла эту войну, я понимаю, что мне осталось только тихо дожить до конца года и выпустить их, вспоминая эти румяные щеки. Каждый раз грустить, вспоминая её. А она, паразитка эдакая, испытывает меня, а у меня уже сил почти нет. Просто нет…

***

Я сидела около актового зала, когда с лестницы со скоростью света, своей лёгкой и торопливо походкой выскочила Кира, шедшая впереди Паши, словно это она его вела, а не он её. Она, упираясь ногами в пол, так шла, как будто убивать, так грузно нависая вперёд, и в то же время бежала как не в себе, поджав руки и отбрасывая волосы назад. Она приближалась быстро. Глаза. Её глаза — это было нечто. Их я увидела почти сразу, потому что они были другими, нежели обычно. Совсем другими. Я сидела и рыдала от боли, но когда она оказалась рядом со мной, и я увидела её глаза, лицо, то вся эта боль, слёзы и настигшая меня истерика, в миг растворились в воздухе. Эти глаза, с резко уменьшившимися зрачкам, были широко распахнуты. Она смотрела на меня так, что я всеми силами старалась проглотить слёзы, чтобы она их не видела, потому что я точно так же видела панику в её лице. Она словно хотела что-то сказать, но не решалась, и её нижняя губа дрожала. Как только рот приоткрывался, когда она собиралась что-то сказать, то сразу же закрывала его, крепко сжимала губы и бегала взглядом по мне, глубоко и шумно дыша. Она тянула ко мне руки, но как только расстояние сокращалось до пары сантиметров, то сразу же их отдёргивала, будто боясь делать хуже. — родителям звонили? — первое что говорит она. Но как бы она не старалась выглядеть так же собранно, как другие учителя, или кто угодно другой, она никогда не перестанет быть в первую очередь собой. И сегодня, сейчас, она была именно собой, потому что сейчас, впервые после того, как я сказала, что заметила её волнение, она не старалась спрятать его, попросту забыла про него. Она совсем забыла про это, и её дрожащая рука висела в воздухе, и она не сидела, поджимая губы и не пряча ладони, не прижимая их к себе под рёбра и смущённо улыбаясь, словно стыдясь этой своей особенности. — они в деревне. — идти сможешь? — она вертелась вокруг как клушка, не зная, как поступиться. Я отрицательно покачала головой. Она осела, опустив плечи. — Паш, — она подняла глаза, он всё ещё стоял над нами, глядя на всю эту сцену. — отнеси её к выходу. Она ушла в сторону своего кабинета, пока Парень поднял меня на руки и потащил к выходу. Я сидела у него на руках, хлюпая носом. Как только Кира ушла, нужда в проглатывании слёз отпала, и они потекли с новой силой. У меня резало всю ногу и казалось, что я вот-вот дойду до придела своих сил. Я начала рыдать навзрыд, я старалась делать это тихо, но не получалось, поэтому я тихо стонала, хлюпая носом и в конец смущая парня. - …больно? — нет, что ты. Это я от радости. — усмехнулась я, поднимая на него глаза, размазывая рукавом толстовки слёзы по щекам. Он усмехнулся в ответ, глядя себе под ноги. — видела как она…? — спустя пару минут сказал он. На его губах таяла, как мёд ирония. Он явно был доволен тем, что заметил это. — видела. — коротко ответила я. Он усадил меня на входе, и мы не успели начать новый разговор, как Кира уже появилась, в своём пальто и с сумкой. Она так торопилась, что было смешно смотреть как она бежит на своих коротких ногах в нашу сторону, на ходу накидывая шарф. Так неловко было осознавать, что это из-за меня, и все это так глупо получилось. Я не хочу её понапрасну волновать, но втайне это сделать тоже нельзя было никак. Она бы все равно узнала, не сейчас, так потом, и все равно бы разнервничалась, даже когда все было бы уже позади. — сажай её в такси, и ты за старшего, что случится — звони сразу. — Она стояла, глядя ему в грудь, потому что он был выше неё почти на три головы. Он кивнул, и весело подмигнув, скрылся в тёмном коридоре. Вот мы и остались наедине