infections of a different kind

Когда он садится на колени, мир Чимина замирает. Его мир редко останавливается, но, когда Чонгук кладет руки на плечи, обнимает за шею, разводит ноги шире, садясь ближе, ниже, время задыхается, и вместе с ним Чимин. На Чонгуке нет одежды, он роняет нож на кровать, не беспокоясь за кожу Чимина и то, что лезвие может проткнуть её, если он упадет на металл. От Чонгука пахнет цветочным мылом. Но важнее то, что от Чонгука пахнет… Чонгуком. Чимин носом прижимается к надключичной ямке и вдыхает его запах, руками спускаясь до ягодиц, сжимая их нежно в небольших, но идеально ложащихся на тело Чонгука ладонях. Он вздыхает над макушкой Чимина, приподнимается, открываясь, а Чимин не тянется пальцами внутрь. Он целует его шею и со странным удовлетворением замечает, что даже не хочет укусить её. Дело перестало быть только в еде. Чимин не знает, в чём дело. Он заводит руку за спину и, взяв нож, отбрасывает его подальше. Руки Чонгука изрезаны им и без того, на них свежие и поджившие раны, на левой руке повязка, и Чимин скорее умрет от голода, чем поранит его снова. Он не хочет так больше — заносить над ним лезвие и видеть, как морщинки сходятся на переносице, а в глазах темнеет от жгучей боли. Он не хочет запускать пальцы в рану, не хочет раздвигать её языком, единственное место для его рук и губ — нутро Чонгука. Чимин больше никогда не хочет делать ему больно. — Ты не голодный, — произносит Чонгук над ухом, и это не вопрос, замечание осторожное, сбитое в его дыхании, неспособном оставаться ровным, когда чужие губы гладят его шею. — Да, — выдыхает Чимин в его кожу и открывает глаза. Это осознание светится в зрачках, когда их взгляды соприкасаются, и Чонгук смотрит слегка непонимающе, а Чимин не может сдержать постыдной для вампиров нежности. Но в комнате кроме них больше никого, и никто не расскажет, что он падает на спину, подставляя своё тело Чонгуку, давая ему выбрать то, что он хочет и как он хочет; Чимин только подводит его, подтягивая ладонями за бедра к себе, повыше. Чимин не хочет трахаться, он хочет заниматься любовью. Он не хочет молчать: он хочет говорить телом, вздохами и стонами выговаривать то, что накопилось внутри за время, что Чонгук рядом. Всю эту боль от невозможности обладать, и боль, рождающуюся от его прикосновений, пробужденную в старых ранах новыми поцелуями. Он хочет сказать Чонгуку, что пусть тот и не будет принадлежать ему, Чимин безоговорочно готов отдаться. На те года, что останутся у них в промежутках между бессонными ночами, безымянными донорами и постелью хозяина. Почему — Чимин не может понять. Его учили только пить кровь, но не разбираться в своих чувствах. Глядя на Чонгука, возбужденного, всегда настоящего, Чимин задается вопросом: кто он сам такой? У него были люди, но только с Чонгуком ему кажется, что внутри него что-то неправильное, утеряно что-то важное, и это важное помогло бы понять ему смертных, и каково это — быть ими. Быть с ними, читать отблески в их глазах, понимать, почему они смотрят на тебя так и почему стремятся быть с тобой, несмотря на боль и то, что между вами, кажется, ничего и нет. Что у них есть с Чонгуком? Секс? Что Чонгук может дать ему? Всё на свете. Всё, что Чимину когда-либо было нужно. Что Чимин может дать ему? У него не получается найти ответ на этот вопрос, когда идеальный из людей смотрит в его глаза любовно и, прежде, чем развернуться спиной, наклоняется для поцелуя. Он ждёт агрессии, а получает ласку. Чимин не знает, что с ним происходит. Чимин раздвигает его ягодицы широко и закрывает глаза, напряженным языком проводя между, до самого копчика, через пальцы чувствуя, как Чонгук пытается сжаться и как он вздрагивает крупно, как его поясница выгибается не против воли, а следуя самой первобытной — удовольствию. Короткие ногти пытаются собрать кожу на животе Чимина, он царапает его, привыкший не сдерживаться, и Чимин довольно целует его между ягодиц, тонкую кожу втягивая губами, круги рисуя языком. Чонгук притирается к