infections of a different kind

«Ну же, посмотри на меня». Красный надевают, когда хотят, чтобы смотрели. Чонгуку идёт красный, и Чимин не уверен, что в мире существует хоть что-то, что не подойдет Чонгуку. На нём расстегнутый красный пиджак, и красные брюки плотно обтягивают его крепкие бёдра, но Чимин знает, что за широкими, массивными плечами, за рисунком проработанных мышц прячется тонкая талия, высокий голос, податливость медовая и капли слез на глазах, когда давление оказывается таким, что люди обычно кричат. Но Чонгук терпел, стонал и плакал от удовольствия. Блять. Чимин сглатывает. Он чувствует себя уродом, и не потому, что макияж на глазах не удался — удался ещё как. Он сидит в баре для людей, для Арканов, в их личном месте, куда двери каждому вампиру открыты, но Чимину всё ещё закрыт доступ к Чонгуку. Ему нельзя с ним говорить, нельзя подходить, нельзя даже смотреть дольше нужного. Но он уже несколько дней ходит за ним по пятам. Потому что Чонгук игнорирует его, мастерски делая вид, что его не существует. А для Чимина хуже уязвленной самооценки может быть только то, что он рушится посекундно как хищник. Кровь в его бокале безвкусна, более того — она отвратительна. У Чимина никогда не было проблем с питанием, до этого момента. Словно попробовав самую вкусную еду — с соусом, специями, мясом, сочную, горячую, сытную, его снова переводят на сухой паёк, где ни соли, ни перца, ничего натурального; будто с очищенной первой его садят на четвертую, выросшую на жире и быстрых углеводах. И проблема не только в крови разливной. Он не может пить вообще ничего. Ни одна группа, ни одна диета — от всего выворачивает; он не ел уже четыре дня. Те четыре дня, сколько Чонгук динамил его. Чимину кажется, ещё пара дней, и он сорвется. В человеческих рассказах вампиры не спят, но даже у них есть нервная система. Сон на голодный желудок не идёт, и Чимин знает, какая фаза будет следующая: если не голодное бешенство, то истощение. Волосы перестанут блестеть, а кожа начнет сохнуть. Он родился в день Смерти — это значит, что он может продержаться гораздо дольше, чем остальные, и он, как и остальные, не умрет от простого голода. Но его внешность станет отвратительной, характер — ещё более мерзким, в расход пойдут простые люди, и он нарушит законы, словно кот, залезая в каждую открытую упаковку, откусывая от каждого куска, в итоге выплевывая всю еду обратно. Он оставит след из трупов, и его найдут. А он всё ещё будет голодный. И всё из-за долбанного Чонгука. Чонгук стоит, привалившись к стойке, и пьет красное вино — для очистки крови, придания ей особенного вкуса, и болтает со своими друзьями, что возраста с ним одного и наверняка учатся с ним в частной школе, выделенной для детей клана Аркан. Его самодовольная рожа просит кирпича, и у Чимина так горит между ягодиц, что он готов подлететь на силе своего гнева прямо сейчас. Прямо сейчас подойти и наорать на Чонгука, заставить его ответить, что было не так. Потому что для Чимина всё было… Идеально. Его вкус, его тело, его запах, его голос. То, как он спал ночью, нервно и неправильно, ворочаясь часто, просыпаясь и засыпая, не замечая ничего вокруг себя, просто открывая глаза и закрывая их снова. Как трогательно смотрелся в постели Чимина, и как не трогательно велика между ними разница в росте, в пропорциях, но всё равно талия его идеально умещается в небольших ладонях. Чимин помнит свой вздох, когда кончал; как Чонгук туго сжимался вокруг него, и как обмяк замертво, покрытый красными полосами от ремня. Ему нравилось задыхаться, и Чимин чувствовал, что ему нравится, как он за волосы вжимает его в подушку, перекрывая кислород, но сейчас Чонгук даже не смотрит на него. И Чимину кажется, что он облажался. Но он не мог, и это пугает его — незнание, что происходит. Чонгук будто держит его на коротком поводке. Будто знает, что Чимин ходил по постелям часто, и попытки во второй раз мало у кого удавались. Чонгук не смотрит на него и отворачивается, когда Чимин пытается податься вперёд, мысленно орёт, просит подойти к нему. Чимин не выдерживает игнорирования: у него никогда такого не было, никто не мог его игнорировать, все слетались на него, будто мухи на мёд, будто осы на варенье. Он был душой компаний, желанным на вечеринках, все его хотели, но четыре дня выдержки Чонгука душат в нём всю душу. Когда Чимин нервничает, его голод обостряется. Он встает со стула, чувствуя вокруг слишком много запахов пищи, и идёт в туалет, умыться. Нависая над раковиной, хлопая холодной водой по лицу, по щекам с кожей