в машине. Она сидит, постукивая всеми пальцами поочереди по краю сумки. С такими, немного потрёпанными волосами, смотрит в окно, словно торопится, словно за нами кто-то бежал или мы можем не успеть куда-то. Вся нервничает. Скоро себе губы в кровь искусает. Интересно смотреть на неё, я очень стараюсь делать это незаметно, потому что смотрю я постоянно, но раскрытой быть не хочу. Мне нравятся её тонкие волосы, лежащие ровными прядями на плечах, они всегда пахнут одним и тем же. Нежными и сладкими, но терпкими духами. И этот запах словно говорит о том, какие они мягкие и горячие. За ушами и на макушке, на затылке. Они все — её. Неловко от того, что мы тут, вдвоём. Ладно бы с кем-то… В последнее время чувствую себя слишком неправильно тут. То есть наоборот, очень правильно, спокойно, как будто рядом с ней моё место, с ней я чувствую себя спокойнее, чем с кем бы то ни было ещё, даже дома мне не так спокойно, как с ней, но… Слишком много неловкости между нами. Не той неловкости, что между учителем и учеником, а другой. Я не берусь её назвать, потому что само осознание этого — это уже неправильно. Я не должна не то, что говорить об этом, думать — уже это нельзя делать. — куда мы? — у меня было не так много вопросов, но я понимала, что нужно отвлечь её, потому что она тряслась как всегда. В попытке достать что-то из сумки, она растеряла половину её содержимого. Предметы выпадали из её рук, выскальзывади из ладоней и проваливались между пальцами, а она разочаровано пыхтела и тянулась за ним дрожащий рукой, она иногда искоса поглядывала на меня, но её взгляд словно ударялся обо что-то замирал на пол пути. Её смущало то, что я вижу это. Хорошо, что в машине темно, и она не видит мои красный опухшие от слёз глаза, потому что, если голос мне удаётся держать спокойным, то глаза нет, и пульсирующая боль режет ногу до бедра. — в травмпункт. — Коротко ответила она, садясь прямо. Весь оставшийся вечер мы просидели в больнице. Кира вертелась на стуле, то и дело спрашивая у меня то одно, то другое. Я ей сто раз сказала, что у меня все в порядке, но её это не останавливало. Всю дорогу она не выпускала меня, держала за руку, так крепко. Глядя куда-то в сторону, как будто она делает это, а в голове совсем другое. Она сжимала мою ладонь, но не грубо. Она делала это с приятной тяжестью. Хотя иногда мне казалось, что она это делает больше для своего спокойствия, чем для для моего. Она так мягко держала её, иногда потирая мои холодные пальцы. Тогда я в ответ точно так же сжала её горячие грубоватые пальцы, залезая ей под рукав. Она резко дернулась, поёжившись. Мои пальцы оказались слишком холодными, поэтому я её испугала, и её передёрнуло, от этого прикосновения. — Лягушка, — с дрожью в голосе сказала она, но руки не убрала. Я рассмеялась, вытягивая ледяные пальцы назад, но в последний момент Кира перехватила их, зажимая в своих горячих ладонях, улыбаясь. Она знала их, стараясь нагреть, напрочь забыв о том, что я только что так нахально нарушила её личное пространство. Поражаюсь ей. Откуда в ней это, почему весь этот мир не испортил её, не лишил всего того, что в ней есть? Такого детского такого искреннего и чистого? Как земля носит все ещё такого прекрасного человека? После нескольких часов в больнице, мы снова оказались в тёмном салоне машины. Мы ехали в полной тишине, и я уже плохо соображала, потому что хотелось спать. Я как будто была под водой, поэтому не слышала, что шло по радио, не видела, какие улицы мелькают за окном, и вся неловкость, витавшая в предыдущую поездку тоже куда-то делась. Нас приятно потряхивало, а монотонное торохтение двигателя убаюкивало, моя голова скатывалась вперёд и клевала носом, когда я почувствовала, как мягкая рука проскользнула под моим затылком, и, приятно обхватив голову, притянула к себе, так, что я оказалась в её руках. Кира обхватила