infections of a different kind

Любить — это значит закрывать глаза на многое. — Если бы ты не обратил его, а дал ему мирно сдать печень червям, я бы не бесился сейчас. — Ты бы бесился, — замечает Намджун как бы между прочим, голосом ровным, в отличие от звонкого Сокджина. — Бесился бы, но не так сильно! Намджуну хочется вздохнуть, но он вздыхает уже почти четыреста лет. Да, он оплошал; да, его потянуло на сторону, но не потому, что он разлюбил Сокджина, а просто… Да кого за несколько веков постоянного присутствия друг перед другом не потянет на кого-то другого? Намджун думал, что люди — не в счёт. Это же просто еда, и его еда была с привилегиями, пусть потом и не осталось даже от еды ничего — они были полностью несовместимы с Хосоком. Если бы Сокджин тогда был рядом и объяснил, к чему это может привести, Намджун бы точно закончил это раньше. И не сделал того, что сделал. Он слышит из другой стороны зала, как кто-то бьет бокал, и разворачивается не резко, а плавно и лениво даже, улавливая, что звук идёт от части, принадлежащей клану Малкавиан. Сокджин так же без интереса смотрит туда, на то, как Хосок рявкает своему человеку: — У тебя с этим какие-то проблемы?! — Это у тебя, блять, со мной проблемы, что ли?! Они оба закатывают глаза, отворачиваясь в тот момент, когда Мин Юнги и Хосок набрасываются друг на друга, и никто даже не идет их разнимать — потому что Хосок лежит снизу, позволяя сидеть своему двинутому донору на себе, отчитывая его шумно, угрозами и наездами. Если бы Хосок хотел, он бы давно оторвал ему голову; если бы человек хотел, он бы давно ушел, хлопнув дверью; все понимают, что это просто динамика отношений. Намджуну немного грустно, что динамика у кого-то — такая. Сумасшедшая, с сексом или без, какая разница. Это лучше, чем четыре сотни лет доказывать Сокджину, что он — его любовь, что они — вместе, и что Намджун выучил свой урок и больше никогда не подсядет на кровь человека на стороне. Раньше у них было по-другому, но за тысячу лет все эмоции вянут; Намджун хочет думать так, видя, как Сокджин отталкивает его раз за разом, и желательно не испытывать ничего по этому поводу. Сокджин, глядя с претензионным лицом в бар, будто мысленно пытаясь подозвать донора, смотрит куда угодно, но не на Намджуна. У Сокджина слух лучше, и Намджуну кажется, что тот слышал, почему начали цапаться Хосок с Юнги. Почему-то Намджуну кажется, что начали они цапаться из-за него. Ещё ему кажется иногда, что для этого мира вампиров он неуместен. Раньше, когда его только обратили, когда рассказывали, что его глаза не будут серебряными, как у тех, кто рожден вампиром — они будут чёрные, Намджуну думалось, что в мире идеальных хищников, великих созданий, вечных, мудрых, всё будет иначе. Возвышенно, так же изысканно, как вкусы его любовника. На деле это всё обычный детский сад, где кто-то постоянно дерется, обижается, не может поделить свой кусок мяса и обязательно жалуется на всё взрослым. Намджун слишком стар для этого дерьма. Иронично, что его главный взрослый ребёнок старше него. — Ты голодный? — спрашивает Намджун у Сокджина, трогая его за бедро, пытаясь привлечь его внимание. Никакими «извини меня» тут уже не обойтись, никакие «прости меня» не помогут — Намджун честно пытался всё, пока не понял, что Сокджину иногда просто надо дать побеситься. И вот он бесится. Уже четыреста лет. — Нет. — Зачем тогда высматриваешь его? Может я просто подойду и позову? — У тебя вообще есть гордость? — Сокджин бросает агрессивно и надменно, стреляя взглядом своих холодных, стальных глаз. Намджун чувствует, как магия Сокджина бросается на него, и хмурит брови. Сокджин видит это и чувствует тоже, и это осаживает его мгновенно. У них не было договоренности, что они навсегда будут принадлежать друг другу, но договоренность о том, что никто из них не будет использовать свои силы — а именно Сокджин — была. Родившись вампиром, ты получаешь магию, которую не можешь постичь, если был обращен, и Намджуну то ли повезло, то ли нет, оказаться смертельно раненым в руках вампира из клана Вентру. Его пытались убить как последнего наследника правящего рода, а в итоге — обрекли на вечную жизнь, не удостоверившись, что его труп точно никто не найдет. След от клинка затянулся, будто его и не было. Пропали все старые