матовой, совершенной, он смотрит в зеркало и не понимает, что не нравится Чонгуку. В нём есть всё: внешность, характер, магия, сила. Он из чистокровных — у него и волосы, и глаза цвета серебра. У него есть власть и деньги, у него есть всё, что может пожелать человек, но Чонгук не спрашивал его ни о чём. Не оставил номера телефона, не оставил даже записки, уходя. Он просто ушёл, и сейчас Чимин не знает, как вернуть его обратно. Ждать до его восемнадцатилетия он точно не сможет, чтобы попросить разрешения у его хозяина провести с ним время, если старый пердун, которому достанется Чонгук, окажется мерзким засранцем. Когда он выходит из туалета, он видит Чонгука, сидящего за его столиком. Вокруг него больше нет друзей, те разлетелись по домам, такси, другим столам, барным стойкам, в рестораны… А Чонгук сидит за столиком Чимина, грустно глядя в бокал, водя по нему указательным пальцем, будто бы пытаясь играть. Но кровь — не вода. Она не издает приятных звуков. Она только пахнет металлом. Чимин не верит своим глазам. Его взгляд не меняется, лицо остается ровным, но он смотрит на Чонгука и надеется, что взгляд не изменится действительно. Что в нём нет беспокойства — от того, каким Чонгук выглядит грустным; что в нём нет радости щенячьей, когда Чонгук поднимает голову и видит, что Чимин смотрит на него издалека. Лицо Чонгука мгновенно меняется, становясь светлым, более детским, и Чимин мнется. Делая вид, что поправляет манжеты. Он идёт медленно, расслабленно, откровенно выдавая натянутость своей игры, потому что Чонгук видел, как он следовал за ним попятам везде. Как позволял себе взгляды долгие и тяжелые, кричащие просьбу обратить внимание, не оставлять в этом жалком подвешенном состоянии. Еда не должна играться с хищником, а Чонгук пользовался своей недоступностью умело, мастерски. Хитрость не кажется чертой его характера; Чонгук кажется Чимину прямым настолько, насколько может быть мужчина, но почему-то он не оборачивался, не останавливался, не сказал хотя бы того нужного Чимину, что всё было… Нормально. Чимин прокручивал в голове их секс много раз, много-много раз, так много раз, что перестал быть уверенным: не надавил ли слишком сильно, не сделал ли слишком больно, не отпугнул ли чем-то. Его волновало мнение человека всего один раз в жизни, и вот снова. Он не ругает себя за это: он знает, что может быть слаб, если чувства возьмут верх, только к Чонгуку нет никаких чувств. Есть только странное, тянущее желание. Необъяснимое притяжение, которое заставляет сесть за столик, посмотреть на Чонгука прямо, а не подхватить его игру в догонялки, отвернуться и взять ведущую роль на себя. Заставить Чонгука побегать, добиваться внимания, извиниться, в конце концов. Чимин знает, что не выдержит этого. — Привет, — говорит Чонгук, будто ничего не произошло. А Чимину хочется выпалить в ответ: «Какого хуя?» и свернуть ему голову. Но он только говорит так же ровно и совсем слегка надменно: — Привет. Отлично. Слабак. Чимин подтягивает бокал к себе обратно, бесцеремонно и обиженно вырывая его из пальцев Чонгука. Сидя рядом с Чонгуком, пить эту кровь не хочется еще сильнее. Его запах обдает, и Чимин хочет оттолкнуть его, сказать ему, чтобы не подходил так близко больше, но вместо этого он держит бокал с кровью ровно на столе, не пытаясь даже проглотить эту гадость. — Как тебя зовут? Чимин моргает, вспоминая, что он так и не представился тогда, а Чонгук ушёл, не попрощавшись, только оглянувшись через плечо, посмотрев долго и пристально, думая, что вампир действительно может уснуть с ним в постели. Как будто человек может уснуть, держа пибимбап на простыне рядом. — Пак Чимин. — Тореадоры? — уточняет на всякий случай Чонгук. — Конечно. Это кажется Чимину неловким. Они сидят и смотрят друг на друга, будто увиделись впервые, и, если бы не оленьи глаза Чонгука, Чимин бы давно просто предложил ему уехать отсюда, заняться сексом, напиться, вспороть пару вен. Сейчас, находясь к Чонгуку так близко, Чимин не уверен даже, чего именно он хотел, злобно шатаясь за ним повсюду, будто ему делать нечего, будто гребанный сталкер. Действительно, что бы он сделал, если совершенно не знает, что делать сейчас? Лицо Чонгука тогда, когда он стоял с друзьями и когда был на сцене, когда был в номере Чимина, было совсем другим. Оно сияло вызовом, уверенностью. Даже в постели, придушенный ремнем, будто ошейником для животного, зажатый телом, сжатый руками вампира, он держался куда увереннее, чем сейчас. Вся же уверенность Чимина в том, что он должен оторвать Чонгуку голову или выпотрошить его