лицу, опускается ниже, не испытывая того, что всегда случалось с любовниками Чимина — стыда. Он сам заводит руку за спину и оттягивает ягодицу, помогая. Чимин, руку укладывая на его бедро, тянется к паху и сжимает член мягко, когда язык раздвигает тело, давит внутрь. Между ними нет ничего, кроме обоюдного желания: здесь нет места стыду, горю о возможной неудаче оказаться по разные стороны, в разных кланах. Чимин не знает, чему здесь вообще есть место. На что он имеет право в отношении Чонгука, и что Чонгук может у него просить взамен. Они не обговаривали рамки, всё это просто случилось, и оно продолжается, катится снежным комом. Чонгук стонет в голос, и Чимин знает, что скоро этот ком снесет его, раздавит. Он вылизывает Чонгука, массируя его член, и собственный встает только от того, как Чонгук ерзает на губах, пытается подставиться, просит телом жестче, но не получается — Чимин держит свой ритм, методично и размеренно трахая Чонгука языком, отучая его от того, что можно быстро и грубо. Можно — медленно, любовно. Можно — лицом к лицу. Чимин упирается руками на кровать, по обе стороны от головы Чонгука, держа себя на весу между разведенных ног. Двигаясь медленно и глубоко, с пластичностью танцора, будто тело вспоминает внезапно, только сегодня, как оно может раскачивать тазом, как может не брать, а… Любить. Чимин любит звуки, срывающиеся с губ Чонгука, и его тихие стоны звучат лучше вскриков, хриплого дыхания, сбитого и сиплого от хватки на горле. Чонгук держится за руки, сжимает запястья Чимина, когда внутри особенно хорошо, и сжимается сам тесно, расслабляясь в момент, когда Чимин подается вперёд, впуская его в себя. Они дышат в одном ритме, поймав идеальный, один такт на двоих, мозаика сложилась в картину. Звездная ночь кажется пустышкой рядом с блестящими глазами Чонгука; в Лувре не место истинному искусству, что лежит под Чимином, растрепав свои чёрные волосы на подушке. Чимин представить не может, за что ему досталось это. За что ему в этой жизни достался Чонгук. Что он сделал в жизни той, если в этой он может видеть, как Чонгук кончает. Они лежат на спине, и Чимин слушает его дыхание: глубокое, выравнивающееся. Когда оно замирает, Чимин медленно поворачивает голову вбок, зная, что Чонгук хочет что-то сказать. Он научился читать его по вздохам. — Ты сегодня был другим. Они смотрят в глаза друг друга, и Чимин не знает, что сказать. Он мнётся, отводит взгляд нерешительно, пожимает плечами едва заметно: — Наверное. Он знает, что был другим, потому что вместо голода внутри его головы — мысли. Он не может смотреть в глаза Чонгука, когда в душе зияет не дыра, но уязвимость, и кажется, будто кто-то увидит её — проткнет заточенным серебряным ножом, причинит боль тому, кто неспособен её испытывать. Чимин помнит боль, но не физическую, и, не зная второй, моральная всё равно кажется ему хуже. Это та боль, которую ты не запьешь болеутоляющим, не запьешь алкоголем, не отключишь по желанию, она останется внутри тебя на годы, а в случае бессмертного — на века. Он не хочет, чтобы Чонгук видел, что что-то не так; что в душе того, у кого и души-то быть не должно, цветут лилии. Один шаг до того, чтобы начать пахнуть гниющими цветами. Один шаг в один день. Что он будет делать завтра? Чонгук садится сверху, и Чимин садится тут же, обнимая его вокруг талии, воспринимая это как предложение, приглашение на ещё один раз — перед смертью не надышишься, но они будут пытаться. У них осталось так мало времени, и только Чимин знает, что это последнее их время вместе. К черту завтра, пока сегодня у него в руках Чонгук и надежда на то, что всё может быть хорошо. Чонгук не двигается, не смотрит в глаза, а только пальцами водит по ключицам, по груди, и выглядит задумчиво настолько, что Чимину становится не по себе. Он заглядывает в его лицо, не понимая, о чём может думать Чонгук, сидя на нём. — Я думаю о метке, — говорит он, будто читая мысли, и Чимин приподнимает брови вопросительно. — Зачем ты о ней думаешь? — Сколько тебе лет? — Двести