чувства, человек почти бросил Намджуна, если бы он не держал его так крепко за запястье. Вместо лучшего друга пай-мальчика слуги из древней, давно распавшейся Силлы, у него есть «Император», способный одним своим словом заставить почувствовать себя ничтожеством. Сокджин отворачивается, поняв, что начал давить не только словом. Он вообще с трудом контролирует свой гнев, и Намджун не обижается, не убирает ладони с его бедра, зная, что Сокджину это нравится вопреки всей его спонтанно обострившейся от вида Хосока обиде. Любовь с первого взгляда бывает только у людей, но не у тех, кто видит души насквозь; не у тех, кто создан, чтобы забирать их. Но как назвать то чувство, когда начинаешь чувствовать? Когда от одного касания внутри разливается тепло, когда голос тягучей, сладкой массой ложится на уши, обволакивает, заставляет пальцы дрожать, а все тело подаваться вперед — невзначай, просто, чтобы ощутить его едва осязаемое тепло? Когда он — твоя единственная мысль, твоя идея фикс, застрявшая в центре грудной клетки, и та то ли болела, то ли горела, и все чувства на грани. Уничтожить себя ими будет так же легко, как оказалось обрести их, вдохнув ее и задержав дыхание, не выпуская из цепкой хватки взгляда. Иногда Намджун чувствует себя охотником. Внимательным, осторожным, медлительным, выслеживающим самого дикого зверя. Но с некоторых пор он, как и все остальные здесь, такой же хищник. Хищники, как понял он за это время, чувствуют всё не так. Иногда Намджуну снова хочется стать человеком. Прохладный ветер пытается бить в спину, когда они выходят на улицу, смотрят, как Тэхён раскуривает сигару, протянутую Сокджином — всего пара затяжек для дымного привкуса крови. Ветер пытает его загорелую, но нездорово бледную кожу, и просачивается сквозь каждую клеточку тела. Пытается остудить и Намджуна, но невозможно быть еще холоднее. В жизни без смерти нет смысла, бессмертная жизнь ничего не стоит: цикл страданий и боли, скрученный от спазма в центре живота; у жизни без смерти болит душа. Намджун ощущает это уже тысячу лет, просыпаясь раз в неделю от недолгого сна, пустым взглядом смотря в потолок; слыша биение сердца любимого не-человека, а себя чувствуя не собой. Они всего лишь глупые дети, которые никогда не повзрослеют. Придурки, обманывающие себя. За бесконечность невозможно исправить все ошибки. Намджун смотрит, как Сокджин прижимается носом к макушке Тэхёна, вдыхая запах волос их донора четвертой, и забирает сигару у него из рук, давит её туфлей. Сокджин никогда не считает деньги, Намджун не считает их тоже: деньги — это ничего, когда живешь веками, когда каждый день состоит из подведенного баланса, каждая строчка так или иначе сочтется с предыдущей. Он смотрит на то, как Сокджин выжидает, продолжая дышать волосами Тэхёна — ждёт, когда дымный запах станет в самый раз, и кивком головы зовет их обратно в отель. Намджун — цепная собака, единственный в своём роде. Наследник короны, выбравший путь следования по пятам за своим любовником, который, смертельно обиженный, не смотрит на него, но придерживает дверь, впуская в номер и не захлопывая дверь перед носом. Сокджин нередко огрызался в последние четыреста лет, просил не лезть в его дела, делал всё, чтобы Намджун чувствовал себя всё более и более виноватым, и Намджун никогда не чувствовал так много за раз. Голод, желание, обиду ответную. У Сокджина куда больше опыта в том, чтобы быть вампиром — он им родился, и он мог бы поделиться тайнами, как некоторые держатся только на крови животных; как посмотреть на человека, горячего телом и душой, и не захотеть его. Это случилось с Хосоком так внезапно, но теперь абсолютно понятно для Намджуна: ему просто не хватало того, что было раньше. Пылких человеческих чувств, радости, смеха, чего-то шумного, безумного. Жизни, в которой есть конечная точка. Он скучал по этому так сильно, что бросился в первого, кто протянул ему руку и посмотрел с приподнятой бровью, игриво, так откровенно намекая, что не нужны условности и можно сразу на простыни, в постель не свою. Намджун помнит, как Хосок округлил глаза — бельчонок-человечек, маленький мальчик в огромном мире, с телом танцора, танцующий на коленях тех, кто платит за эту красоту много — испугался «кровопийцы». А теперь он расхаживает в костюмах