за это неуважение к своему потенциальному хозяину, рассыпается капельками. Особенно с напоминанием, что никакой Чимин не потенциальный хозяин. Этого точно никогда не случится. — Как твоя… Рука? — выдавливает из себя Чимин, звуча совсем затравленно. Неужели он настолько не умеет в диалог с человеком? У него же был человек. Почему этот ступор случился сейчас? — Нормально, — и Чонгук не помогает. Они сидят в тишине, тупо смотря в стол, и Чимин психует, издавая раздражённый выдох, не выдерживая новой игры — в молчанку. — Скажи прямо, хватит мять мои яйца. — Я понравился тебе? — выпаливает Чонгук. Чимин снова моргает, медленно и напряжённо. — В смысле? — Ты просто хотел меня на один раз? — повторяет Чонгук более прямо. — Или я понравился тебе? — Во-первых, я тебя старше… — Вы все меня старше, Чимин-ши. Дайте договорить, Чимин-ши. Лицо Чимина кривится от этого жуткого саркастичного «ши». Чонгук снова тупит глаза в стол. — Мне кажется, я совершил ошибку. Не знаю, зачем я… — Ты серьезно думаешь, что я бы сидел сейчас здесь, если бы мне не понравился ты? — Я или моя кровь? Чонгук ловит Чимина врасплох, и Чимин оглядывает Чонгука, ища подсказки, ответа на этот каверзный вопрос в выражении его лица. — Ты — это и есть твоя кровь?... Чонгук жмурится болезненно и поднимается резко, так быстро, что, если бы Чимин был человеком, вероятно стол налетел бы на него. — Постой! — выпаливает Чимин, цокая на самого себя. — Я не имел в виду, что ты только еда для меня. Ты вообще не моя еда. И ничья. — Пока что, — стоя, сверху-вниз говорит Чонгук, пытаясь звучать спокойно, но Чимин слышит этот голос. Человека, который не знает, что ему делать, кому он принадлежит и куда ему податься. Чимину это знакомо, пусть он и не человек. Он, как и они все — люди, искал себя долго и не нашёл в этой стране. И он возвращается к воспоминаниям, когда его не было здесь. Он опускает голову, легко качает ею и проговаривает для Чонгука, зная, что глупые «я не вру тебе» и «ты мне нравишься» прозвучат по-детски и неуместно. — У меня уже был человек, с которым я был в отношениях. Если ты спрашиваешь меня, могу ли я быть с человеком вне формата питания, то — да. Моя бывшая не была из твоего рода. Чонгук мнётся немного, но опускается обратно, садится за стол медленно. — Ладно. Чимин подпирает голову рукой, глядя на Чонгука, на лицо которого возвращается хоть какая-то уверенность. — Я подумал, что напугал тебя тогда. — Нет, — Чонгук смешливо закатывает глаза, показывая, что всё это явно ерунда для него. — Я вырос среди вампиров, почему меня должно это пугать? Чимин издает смешок, кивая, но от его души почему-то отлегает так сильно, что спадает спазм с плеч. — А что за девушка? Откуда она? Этот вопрос возвращает напряжение обратно. Чимин отводит взгляд, смотрит на барную стойку, за которой сидят друзья Чонгука и внимательно наблюдают за ними. — Из другой страны. Её больше нет. — Ого, это сколько тебе тогда лет? Чимин приподнимает бровь, возвращая свой взгляд на Чонгука. — В смысле, при чем здесь мой возраст? — в его голосе крайнее смятение. — Распад какой страны ты пережил? — а в голосе Чонгука пьяный, идиотский восторг. Чимину хочется закатить глаза. Чонгук казался ему намного лучше, когда не разговаривал. — Девушки нет, а не страны. Чонгук извиняется негромко, склоняя голову и, заметив, что Чимин постоянно поглядывает на барную стойку, ловит на лету: — Тебя они напрягают. — Мне нравится, когда на меня смотрят, но не сегодня. Хочешь сходить куда-нибудь? — предлагает Чимин, улыбаясь обворожительно, приподнимая бровь игриво. — Накормлю тебя. — Мне нельзя есть еду, приготовленную не старшими, — Чонгук отводит взгляд, слегка раздражённо глядя куда-то вбок, очевидно обозлившись на это правило. И по его запаху Чимин даже понимает, почему. Он хочет ударить себя по лицу, вместо этого он чуть скатывается на стуле. Конечно, Чонгука же выращивают для кого-то. Ему всю жизнь можно будет есть только то, что будет прописано по регламенту. — Тогда прогуляться? — Можно. Они выходят к реке, и Чонгук сразу запрыгивает на бордюр. Он разводит руки в стороны, будто собирается лететь, и идёт по воображаемой прямой линии. А Чимин остается внизу, идёт с ним вровень: ему слишком много лет, чтобы дурачиться на людях, когда те должны видеть его кем-то… Выше, чем он есть. — Какого числа ты родился? — с явным интересом в голосе спрашивает Чонгук. — Смерть, — коротко отвечает Чимин, глядя себе под ноги. — И каково это? Чимин вскидывается, вопросительно приподнимая бровь. — В смысле? — Не чувствовать боли? Чимин