Олеся

Дни тянулись как мёд, долго и муторно, но каждый божий день как под прессом. Я все ждала истечения срока, и металась между двумя своими крайностями, пытаясь понять, что же делать. Прогнуться под систему? Ходить и ругаться на детей, следить за каждым их шагом, чтобы только все было идеально, или же… Сделать как надо. Верить им, давать ошибаться, иногда прощать, иногда ругать, иногда оставить все как есть, чтобы их совесть сделала сама свое дело, и что же? Остаться на высоте своих убеждений, работать как хороший педагог, как учили меня, как надо учить их, или же тупо следовать инструкции, ломая каждого изнутри? Леся ещё рядом вьётся день и ночь. В последнее время, мне даже начало льстить её присутствие рядом, такое обилие внимания, и иногда, в этом огромном выборе, появлялась третья сторона. Личная. Мне все больше и больше хотелось заняться только ей, проводить время с ней, а не мучатся в выборе между правильным и нужным. И с каждым разом, когда эта, уже очень тонкая, грань между нами трещала по швам, когда я еле сдерживала себя, сжимая руки, когда все тело дрожало, коленки начинали отказывать, я была готова умереть. Отказаться от всего, бросить, уехать, только бы не мучаться. А её голубые глаза смотрят на меня, игриво улыбаясь, смотрю на её щёчки, на зубки, как она старается, делая данные мною задания, что не представляю что делать дальше. Было такое ощущение, что я нужна везде, но не могу быть нигде, потому что, только бросишься в одну сторону, с другой все рухнет и разобьется в дребезги. И собственно так и было, и я просто ходила, каждый раз находясь на грани слёз. — одиннадцатый а! — я попыталась привлечь их внимание. Через несколько секунд гам стих, и маленькая банда посмотрела на меня. — Завтра будет собрание, всем родителям, пожалуйста быть, это очень важно. Я готовилась к этому собранию, как к свадьбе. Все имело свою важность, от одежды до тем обсуждения. Надеюсь, никто в родительском комитете не знает о испытательном сроке, потому что иначе мне не миновать вылета с работы. Мне достался тот замечательный коллектив родителей, в котором из двадцати человек мои методы принимали только сорок процентов, а поддерживали и того меньше, особенно после скандала с мамой Александровой в самом начале года, все смотрели на меня исподлобья, и каждое моё слово воспринимали как лепет пятилетнего ребёнка. И если не дай бог кто-то узнал это, то тут уж и эти сорок процентов не помогут, потому что я просто какая-то новенькая учительница, которая пытается что-то там сделать, которая гроша ломаного здесь не стоит, а уже пытается что-то исправить и изменить систему. И даже если дети меня любят, хотя этому тоже точного подтверждения нет, то они всего лишь дети и их слова воспримут всерьез всего пара-тройка родителей. Я стояла перед дверьми класса, в руках со своим блокнотом. Как бы я не старалась выглядеть внушительно, я просто не могла этого сделать. С моим-то ростом, лицом, да всем, я не внушала совершенно никакого уважения. Почти каждый ученик за спиной называет меня просто «Кира», такому преподавателю грош цена, если даже ученики не называют его полным именем. Дернув ручку, зашла в класс, собирая несколько прикованных к себе глаз родителей. Все они, сидят, особенно первые парты — самые активные, у них глаза загорелись, как я вошла, потому что своим авторитетом они могут растоптать меня, здавить и растерзать в одну минуту. А я знаю, что я не могу даже ответить им, потому что одно нарекание и меня уволят. Да и не получиться у меня, я просто не смогу сделать или сказать что-то такое, что могло бы их хотя бы остановить, не то что переубедить. — ну, — сипло сказала я. Прочистив горло тихим рыком, и продолжила, — надо обсудить, — я остановилась за столом. Мне не хотелось на них смотреть, поэтому я стояла, опустив глаза. Да, это не поведение лидера, победителя, борца, но я не могла иначе, я просто знала, что буду выглядеть глупо и слишком самонадеянно. — Надо обсудить новый год и четвертные отметки, — я закончила, поправляя очки на носу. Бросаю быстрый взгляд на них, тут же опуская назад, оценивая обстановку. Там все смотрят на меня отнюдь не дружелюбно. — дискотека будет двадцать седьмого декабря… — Кира Васильевна, — меня прервал женский голос, — можно вопрос? — д-да. Конечно, — у меня дернулся голос. Я знаю как это выглядит, это выглядит жалко, и я хочу, чтобы вопрос был о чем угодно, только бы не о… — правда, что вы стоите на испытательном сроке? Немой ужас. Мой самый большой страх сбылся. Потерять авторитет и доверие в глазах родителей. Его и так не было, а теперь нет и подавно. Окидываю быстрым беглым взглядом всех. Тот, кто спросил, уже знает ответ, оттуда и самодовольная улыбка, те, кто знал, сидят и ждут чистосердечного, а остальные негодуют. Зачем? Зачем ты просила? Неужели нельзя было промолчать? Неужели нельзя было оставить это при себе? Это же не просто вопрос, такие вещи не обсуждают на собраниях. Это было нарочно проговорено вслух, не для того, чтобы узнать ответ, а для того, чтобы знали все. И что? Что теперь? Соврать, сказать правду, увильнуть от вопроса? Я могла сделать все что угодно, я знала как, я умела, и, даже зная, что нужно