пятнадцать? — со смешком отвечает Чимин. — А мне почти восемнадцать. — Я понял, что у тебя кинк на разницу в… — А через десять лет мне будет двадцать восемь. Чонгук поднимает взгляд, ловя глаза Чимина в капкан: так просто, будто бабочку в сетку. В его глазах Чимин видит что-то, чего не видел раньше. Решимость, и не натянутую, не наигранную, а самую настоящую. Осмысленную. — Что ты хочешь сказать? — голос Чимина становится ровнее, теряет окраску вместе с серьезным взглядом Чонгука. Лицо Чонгука — непроницаемое. — Я умираю, Чимин-а. Чимин вскидывается, стискивая талию Чонгука крепче, и смотрит в его глаза с испугом. Он оглядывает его лицо быстро, принюхивается — вдыхает поглубже: он помнит, что смертельно больные люди пахнут иначе. Но Чонгук пахнет собою, как обычно — идеально. — В смысле? В каком смысле ты умираешь? — Чимин смотрит пытливо, ощупывает руками рёбра, пытаясь ощутить температуру в каком-либо органе, но Чонгук останавливает его, беря руки в свои ладони и укладывая их обратно — на талию. — Медленно, каждый день я становлюсь старее. Я умираю. Пройдет ещё десять лет, мне будет тридцать восемь. Сколько для тебя три десятка лет? Сгонять в Европу на выходных? Закатить вечеринку в Париже? Чимину не нравится, к чему он ведёт. — Чонгук… — Твоя вечеринка кончится. А мне уже будет пятьдесят. — К чему ты клонишь, Чонгук? Он знает, к чему. — Сделай это, — требовательно. — Сделай — что? — Сделай меня своим, — Чонгук повторяет жестче, и глаза Чимина ошарашенно распахиваются. Он не привык, когда ему приказывают. — Я не могу, — честно и потеряно, ошарашенно, пугаясь самой мысли. — Поставь её на меня! — повышает голос Чонгук, рукой хватаясь за плечо так сильно, что Чимин вздрагивает. Чимин отталкивает его. Так сильно, не контролируя себя, что Чонгук падает на спину, на подставленные локти. Чимин подскакивает, глядя на него сверху вниз без капли вины в глазах. — Прекрати это, ты же знаешь, что я не могу! Чонгук смотрит на него слегка испуганно, раскинувшись перед ним жертвой. Чимин, напряженный до каждой мышцы, взмахнув руками, подается вперёд, спрашивая у Чонгука без слов, этого ли он добивался — взбесить его идеями своими человеческими? Глупый маленький мальчик, идеализирующий эту связь, но куда больнее Чимина бьет то, что Чонгуку, кажется, вообще всё равно, что он сам думает об этом. Хочет этого или нет. Насколько сильно ценит свою душу или нет. Готов ли променять всю свою свободу на Чонгука. Он дышит, он просто дышит, ощущая свои легкие так явно. Вампиры во многом недалеко ушли от рептилий, и, если отрубить им голову, она будет жить ещё какое-то время, пока кислород не кончится в крови сосудов мозга. Но Чонгук одним высоким, звонким голосом разбил сосуд каждый, и тишина от него теперь кажется Чимину мучительной. Взгляд его глаз, его приоткрытые от удивления губы — Чимин начинает чувствовать себя виноватым за то, что оттолкнул его, говоря «нет» не нежное, словами, объясняясь, а грубое и категоричное, такое, к какому привык сам. Но Чонгук за их время вместе не привык к отказам. Как не привык и к настоящей грубости. Чимин опускает взгляд виновато. Он смотрит на свою ладонь, которой толкнул Чонгука, и перебирает пальцами, представляя их на чонгуковых волосах. Как он держал бы его, если бы ставил метку. Но этому не бывать, и Чимин не уверен, почему он так боится самой идеи: потому, что нарушит правила, или потому, что будет навеки связан с кем-то. Он видит боковым зрением, но куда больше просто ощущает кожей, как Чонгук медленно садится, так медленно, будто опасается двигаться. Чимину страшнее мысль, что Чонгук теперь будет бояться его, и он мямлит негромкое «извини, я не хотел», а Чонгук не отвечает, только смотрит на него пристально. Чимин, решаясь посмотреть на него в ответ, не видит в его глазах опасения, ужаса, только немой вопрос. Вопрос, на который сам Чимин не знает, как ответить. Больше всего ему хочется, чтобы Чонгук прожил с ним долгие годы. Чтобы за эти годы они смогли полюбить друг друга, по-настоящему