пожимает плечами. Он не знает, что такое боль, и вряд ли узнает когда-либо. Магия в его крови отнимает эту привилегию или проклятие, и, наверное, даже если старейшины решат оторвать ему голову, он почувствует только жжение, или щекотку, или давление, но не боль. Но у этой магии, как и у всех других, есть обратная сторона. — Низкая чувствительность во всем. И моральная боль чувствуется куда сильнее. Может, это и не побочная магии, может это только он сам — Чимин. Но он вздыхает театрально на обеспокоенный взгляд Чонгука, и снова пожимает плечами, мол, что есть, то есть. — Даже в сексе? — последнее слово Чонгук произносит тихо и скомкано, и Чимин едва не смеется с этого. — Особенно в сексе. — А месяц? — Октябрь. Это важно? — Нет, я просто спрашиваю, — его голос сквозит детским весельем; Чимин догадывается, что Чонгук не привык знакомиться с кем-то, вероятно, его даже толком никуда не выпускали из академии. — Я родился первого сентября. — Я знаю, — смеется Чимин. — Это все знают. Что идет у тебя в комплекте? — Мастера сказали, что несмотря на то, что я Маг и могу освоить все виды магии, мне запрещено изучать силу Императора, Луны, Башни, Колесницы и… — Отшельника, — заканчивает Чимин, кивая несколько раз. — Стандартно. Я знаю, что у тебя есть Сила и Влюбленные. — Колесо Фортуны и Солнце. Остальное на усмотрение хозяина. «Хозяин». В голосе Чонгука нет никакого отвращения, только какая-то радость, легкость, полное принятие. Чимин смотрит на него снизу-вверх, любуясь линией его челюсти и тем, как ловко и ровно он идет по высокому бордюру. Чонгуку идёт ночное небо, ему идёт эта легкость, несмотря на то, как громоздко и сильно выглядит его тело. Чимин слышал много раз тихие недовольства от Арканов, не желающих быть в собственности у вампиров, но так заведено, и все недовольства замолкали с покупкой первой же квартиры, машины, хорошего секса. Люди — меркантильные создания, но Чонгук родился Магом, и он знает уже с детства, что его ждёт всё самое лучшее. Чонгук не ищет денег. Он ищет того, с кем будет вместе до конца жизни. Чимину становится странно. — Ты гей? Чонгук неровно ухмыляется, глядя в горизонт. — Нет. До четырнадцати лет я даже не задумывался, что мужчина может спать с мужчиной. — Тогда почему прыгнул мне в койку, как гребанный пасхальный кролик? — Мне сказали тогда, по секрету, что я предназначен мужчине, — Чонгук стреляет своим взглядом и ухмылкой в Чимина, и попадает прямо в сердце, но всё равно рикошетит, мимо. Мужчине. Мужчине, но точно не Чимину. — И что? — уточняет Чимин, добро ухмыляясь в ответ. — Ты бы мог просто не спать с ним. Это же не обязательно. — Наверное, я слишком идеализирую эту связь. Чонгук останавливается, и Чимин замирает вместе с ним. Они смотрят друг на друга. От реки пахнет влагой, от неё веет прохладой, но они оба не мерзнут: в их крови течет магия, но у обоих — разная. — Солнце — это… Хорошо. Магия Чонгука согревает его, а магия Чимина не дает ему мерзнуть. Словно солнце и луна, они разные: белый и черный, человек и кровопийца, но, когда Чонгук протягивает Чимину руку, чтобы тот придержал, пока он, подвыпивший, спрыгивает с бордюра, их руки идеально складываются друг с другом. Маленькая ладонь в большую Чонгука; первая сжимает крепко, вторая держится неуверенно. Он останавливается напротив Чимина, смотрит ему в глаза, и Чимин снова чувствует это притяжение. То же самое, которое ощущает Чонгук — необъяснимое, магическое, связь по крови. Он хочет сказать это, Чимин замечает, видит, как открывается его рот, как вздох срывается. Но он не дает ему говорить: некоторым вещам лучше не давать выхода. Чимин прижимает его к бордюру, кладет ладони на бедра и сжимает их. Он подается вперёд медленно, но уверенно, и Чонгук охотно приоткрывает рот, впуская язык Чимина в себя. Он не обнимает его, прижимает ладони к холодному бетону, отделяющему их от реки — дорогу от реки, и жмется к стене, чтобы Чимин прижался крепче, зажал его без права выйти, уйти. Человеческие поцелуи — не для вампиров, Чимин бы занял свой рот его кровью, но ему нравится целовать Чонгука, нравится слышать, как его тело и дыхание отзываются сразу, как становятся податливей его мышцы. Мед и молоко; Чимин гладит руками его талию, стекает обратно на бёдра, вылизывая его язык ласково и нежно, контрастно с тем, как брал его несколько дней назад. Сейчас — без жесткости, без нажима, но вместе с тем показывая, что несмотря на то, что Чонгук выше, и что среди его способностей кроется Сила, Чимин всё равно сильнее. Чонгук не смог бы его оттолкнуть, даже если бы