цвета крови, вместе с кланом устраивает тёмные тем, кто его бесит, и если бы он не смотрел иногда так знающе на Намджуна, аля «я знаю, как выглядит твой хуй, бывший король», то Намджун бы думал, что Хосок с его новой жизнью вообще забыл о нём. Лучше бы забыл. Тогда, может, Сокджин бы простил его быстрее, и не смотрел на Хосока всегда так, будто готов открутить ему голову, и, зная своего любимого, Намджун не удивился бы, если бы тот реально пошёл и сделал это на очередном приходе ревности и злости. Но это означало бы войну кланов, а Сокджин поднялся слишком высоко, чтобы падать, расшибая себе голову. Вампиры — чистая рациональность, хочется думать Намджуну. Но Сокджин снимает с Тэхёна одежду, не подпуская к нему Намджуна. Он смотрит своим колючим взглядом, надув губы, будто ребенок, и Намджуну хочется заржать или закатить глаза. Он только вздыхает и улыбается согласно, поднимает обе ладони открытыми, отшагивает назад и снимает свой ханбок. — Когда ты уже начнешь носить нормальную одежду? — даже сейчас Сокджин, одетый в элегантный чёрный костюм-двойку, умудряется придраться к нему. — Мне нравится традиционное. — Сейчас не десятый век. — Я же не лезу на твою книжную полку. — Чем тебе не нравится моя книжная полка? — звонко спрашивает Сокджин с наездом. «Да ничем» — вместо этого Намджун только прыскает и мотает головой. Там стоят только доисторические книги и киноленты для проектора. Пусть Сокджин и одевается в модные современные шмотки, дед из него не меньший. Тэхён, поймав очередную перепалку, сам продолжает раздеваться, выныривая из рук Сокджина, который сжимает кулаки и готов драться за свою книжную полку. Но, обнаженным, Намджун уязвим в его глазах сильнее, и он позволяет развернуть себя спиной, чтобы дать длинным пальцам Намджуна снять с него пиджак, расстегнуть белоснежную рубашку, повесить ту на кресло. Намджун прижимается сзади и выдыхает в его волосы. Его руки ведут по груди, гладят напряженного Сокджина, которому тяжело держать раздражение, когда крупные ладони лениво оглаживают его, обещая большее, а перед глазами на краю кровати раскидывается обнаженный донор — живая еда, раздвигающая ноги, раскладывающая руки, запрокидывающая голову, разрешая кусать, куда вздумается. В любую артерию. Рот Сокджина наполняется слюной, но клыки не лезут наружу, глаза не блестят красным — он сытый, он не склонен переедать, и всё, что происходит здесь и сейчас — только ради того, чтобы переспать. Не с Тэхёном. Намджуном. Это их маленький грех: тащить еду в постель. Ложась по обе стороны от него, они кусают его вместе, и их яд мешается в крови четвертой — идеально принимающей. Тэхён судорожно вздыхает, когда зубы Намджуна первые рубят его кожу на внутренней стороне плеча. Намджун несовместим ядом с его кровью, и когда его слюна попадает в тело Тэхёна, Тэхён морщится, напрягается сильно и тут же расслабляется, научено, приучено, что это пройдет, если дышать, и что после на его счету окажется целая куча денег. Он ловит кайф от боли, закрывает глаза и отставляет ногу, когда язык Сокджина прижимается к его бедру. Яд Сокджина греет и разносится куда приятней, и этот контраст — боль в верхней части тела, экстаз в нижней — Тэхён отдает им свою кровь охотно. У него не стоит только потому, что он теряет кровь слишком часто. В последнее время активной фазы примирения его клиентов — слишком часто. Сокджин запускает пальцы в его обезболенную ядом рану, раскрывает шире, прогрызает её глубже, подбираясь к артерии, и сквозь мясо кусает глубоко, пробивая ткань сосуда — пьет прямо из него и звереет. Через приоткрытые глаза, точным взглядом Намджун видит, как надуваются мышцы Сокджина, как встает его член. Они держат Тэхёна на особых диетах, подбирают еду с толком, пьют его в качестве дополнения, которое нельзя употреблять в пищу часто: четвертая кровь травит в больших количествах. Намджун тянет руку и касается волос Сокджина, стискивает их, когда видит, как закатываются глаза Тэхёна — то ли от удовольствия, то ли от понижения давления, с ним и Сокджином не поймешь из-за того, что их совместимость — идеальна. Сокджин отрывается со злым взглядом, собака с вырванной из пасти костью. Как бы сыт он не был, они — хищники без меры, и Намджун не знает, каким чудом сохраняет её. С тех пор, как ему пришлось