полюбить. Просыпаться с ним каждый год, каждое десятилетие встречать рассветы в том уголке мира, который Чонгуку понравится больше; брать его там, где ему захочется больше; с рук кормить его, есть его руки. Но эта идея, идеалистичная по натуре, разбивается о жестокую реальность. Чимин, сутулясь, будто на спину возложили груз неподъемный — всю его бессмертную жизнь, садится на край кровати и роняет голову в ладони, упираясь локтями в колени. — На самом деле, это не больше, чем яд. Когда он попадёт в твою кровь, отравлены будем мы оба. Только ты как-нибудь выкарабкаешься, если я умру. — А если умру я? — осторожно спрашивает Чонгук. Чимин не хочет отвечать на этот вопрос: даже без метки ему больно представлять, как закатываются глаза Чонгука, а губы синеют. Он смотрит сквозь пальцы на свои ступни бело-серого цвета, и контраст кожи Чонгука со своей нужен ему как никогда. Его загорелые пальцы в свои белые, меланин к прозрачному, почти просвечивающему сосуды полотну. Чимин мысленно просит его сесть ближе, перестать говорить об этом, но Чонгук не двигается, и Чимин слышит, как в мыслях он не молчит, задает этот вопрос снова и снова. Он хочет ответов. Он знает о метках столько же, сколько и любой человек. Он знает, что метка даст ему здоровье и долгую жизнь. Что она отнимает у вампира — людям всё равно. Самое слабое место кроется в душе, в самом сокровенном уголке, который никто из них — идеальных хищников — вскрыть не может. Чимин выпрямляется нехотя, упирается ладонями за спиной и взгляд с пола переводит на потолок, ныряя из моря в небо. Он хочет быть с Чонгуком честным, но как объяснить, что происходит с тобой во время того, как травишь кровь человека насквозь, как магии сливаются вместе, как ваша кровь соединяется навеки, если не знаешь сам? И только подсознательно боишься этого больше, чем смерти? — Мы считаем это чем-то вроде вашего брака, — заходит издалека Чимин, но понимает тут же, что нет обходного пути. — Без шанса на развод со стороны вампира. Чонгук хмурится, не понимая. — Я никогда не смогу покинуть тебя, даже если ты уйдешь от меня, — и Чимин не может сдержать боли в голосе. — Я буду чувствовать тебя лучше, чем самого себя. Все твои эмоции. Я будто буду слышать твои мысли. И я не смогу питаться никем другим. И когда ты умрешь… Чимин падает на спину, раскидывает руки и прикусывает губу изнутри. В его глазах жжется отчего-то, и он смотрит на лампу, чтобы оправдать это противное и колючее чёрными пятнами. — Что-то во мне умрет вместе с тобой. И мне понадобятся сотни лет, чтобы прийти в себя, если за это время я не умру от голода или покончив с собой. — Но когда мы будем вместе, ты же сможешь сделать это? Сейчас — самый момент сказать правду. Что нет «вместе», не будет. Чтобы Чонгук перестал надеяться. Но Чимин, представляя себе это, то, как он произносит слова, которым суждено было сорваться с языка уже давно, ещё в первые дни знакомства, перестает думать о чем-либо. Он представляет лицо Чонгука: напуганное, удивленное. Как застынет его дыхание в ступоре, и как он сорвется, подбирая одежду. Как вылетит за дверь и больше никогда не вернется, уверенный в том, что его предали. Или ещё хуже — использовали. Чимин кивает, едва двигая головой. Он не может сказать ему правды, и не знает, почему это так сложно. У него никогда не вставало вопросов о морали, чести, совести. Он выше Чонгука — он будет выше всегда; на их скромной социальной лестнице даже такой вампир, как Чимин, всегда будет выше Мага, кому бы он не принадлежал, к каким бы кланам не относился. Почему что-то внутри ломается, перетирается в металлические крошки и оседает в лёгких? Почему ему так болезненна сама идея не видеть Чонгука больше? И Чимин понимает, что начинает верить в это сам. Слепо верить, так же, как верит Чонгук. Слепо надеется, что есть хотя бы один маленький шанс, что кто-то из старейшин заметил их, обратил внимание, насколько они подходят друг другу, насколько им хорошо вместе. И пусть Чимин имеет репутацию отвратительную, те закроют