захотел, но он только чуть разводит ноги, чтобы Чимин вжал между ними бедро. — Пидорасы! Их глаза синхронно распахиваются, только Чонгук замирает, словно испуганный заяц, а Чимин резко оборачивается, хищно оглядывая трех корейцев, идущих к ним. От них Чимин не слышит агрессии, но знает, как это работает: они с Чонгуком выглядят, как подростки. Мужчины же уже достаточно пропиты, чтобы выглядеть лет на сорок и старше. — Соситесь где-нибудь в своих местах для пидорасов. Чимин приподнимет бровь, не догоняя, это шутка или они действительно решили нарваться. Чонгук выпрямляется, но встает чуть за плечом Чимина, и Чимин, оглядываясь на него, начинает смеяться светло и заливисто, ухохатываясь с того, какой у Чонгука напуганный и растерянный вид. — Ты чего ржешь, больной? — мужчины останавливаются на расстоянии пары шагов. Чонгук хлопает ресницами, тоже не понимая, почему Чимин смеется так, что аж хватается за него. — Ты бы видел свое лицо, Чонгук-а! — Тянет Чимин. — Ты серьезно их боишься? — Н-нет, но… Может… — Твой пацан прав, — низким голосом бросает мужик, на которого Чимин даже не смотрит, утирая проступившие слезы. — Кто тебя, пидора, растил, если ты обращаешься со старшими, как со своими патлатыми друзьями? Чимин продолжает смотреть на Чонгука, держа его за плечо и улыбаясь ему, просмеявшись. Он прикрывает глаза чуть раздраженно: голоса на фоне для него не более, чем жужжание комара, надоедливого гомофобного комара. Вонючей помойной мухи. Чимин выравнивает голос, бросая простое, лёгкое, показывая Чонгуку, что он точно не должен бояться людей: — Где вы видели, чтобы львы обращали внимание на тараканов? Идите развлекайте кого-нибудь другого. Мне хватает этого человека. Глаза мужчин распахиваются, а Чонгук сам начинает хихикать, и его смех действительно похож на… Хихиканье. Слегка противное, но Чимину нравится, и он хлопает Чонгука по плечу пару раз, мол, видишь, ничего страшного. Чимин чувствует малейшие изменения в воздухе, в запахе, в атмосфере. Агрессия взлетает с нуля до сотни, и ещё до того, как троица делает сильный, озлобленный шаг в их сторону, Чимин резко разворачивается. Так резко, что пугает этим Чонгука — тот отшатывается, но не успевает за Чимином всё равно. Чимин выпускает клыки — меньше секунды, его глаза наливаются кровью, сияют в темноте, как у самой жуткой твари, которую люди могли бы увидеть ночью. Его клыки длинные, тонкие, острые, сочатся ядом — тот капает на землю. Чимин шипит свистяще, словно бросившаяся в атаку змея, и агрессия за доли секунды сменяется на страх; шаг, сделанный, чтобы ударить, обращается в бег, голос — в ор. Чонгук смеется громко, хлопая в ладони, словно идиот, хватает Чимина за плечи и начинает трясти его, разворачивая к себе лицом, и Чимин быстро втягивает клыки обратно до того, как Чонгук увидит его таким. — Зачем ты это сделал?! — звонко спрашивает Чонгук, нервно подергиваясь. — Это же против правил! В его голосе не страх, а радость. И Чимин видит в нём ребенка, адреналинового маньяка, но запах Чонгука такой острый, что ударяет в нос, провоцируя клыки показаться снова. Рот Чимина наполняется не ядом, но слюной, и его не смущает, что бешеный от восторга Чонгук больше похож на тринадцатилетку. Чимин ухмыляется ему игриво, обеими руками беря его за плечи и осаживая, а после подтягивая к себе обратно. — Мне нравится нарушать правила. Убер? Чонгук проводит ногтями по его спине сильно. Слишком сильно, с магией, и глаза Чимина распахиваются широко. Он охает от того, как ногти рвут его кожу, разрубают ту, оставляют после себя тонкие алые полосы, которые затягиваются в момент. Чонгук, услышав громкий вздох над собой, после получасового молчания, замолкает, замирает и, задыхаясь, с ужасом оглядывает лицо Чимина, от которого он не привык слышать хоть что-то. Его руки в панике валятся со спины, и Чимин, алея глазами, несдержанно почти рычит: — Обратно. Он смотрит на Чонгука озлобленно и хищно, и не потому, что тот сделал ему больно, а потому, что Чимин… Чувствует. Хоть что-то, наконец-то чувствует, через боль ему приходит не агония, а удовольствие, и Чонгук вспоминает о его магии запоздало. Волосы налипли на его лоб, он выглядит контрастно разбитым и измученным, когда как Чимин почти не вспотел даже, и его глаза впервые загорелись — от того, что Чонгук вспорол ему кожу. — Ещё раз? — Да. Чимин подается глубоко и сильно, натягивая Чонгука на себя, и он, не сдерживая вздоха, снова ведёт ногтями по спине, и стонет от того, как Чимин вздыхает ему на ухо. Но этого становится мало буквально через несколько