обратить того, кто идеально несовместим с ним — он снова относится к людям с большей нежностью, чем должен. Долгий взгляд в глаза друг друга, и Сокджин, скрипнув зубами, сосредоточено зализывает рану на ноге Тэхёна — вливает в неё побольше слюны, меняя её состав, обращая в коагулянт. Они целуются грязно, бросая Тэхёна и набрасываясь друг на друга, но Намджуну нужно это. Ему нужно это всё: деньги, власть, кровь, Сокджин — всё, что он готов отдать ему. Он берёт его бедра в свои ладони, заводит руку и сжимает его ягодицу, прижимает пахом к себе, и улыбается сквозь поцелуй, чувствуя клыки Сокджина, не успевшие спрятаться в дёсны. Яд сочится с них, ощущая вкус человеческой крови во рту Намджуна, и Намджун податливо глотает яд с губ Сокджина, зная, что ему будет плохо, но плевать. Ему нужно всё: ему нужна любовь Сокджина, ему нужен он обратно. Ему нужно просыпаться и знать, что они вместе, что они могут быть навсегда, что не будет неисправимых ошибок, что над всем можно работать. Что всё может быть так, как раньше, и сколько бы людей не полегло между ними, сколько бы не погибло — Намджун будет ждать. Целовать его так же, как в первый раз, когда он был обращен — его первые полгода, самые безумные и кровавые, когда он кусал всё, что движется, когда Сокджин стонал под ним шумно, ругаясь от прокусанного плеча. Его кровь никогда не приносила Намджуну удовольствия; кровь Намджуна Сокджина никогда не насытит. Но между ними — кровь человека, и кровавыми руками Сокджин ведёт по телу, высушивая красное, делая противным и жестким, осыпающимся на простыню. Большие пальцы на сосках. Сокджин сжимает их сильно, костяшками, и Намджун задыхается в поцелуе, не зная, почему его тело само ложится на спину, будто ведомое чем-то. Сокджин не давит его вниз, но тут же ложится сверху, подминает под себя, укладывается между разведенных ног и подхватывает бедро, не отрываясь от поцелуя. Упираясь рукой в матрас, и Намджун хватается за плечо, за проступивший от напряжения бицепс, приподнимает ногу согласно — охотно и послушно закидывает её на Сокджина, понимая без слов, что он должен делать. Магия Императора это или нет: каждый для Сокджина — ведомый, но Намджуну нужно, чтобы единственный, кто был ведом так — это он. В постели под ним, лижущий одну кровь на двоих, запускающий пальцы в одну жертву. Намджун не жертва, но он играет её роль, открывая Сокджину шею — и он ведёт по ней языком широко, опасно касается острыми клыками кадыка, заставляет сглотнуть, и даже если это не убьет Намджуна — глубокий укус прямо в горло — это будет больно. Сокджин не кусает. С улыбкой блядской, такой противной, он обходит этот участок мимо, возвращается к губам обратно, вздох с которых низкий, пылкий, но не горячий. Их кожа прохладная и бледная, их кровь циркулирует медленно, чувствительность повышается только с тем, что рядом лежит истекающий кровью человек — от еды проступает слюна, она возбуждает аппетит и возбуждает, но Сокджин не хочет иметь Тэхёна. Он не хочет человека под собой, он никогда их не хотел. Они стареют, слабеют, умирают. Они воняют, они — всего лишь пища, они — слабое звено этой системы. Он хочет под собой равного, и пусть Намджун младше, никто не подойдет Императору лучше, чем другой король. Сокджин мажет смазкой между его ягодиц и входит глубоко одним движением, держа прижатым к кровати, не давая выгнуться сильно, увильнуть, отстраниться — только насаживает на себя, притягивая за бедро. Намджуну не хватало этого, пусть он и не был с мужчинами до Сокджина. Ему не хватает не секса — ему не хватает Сокджина, но он не позволяет проявить слабость, не позволяет себе стиснуть его руками и попросить выебать, оттрахать так, как хочется Сокджину. Воспользоваться его телом — только бы простил, только бы хотел его. Сокджин всё ещё хочет, и Намджун стонет только поэтому. От того, как Сокджин грубо стискивает его сильными руками, двигаясь в нём сильнее, чем обычно; беря его так же жестко, как он был готов раздавить его своей магией, своими словами. Кровать под ними трещит, и Тэхёна едва не подбрасывает на ней, он ослабшими руками хватается за простыню, переворачиваясь на живот. В этом сексе не может быть боли. Намджун короткими ногтями впивается в бицепс, второй рукой держа себя за изголовье кровати, разводя