меня, так, что я чувствовала себя как в гнёздышке. Приятная тяжесть охватила все тело, она сжимала меня, чтобы я не упала. На тот момент мне было все правильно, мне казалось, что так и должно быть. Что именно в её руках я должна была оказаться, а не где-то ещё, именно эта ладонь должна меня по руке гладить. Я чувствовала как её грудь поднимается и опускается, и воздух с тихим сопением выходит из её носа, между тихим шмыганьем. Она что-то шептала, как будто сама себе, и я не особо слушала, и было так спокойно, что я и забыла обо всём, проваливаясь в чуткий, но спокойный сон. Когда она помогла мне выйти из машины, на холодном воздухе, как будто протрезвев ото сна, я поняла, что это не мой дом и не школа. — а… — тресясь от резкого колющего холода, я собиралась спросить, но Кира уже успела начать. — до завтра, только до завтра. — Она уже потащила меня к подъезду. А я, будучи одноногой, не могла отпустить её, поэтому у меня не было выбора. — просто переночуешь, а то я тебя одну, без родителей не оставлю. У неё дома было тихо и уютно. Низкие потолки маленькой квартирки под крышей и неширокие комнаты, были как маленькие коробочки, но такие тёплые и уютные. В прихожей стояла вешалка, где висело всё. Было зеркало, на котором лежали очки с перемотанной пластырем дужкой, и над головой висела старая лампа Ильича. Всё как будто было в стадии ремонта или недавнего заезда, хотя она в городе уже три месяца. Всё лежало вроде аккуратно, но так много и везде, что скрадывалось ощущение, что все это только сейчас занесли в дом. Она начала бегать по квартире туда и сюда, пока я сидела на диване, глядя, как она возникает в комнате с новыми вещами в руках. Передо мной росла внушительная стопка из подушек, одеял и всего прочего. — есть хочешь? — спросила она, и, прежде, чем я успела что-то ответить, она унеслась на кухню, начиная греметь там посудой и хлопать шкафчиками. — Переодевайся и ложись, — Послышался крик из коридора. Я зарылась в одеяла, глядя вокруг себя. Маленькая комната вся в светлых тонах, со старыми занавесками из толстой траки, на которой стой стороны отражается жёлтый свет уличного фонаря, и кремовыми обоями с узором. Я чувствую себя тут огромной. Великаном, у которой сидя на диване колени упираются в потолок. Похожее чувство у меня, когда я дома у бабушки, когда сидя за столом кажется что ты упираешься плечами в крышу, от того, что тут все такое маленькое и домашнее. Кира сама по себе небольшая, и квартира у неё обустроена как для мышки. Маленькая, из коридора в темную комнату ползёт жёлтый луч, отодвигая скрепящую дверь. Где-то рядом я слышу, как ноги Киры в тапочках шаркают по полу, и мне так тепло и хорошо, что я снова пьянею, падаю в сон, и соображаю очень медленно. В изголовьи дивана стоит стол, на столе аккуратными стопками лежат книги и документы, стоит карандашница, на её краю пристёгнут бейдж с её именем и надписью «дежурный учитель». Цветы на окне подсыхают, но этого почти не видно за белыми занавесками, покачивающимися от сквозняка. Вдоль противоположной стены стоит книжный шкаф и небольшое кресло. И вообще повсюду все так наложено, но очень аккуратно. Все в мягких серых тонах, и только некоторые предметы выделялись ярким пятнами, например, ярко-оранжевый горшок на окне или жёлтое пятно света от пыльного торшера в углу. Она появилась в дверях, в тех самых очках с перемотанной дужкой, читая что-то с упаковки, которую держала в руках. — у меня остался только чёрный чай, но с сахаром, я думаю… — она смотрела поверх очков, щюрясь и двигая их пальцем на кончике носа, идя к свету. — ничего не надо, — я улыбнулась, сидя на кровати. Она подняла на меня глаза с таким взглядом, будто я сказала что-то сумасшедшее. — мы там были три часа… Может молока тогда? — ну… можно, — согласилась я, понимая, что она все равно чем-нибудь меня угостит. Я слышала как в соседней