движений запястьями, даже с возвращением ритма, скорости, силы; спина привыкает, и Чимин перестает ощущать её, будто этого приятного трения не было вовсе. Загнанно дыша от попытки почувствовать что-нибудь сильнее, больше, чем тесного Чонгука, сжимающего его хорошо и всё равно недостаточно, Чимин не перестает двигаться, но мечется взглядом по Чонгуку. Чимину нравится боль, ему нравится причинять её, потому что он подсознательно понимает — это единственный способ для него почувствовать удовольствие, настоящее удовольствие. Чонгуку нравится боль тоже, но Чимин не знает, нравится ли ему её причинять. Какая. К чёрту. Разница. Что нравится. Чонгуку. Он хватает Чонгука и переворачивает, ложится на спину и сажает на себя, и Чонгук зажимается, сжимается весь, теряясь в пространстве, привыкая к новым ощущениям, как член входит до упора. Каково это — сидеть на нём, быть открытым полностью, перед глазами чужого не-человека. Чонгук смаргивает наваждение, пытается прийти в себя, отвлечься на Чимина, понять, почему он сменил положение, и как вернуть движение его члена в себе. До Чонгука не доходит, что двигаться он может сам, и он просто замирает, стискивая Чимина собой, руками ища, на что бы упереться, разводит бёдра шире, опускаясь на Чимина окончательно. — Ударь меня, — выдыхает Чимин. Чонгук смотрит на него удивленно, а после на свои руки, упирающиеся Чимину в грудь. — Серьезно, ударь меня. Вместо того, чтобы бить, Чонгук гладит его грудь, и Чимина начинает раздражать это. Чонгук — будто собака, не понимающая, чего от неё хотят, и Чимин бы вмазал ему, чтобы показать, но рука на Чонгука не поднимается даже тогда, когда это уместно, когда он уже бил его ремнем. Но то был ремень. — Приподнимись, — его голос выходит не просто командным — злым. Чонгук слушается, продолжая упираться в грудь. Он поднимается, давая Чимину пространство для движений, и Чимин, упираясь в кровать ступнями, подается вверх тазом резко, жестко, так, что Чонгука бы подкинуло, если бы руки не тянули его вниз, не удерживали на месте, не давая увильнуть, стабилизируя в пространстве. Чонгук закрывает глаза и стонет шумно, а Чимин, вбиваясь в него, почти шипит, пытаясь вколотить в голову: — Ты должен ударить меня. Не двигаться, просто бить меня. — За… — Чонгук прерывается на стон, пытаясь сдержать тот, но у него не выходит, и Чимину нравится, как его мальчик не может сдержаться, отзывчивый на всё, что ему говорят и делают. — Чем… — Мне… — Чимин выдыхает носом сильно; его не отвлекают собственные движения, но заставляет отвлекаться запах Чонгука. — Так будет лучше. Этого оказывается достаточно, и Чонгук, перебарывая себя, явно сражаясь с самим собой, сжимая и разжимая кулаки недолго, со всей дури дает Чимину пощечину. Звезды рассыпаются перед глазами, но для вампира удар человека никогда не будет похож на вселенную. Не болью отзываются нервные окончания — жаром. Жар заставляет сердце биться быстрее, жар спускается к паху. Один удар, и Чимин хочет прикрыть глаза и расслабиться, обмякнуть, но он знает, если перестанет двигаться — Чонгук замрет тоже, не наученный сексу в разных позах, непривыкший. Чимин бы спросил Чонгука, нормально ли ему, не стремно ли ему бить того, кто трахает его, но Чонгуку точно нормально. Чимин понимает это по тому, как охотно Чонгук ударяет его ещё раз. И ещё раз. Кожа горит, но Чимин чувствует, что краснота с той сходит моментально. Удары — то, чего ему не хватало в сексе раньше. Он находит это внезапно, раскрывает для себя неожиданно, и каждый удар Чонгука — в лицо, в грудь, со стоном, со вскриком — усиливает ощущения в несколько раз. Член вздрагивает, наливается кровью, и Чимину от удовольствия хочется вывернуть Чонгука наизнанку, не хватает только вцепиться в его шею клыками. Когда Чонгук хватает его за горло и начинает двигаться сам, так яростно и быстро, почти жестоко, Чимин, слегка задыхаясь, впервые в жизни с человеком в постели кончает первый, а Чонгук не останавливается. Он сжимается, сжимает руки, он выкладывается, будто это соревнование в «кто сильнее», и он боится проиграть несуществующему оппоненту. Среди людей таких нет для Чонгука. Чимин сбрасывает его руки с себя легко, будто те ничего не весят, и переворачивает его под себя, подминает, возвращая обратно на кровать, вжимая в матрас спиной, зная, что Чонгуку нравится ограниченное пространство. Он дрочит ему быстро, крепко сжимая руку, и Чонгук кончает почти сразу, шумно, обильно, так, как Чимину нравится. Он смотрит на его лицо, не веря, что ему хватило смелости взять и ударить. Чимин