сделать, я все равно рассматривала и остальные варианты. Я просто человек, я не хочу опуститься вниз совсеи, именно поэтому такая грязная мысль как «соврать» и проскочила у меня в голове. А они все ждут ответа. Моего позора. — да, это так. — слышу свой голос и не узнаю себя. Сухой и мертвый, словно не живой, бумажный. Дрожит от низа живота, в котором уже несколько минут бурлила лава, дикая невыносимая боль заставляла чувствлвать её. Слезы подходили к глазам, от того, как сильно болел живот и ноги. Я дрожала вся, от макушки до пяток, и даже выбранная мню моя самая любимая юбка, самая любимая блузка и самый красивый нашейный платок не помогли. — почему? Да, давайте. Убейте меня совсем. За что? За что?! Я же не сделала ничего дурного, не сделала ровным счетом ничего, за что меня можно было бы ненавидеть, но они это делают. — за систематическое нарушение правил моими учениками. — Это и было показателем. Показателем отсутствия дисциплины, авторитета, уважения ко мне. Всё-таки я честный человек, и раз пусть они и не ценят меня как учителя, пусть оценят моё воспитание. — кого именно, если не секрет? — секрет, — я сглотнула, опуская глаза. Чувствую, что вот-вот слезы покатятся градом. — Я не буду называть фамилии, потому что в моих глазах все мои ученики равны. Хотелось на этом закончить. Хотелось сказать всем: «на этом все, всем спасибо», но я не могла, были ещё дела, не наши, а школьные, и они были первостепенны, но я так не хотела переходить к ним, зная, что все они сейчас думают совсем о другом. — вы не справляетесь? — я даю свободу ученикам, чтобы не отбить у них любовь к школе и учебе. — объяснять будет бесполезно, если их всех поспитывали кнутом и пряником. — вы не следите за ними? — они всё налегали и налегали, и к нашему диалогу с каждым вопросом присоединялись все новые и новые люди. — нет, я слежу, и на свое усмотрение или провожу воспитательную беседу, или прощаю, или оставляю ребёнку его проступок с его совестью. — ругать их надо, — это был чей-то папа. Судя по его тону, сказать ему было нечего, но все-таки что-нибудь сказать хотелось. — нет, их не надо ругать, иначе из них не выйдут взрослые самостоятельные люди, — объяснить им, какая связь между отношением к ребёнку как к ребёнку и его прохим поведением не представлялось возможным. — что вы хотите сказать? — напряжение росло. — я ничего не хочу сказать, я лишь пытаюсь помочь вашим детям чувствовать себя самостоятельным и защищёнными. — Я выдохнула. Этот спор преврачался в лекцию, на которой слушатели не слушаю лектора. — тогда почему у вас в классе такое происходит? — я не волшебница, чтобы за два месяца все взять в свои руки, — мое терпение заканчивалось, и я хотела уже начать плакать, просто рядать, потому что другого выхода я не видела. — то есть вы не справляетесь? — я не желаю комментировать этот вопрос, — я аккуратно поправила стопку бумаг, опустив взгляд, чтобы никто не видел, что мне всё-таки не удалось сдержаться и слёзы потекли, а глаза и нос покраснели настолько сильно, что было стыдно показаться. Все молчали. Миссия по моему опусканию была выполнена, поэтому у них вопросов больше нет. По приходе домой у меня не было сил ни на что. Еда, которую я вытащила, чтобы погреть, так и осталась стоять на столе, испортившись до утра. Я упала на кровать, бросив сумку под ноги, и, не раздеваясь уснула в своей любимой юбке и любимой блузке на неразобранном диване. На следуюший день в школе мне казалось, что уже все знают, про это собрание, и я точно знала, что уж мой класс точно. И я не представляла, что делать. Потому что-то тонкое доверие, которое было у меня с детьми, рушилось на глазах. Их родители наверняка им все рассказали, и вот сейчас я зайду в класс, и там будет та же картина, что вчера с родителями, но уже с детьми. И этого я боялась больше всего. Того, что мои дети, мои, просто перестанут верить мне. Я зашла в класс, стараясь делать вид, что все нормально, но наверно плохо получалось, потому что в один момент все стихли. Урок прошёл спокойно, по крайней шепота и смешков я не слышала, казалось они и не знали, я к концу часа начала думать, что они и не вкурсе, немного расслабившись. — всем спасибо, все свободны, — я опустилась за стол, подпирая голову рукой. Последнее время в ней столько всего было, что она стала горячее и тяжелее в несколько раз. — Кира Васильевна, — раздался голос сверху. Я подняла глаза. Надо мной стояла Леся, глядя прямо в глаза. — да? — я тихо встала, опираясь руками о стол. — мне родители рассказали… Весь класс знает, — этого я и боялась. Я смотрела на неё, быстро сглотнув. Чувствую, как брови начали подрагивать, но молчу. — Если что, то нам все равно. Больше всего на свете, я болась потерять Их веру в меня, боялась даже не того, что они будут делать мне на зло, или что-то такое, боялась, что они просто перестанут видеть во мне классного руководителя, наставника, того, кто может о них позаботится. — я просто хочу, чтобы вы знали… Наверно это будет кстати. — ты даже не представляешь насколько… — мне хотелось улыбаться, броситься ей на шею, прыгать и целовать её руки, потому что в её лице пришла такая новость, которую я и не надеялась услышать.