ноги и раскрываясь для Сокджина, и только положение принимается удачное — тот отстраняется, пытаясь вырвать из Намджуна гнев, красный всполох в глазах, но Намджун не может смотреть не влюбленно, не голодно, не жадно до прикосновений. В такие глаза нельзя смотреть без боли, без желания вылизать рот, на ухо вышептать «я тебя люблю», а Сокджин не может так просто взять и сбросить свою обиду из-за смазливого лица, пухлых губ, плывущего чёрного взгляда. Он переворачивает Намджуна, подбрасывает его таз вверх и, держа за волосы, толкается в него снова — быстро, отрывисто, беря его так, чтобы ритм его вздохов идеально совпадал со шлепками — ища лучшую комбинацию для их тел. Зная идеальную формулу, выведенную за тысячу лет: быстрый и грязный секс — кровь, яд, слюна, всё, но не человеческая нежность. Сокджин не знает её, а Намджун отвык от медленного и размеренного, будто им всегда есть, куда спешить. Лицо в подушку, полное подчинение своему любовнику — он отдается, как отдавались раньше слуги королям, и чёрт, от чего одна мысль об этом делает его ещё тверже? Сокджин слышит его запах, пусть вампир никогда не будет пахнуть так же сочно, как человек. Он заставляет Намджуна убрать от себя руки, с грубой фиксацией на шее требует, чтобы он не трогал себя, но трогает его своей ладонью. Берёт член в неё, двигает сухо и сильно на нём, стискивая так, что Намджун скулит в подушку, пытаясь вывернуться из хватки, чтобы вздохнуть. Его прижимают так туго, чтобы он туго обхватывал в ответ — соприкосновение максимальное, точек касания — тысячи. Сокджин ложится сверху, и Намджун слышит его отрывистое дыхание прямо на ухо. Они оба смотрят, как Тэхён, покусанный и размякший, претензионно смотрит на них в ответ, лениво гладя свой мягкий член, без слов просит не отвлекаться на него и дать насладиться картинкой. Его лицо — идеально, но Намджун хочет развернуться лицом к Сокджину, видеть его губы и глаза, когда он будет кончать, когда кончит в него, когда упадет рядом и на какие-то секунды в его зрачках не будет того стального и напускного холода обиды. Намджун закрывает глаза. Он представляет Сокджина тысячу лет назад, ещё молодого вампира, потерянного мальчика, горячего и стремящегося пробиться вверх, ползущего по головам, не стыдясь и не боясь ничего, и вот он здесь. В пентхаусах, в одном шаге от кресла в совете, с королем в постели — трахает его, как самую последнюю шлюху. Поднимает её на колени. Открывает Тэхёну вид тела Намджуна, но когда Тэхён тянет руку, забывая правила своего пребывания здесь, из Сокджина вырывается такой резкий и громкий рык, что Намджун сжимается и стонет в голос. Тэхён поспешно роняет руку, подкладывая её обратно к прокушенной, и его лицо белее обычного — в этом рыке точно была немаленькая капля магии. Намджун выпрямляется, его спина прижата к сильной груди. Он заводит руки за голову, хватается пальцами за голову Сокджина и двигается на нём сам, выстанывая в голос — негромко, зажато, больше дыша, чем позволяя голосу биться о стены. Тэхён видит их, видит их как открытую книгу, такую редкую сказку о том, как вампиры могут возбуждать друг друга. Почти невозможная вещь: получать удовольствие, отдаваясь своему виду, ощущая власть над собой, но Намджун готов стоять на коленях и просить этого. Просто чтобы Сокджин не отдалялся, чтобы делал всё, что ему нужно, чтобы простить. Намджун обнимает его, откинувшись на него, держится за него и трется щекой о его щеку, роняет голову ему на плечо, выгибаясь колесом. Ладонь Сокджина по его телу, и Намджун зубами стискивает свою губу, кончая, сжимаясь на нём. Пусть он никогда не почувствует так же, пусть никогда больше не станет человеком, у него есть целая вечность рядом с тем, кого он любит больше своей разбитой, полумертвой души. Он падает на кровать обратно, Сокджин натягивает его на себя снова, и Намджун подставляется. Потому что в этом вся суть, и он будет уступать так долго, сколько нужно. Даже если его королевскому высочеству придется провести всю свою жизнь на уровне донора, с ним в одной проекции. Они смотрят с Тэхёном в глаза друг друга. Тэхён протягивает руку, и Намджун вгрызается в неё зубами, и Сокджин не против, если всё, что есть между Намджуном и людьми теперь — пищевая цепь. Любить — это значит закрывать глаза на многое.