понимает, глядя на распахнутые губы, на загнанное выражение лица, на то, как Чонгук дышит и то, как охотно разводит ноги под ним, давая лечь на себя, давить сверху, что лучше всего Чонгук делает то, что ему говорят. Его растили так — в полной зависимости от старших. Было бы прекрасно, если бы Чонгук остался зависим дальше. Чимину нравится, как тот заворачивается в одеяло, прячет синяки и кровоподтёки от секса с тем, кого даже Маг не потянет. Как ложится на подушку и утомленно вздыхает. И Чимин боится признавать это, прикасаться к Чонгуку после секса, будто любой контакт — признание поражения. Чимин просто садится рядом, наваливается на изголовье кровати спиной. Ему не нужно переводить дыхание, не нужно восстанавливать биение сердца, он не устал и может ещё раз, он хочет ещё раз — и ещё жестче. Чтобы Чонгук взял что-нибудь тяжелое в руки и избил его, чтобы душил его леской, а не руками, но Чонгук этого не потянет, и сам Чимин ещё не до конца понимает, что только что произошло. Почему то, что должно другим приносить боль, приносит ему удовольствие, его не волнует и не является секретом. Он вампир, родившийся тринадцатого числа. У них всех, тринадцатых, что-то не так и с телом, и с головой. — Чем я для тебя пахну? — спрашивает Чонгук негромко, пряча часть своего лица за рукой, в подушке. Чимин не смотрит на него. Чонгук пахнет для него не просто едой, но он не может произнести этого вслух. Всесильное создание, высшая ступень эволюции, идеальный хищник, и не может простого — сказать правды. Боится показаться слабаком. — Мясом. Но когда поворачивает голову, глянуть на Чонгука, взгляд того тухнет. На его лице рисуется странная тень, которую Чимин нарекает «тоской». Его сердце почему-то сжимается, и он не может, не может смотреть на Чонгука, когда его взгляд такой… Никакой. Непривычно никакой; не пустой даже, а серый, безразличный. Разочарованный. Чимин вздыхает резковато и садится повыше, поправляя подушку, чтобы та смягчала твердое изголовье кровати. Он чувствует, как Чонгук смотрит на него, и Чимин держит голову опущенной, собираясь с силами, или что это, что это за ощущения. Он не хочет, чтобы Чонгук, как многие здесь, считал его ублюдком, но иногда Чимин не может по-другому — он не может по-другому с другими. Может быть, он сможет с Чонгуком. — Ты пахнешь, как новогодние каникулы. Брови Чонгука приподнимаются вопросительно, слегка удивленно. — Как рождественские праздники. И Чимин слышит, как сердце его любовника начинает биться быстрее. От этого он начинает пахнуть сочнее. — Как самый холодный день зимой. И как самый жаркий летом. Чонгук приподнимается на локте. — Ты пахнешь, как Осака в цветение сакуры. Чимин опускает голову сильнее, пряча своё лицо за отросшими платиновыми волосами. Сутулится, будто правда давит на его спину, но он просто не хочет отвлекаться, вдыхая этот запах, и не хочет смотреть на Чонгука, боясь увидеть в его глазах очередное разочарование, недовольство этой слабостью, или как обозвать то, что говоришь? Пытаясь проассоциировать запах, который на долгое время закрепится, как любимый? Пытаясь не думать о том, как тянет к Чонгуку? Человеку, который обещан не ему, не Чимину, но наивно полагающий, что они будут вместе? Что вот он, тот самый будущий хозяин? Чимин тянет ладонь к лицу, закрывает глаз ладонью, а пальцами впивается между прядей, зажимает те так, будто у него болит голова. — Твоя кровь — вторая положительная. Но болеть у него может только внутри. То, чего по мнению старых сказок, у вампиров нет. — Ты ешь много мяса утки и курицы. И я знаю, что вам это запрещено, но ты всё равно ешь много мучного. Чонгук молчит, а Чимин не знает, должен ли он продолжать, стоит ли, может ли. Он помнит вкус крови Чонгука так ярко, будто испил её вчера. Хуже: он может чувствовать её, даже проводя языком по коже, слизывая пот, соль, вкус. Он раскладывает его кровь на мельчайшие компоненты и даже не хочет верить, что это реально. Что он нашел эту идеальную совместимость к своей крови, что в мире есть человек, попробовав которого, не хочется даже прикасаться к другим. Чимин ненавидит Чонгука и обожает за то, что он лежит в его кровати, за то, что он позволил попробовать себя, познакомиться с собой, дал надежду на… Что-то. — Один из твоих родителей — Аркан с магией, а другой — без. У одного из них проблемы с неврологией, и они достались тебе. Я знаю, что ты плохо спишь. И Чимин точно ненавидит себя за то, что уже ощущает, каково это будет. Лишиться Чонгука меньше, чем через месяц. — Ты пахнешь, как самый лучший момент в моей жизни. Чимин