комнате хлопают шкафчики, открывается холодильник, и стучит ложка о бокал. Я прямо вижу, как она стоит и смотрит поверх своих очков, читая этикетки, как иногда бывает в классе. Она такая всегда. Настоящая. — вот, — мне в руки опустился тёмный бокал. Она села напротив, сложив руки на коленях. А мне так спать хотелось, что я выпила все залпом и съехала под одеяло, пока она так и сидела надо мной. — если что, зови, — она тихо вышла, и через секунду я провалилась в сон. Самый сладкий и приятный сон, потому что я была такой усталой, что глаза, как будто намазанные мёдом, слипались. Посередине ночи все тело прострелила резкая боль, так, что искры полетели из глаз. Я вскочила, сдерживая стон. Обезболивающее перестало действовать, и я не почувствовала, как пошевелила ногой, но почувствовала, как стукнулась ногой об стенку. Слёзы брызнули из глаз, но я успела закусить губу, почти до крови. Я не хотела шуметь, и будить Киру. Отоспавшись, я начала соображать лучше, чем несколько часов назад. Пришло осознание, что я самым наглым образом заночевала у своей классной руководительницы и только что чуть не разбудила её своим криком. Услышала знакомое сопением сопливого носа. Спит. Спит в кресле около той стены. Между нами всего пара метров, не больше. Лежит, запрокинув голову, вижу её приоткрытый рот, раскинутые руки, и то и дело вздрагивает во сне. Поёжилась. Холодно в комнате. Окно нараспашку осталось, а я под пятью одеялами. Это самая глупая идея из всех, что приходила в мою голову, но я попробовала встать, несмотря на то, что обезболивающее уже давно не действует, и подошла к ней, накидывая одеяло сверху. Отчего-то я это хотела сделать. Не ради того, чтобы она подумала: «вот какая хорошая девочка» или что-то в этом роде, а для того, чтобы почувствовать, что ей стало лучше. Чтобы она не замёрзла, чтобы ей тоже было тепло, как мне, после её хлопот. Я тоже могу и хочу это сделать, и я буду это делать, потому что я чувствую, что не могу поступить иначе. Я покраснела, стоя над ней. Она сползла во сне под одеяло. Снизу живота разлилось чувство, что у меня получилось сделать то, чтобы ей понравилось. Она ведь не приняла тогда цветы, хоть они ей и понравились, но она запараноила и не приняла их, и сейчас у меня получилось сделать это. Крик, слёзы и грохот. Резко включился свет, и стало понятно, что произошло. Я споткнулась об угол стола своей больной ногой и с криком полетела вниз, а на меня сверху посыпались всё, что было на столе. Когда я открыла глаза Кира уже смотрела мне прямо глаза, сидя рядом на полу. — ты что! — она скидывала свои книжки с меня в стороны, грубо и небрежно отбрасывая их слишком далеко, так как будто это были не её вещи, не её деньги и труды. Она скидывала их так, будто это была грязь. — Больно? — она уже поднимала меня под руки на кровать, пока я пыталась стереть рукавом слёзы, но получалось только их размазать. — нет. — да, я соврала, но я отчего-то чувствую, что сказать что мне больно я не могу. — я сейчас всё сделаю… — она потянулась к столу, где осталась аптечка, но я успела остановить её, взяв за руку. Только сейчас, когда она, словно испугавшись, повернулась ко мне, я поняла. Она сидит румяная. В глазах испуг и беспокойство, а щеки выдают умиление, алые и напряжённые. Она поняла, зачем я вставала, она почувствовала это моё прикосновение, поняла, что это и зачем я это сделала, и от этого сидит и боится поднять глаза. — Всё в порядке, правда. Ложитесь спать… Пожалуйста. Да, сейчас я вменяемая. Сейчас я все осознаю. Осознаю, что держу её за руку тяну на себя, чтобы она положила голову на подушку. Свою классную. Понимаю, что только что я спихнула с себя одно из покрывало и отдала ей, и когда это все оказалось у неё в руках, отвернулась к стене, заворачиваясь в одеяло по уши, как будто это она мне надоела до смерти своим наглым поведением, а не наоборот.