поднимает голову и сталкивается с Чонгуком взглядом. Его глаза огромные и влажные, кристально-ясные, чистые, блестящие. Губы приоткрыты, и Чимин не смотрит на покусанную тонкую кожу, а просто — на губы, и в голове его по щелчку воспоминания, как голодно он их целовал. Чонгук дрожит. Это незаметно, но Чимин чувствует эту нервную дрожь от возбуждения, от эмоций, и он понимает, знает, глядя на него, что Чонгук услышал то, что ему было нужно. Но Чимин поджимает губы, улыбается натянуто и, не отводя взгляда, добавляет голосом разбитым, таким же разбитым, каким он вываливал душу перед Чонгуком, перед ребенком, который, наверное, как и все люди даже не понимает, насколько это важно и ценно для такого, как Чимин. — И вместе с тем напоминаешь, насколько всё может быть паршиво. Чонгук поднимается выше, двигаясь с трудом, упирается на ладони, не прекращая смотреть в глаза, и у Чонгука нет магии Жрицы, чтобы защитить своё сознание, а Чимин не Жрец, чтобы вселиться в его голову и прочитать мысли. Для Чимина впервые за долгое время человек не на ладони, он не знает, что Чонгук хочет сказать ему, сминая свои губы, сглатывая, пытаясь сесть медленно и осторожно, явно всё ещё чувствуя себя не очень после секса с вампиром. — Но это же временно? — спрашивает Чонгук тоном, который Чимин не разбирает: будто в нём и надежда, и безнадега разом. Или безнадега засела в Чимине, потому что он понимает, к чему Чонгук клонит. — В сентябре всё это кончится? В сентябре Чонгука передадут во владение его хозяину. Чимин не может смотреть на него, потому что его окатывает стыдом. За то, что он не может сказать ему правду. Правду жесткую и суровую, что Чонгук ошибся, и Чимин просто не может быть тем, кто будет с ним в качестве его господина. Просто не может быть им, даже несмотря на то, как сильно их тянет друг к другу, как идеально кровь Чонгука подходит ему. Им не дадут быть вместе как вампиру и его Аркану, Чонгук не будет сопровождать Чимина везде, не будет позволять вгрызаться в него клыками, не будет отдавать ему свои жизненные соки взамен на покровительство и безбедную жизнь. Чимин вздыхает. Он просто не может сказать ему, что это не он. И не затем, чтобы не разрушать иллюзии Чонгука, а просто затем, чтобы не сделать больно себе. Эгоистично продержать Чонгука рядом так долго, сколько можно. Хотя бы эти недели три продержать его в своей кровати, венами у губ, а после — будь что будет. — Да, кончится. Чимин кивает, выдыхая согласие, и Чонгук, несмотря на то, как алеют пятна на его бёдрах и рёбрах, выбирается из-под одеяла и забирается Чимину на колени, садится на него, близко — телом к телу, и обнимает за шею движением выверенным. Он наклоняет голову и заглядывает в глаза Чимина. Заставляет его смотреть на себя. Радужка блестит холодной платиной, в ней нет красного. В ней стыд, тоска, ненависть к себе и обожание. Человек в его руках пахнет сладко и пряно, и Чимин не выдерживает, заставляет себя забыться, напоминает себе, кто он, а кто Чонгук. В конце концов, между ними нет ничего: они просто занимаются сексом по желанию Чонгука, по желанию Чонгука Чимин пьет его, и даже если раскроется вся правда, Чимин — просто вампир, а Чонгук — просто человек, и так заведено — один питается другим. Чимин прижимается носом к шее, к её скату, где она сливается с плечом, и вздыхает, закрывает глаза. Запах Чонгука успокаивает его; был бы яд Чимина таким же подходящим Чонгуку, как его кровь подходит Чимину? Чимин знает, что это запрещено. Ему нельзя выпускать клыки, нельзя портить кровь, и не потому, что накажут Чонгука. А потому, что накажут его самого. Поэтому, он просто дышит Чонгуком, целует его шею и проводит по ней языком медленно вверх, до бьющейся яремной. Чонгук вздыхает, и Чимин чувствует, как его вялый член вздрагивает, начинает твердеть. Чонгуку нравится опасность. А Чимину хочется укусить его так, чтобы никто из них в опасности не оказался. Но они живут не в том веке, не в той стране, не в тех правилах. — Ты голодный? — вздыхает Чонгук с запрокинутой головой, не двигаясь, позволяя Чимину вылизывать свою шею. Чимин хочет прикусить кожу, но вместо этого просто утыкается в неё носом обратно, не открывая глаз. Она горячая, отсвечивает солнечно, показывая, что Чонгук не без магии сидит на его коленях, не без магии держится ровно, говорит без труда. Он измотан, но всё равно спрашивает, предлагает себя, и Чимину кажется, что прямо сейчас он готов отдать Чонгуку всё, что угодно. Магия Солнца греет Чонгука изнутри, но не из-за неё Чимину так тепло. — Да. — Тогда неси нож.