глаза на его деяния и то, что он не сделал. Они разрешат ему быть вместе с человеком, которого он…. Которого он — что? Чонгук ложится сверху, удерживая себя на локте, закидывая ногу на бедра. Чимин любуется им, и то, что завтра он поведет Чонгука на церемонию, никак не укладывается в голове. Что такое месяц для вампира? Одна суббота, пролетающая ярким кленовым листом, но рядом с Чонгуком это время растянулось на годы. Чимину кажется, что он знает Чонгука так хорошо, как не знает самого себя. — Расскажи мне, как это происходит, — спрашивает бодро. — Чонгук, хватит, пожал… — Просто представь, — просит он, его глаза блестят, и Чимин проглатывает своё «пожалуйста» горсткой гвоздей. — Представь, что делаешь это. Как бы ты это сделал? — Я никогда не делал этого раньше, — Чимин отводит взгляд, — но… Зрачки хищника плавно перетекают на тело Чонгука. Чимин ведёт по его шее указательным пальцем, и он наклоняет голову. Натягиваются сухожилия; Чимин смотрит, как бьется артерия, и думает. Стал бы он кусать Чонгука в шею? Нет. — Я бы выбрал место на твоём теле… — Какое? Чимин беззлобно шикает на него. — Не перебивай меня, придурок, я пытаюсь в романтику. Чонгук смеется, но тут же затихает, когда Чимин больно тычет ему под челюсть. — Не знаю. То, укус в которое не был бы таким болезненным. Локтевой сгиб? — Чимин качает головой. — Может быть. — А что потом? — вздыхая, спрашивает Чонгук. Палец скользит по шее вниз, доходит до плеча. Чимин гладит бархатную кожу, задумчиво смотря на неё, на то, как следы его пальцев остаются едва заметными красными пятнами, когда он сжимает мышцы ощутимо, отпускает, гладит большим пальцем. Чимин пытается представить, как укусил бы Чонгука в руку, и что делал бы: это в его генах — знание, как ставить метки, но он не может даже вообразить, что Чонгук будет носить её. Что они будут настолько… Вместе. Голос Чимина садится. Становится тихим. — Я протравлю твою кровь. Проводя рукой по телу, он останавливается на месте, за которым особенно ощутимо биение сердца. Человеческого сердца. Горячего сердца Мага. Чонгук, поворачиваясь боком, так просто подставляет его под ладонь. Зная, что она одним ударом может проломить его грудную клетку насквозь. Зная, что она никогда этого не сделает. — В твоей крови должна быть определенная концентрация яда, чтобы ты не умер, а стал… Моим. От этого слова, произнесенного шепотом, у Чонгука бегут мурашки по коже, и Чимин усмехается горьковато. Чонгук никогда не будет принадлежать ему. Правда жжется на языке. Он перебивает её, обхватывая Чонгука вокруг талии и переворачивая, меняясь местами. Целуя Чонгука в грудь. — Арканы не могут обратиться, поэтому у меня только одна попытка. В случае неудачи ты не станешь таким, как я. Языком по соску — Чонгук вздыхает. Чимин обхватывает его губами, втягивает, посасывает мягко и, под стон Чонгука, отпускает, предварительно сжимая посильнее. — И я стану жить вечно? — шутливо, с улыбкой, придыханием спрашивает Чонгук, раздвигает ноги шире, чтобы Чимину было удобно лечь между ними. — Не вечно, — смеясь, отвечает ему Чимин. — Но ты не будешь болеть и стареть. Пока в какой-то момент твоя нервная система просто не устанет от всего этого. Чимин гладит его крепкое тело, подушечками по кубикам пресса, целует ключицы, чувствует, как напрягается член, упирается в бедро. Чонгук опускает одну руку, кладет ладонь на ягодицу Чимина и подталкивает его вперёд, чуть ближе к себе, чтобы бедром вжался в пах. Чимин прижимается к нему, и Чонгук выгибается слегка, ведомый рукою, что гладит его по животу. — Я не знаю, как от тебя можно устать. За сотни лет приедаются все, но Чимин не может представить тоже, как это тело может стать нелюбимым, нежеланным; как кровь эта может стать безвкусной. Как смех может стать бесцветным, а эта улыбка — перестать вызывать тепло в груди. Чимин хочет сказать Чонгуку так много, так много высказать ему: все свои чувства. Но им нет названия, нет слов, чтобы описать, и их слишком много, чтобы уместить в одну человеческую жизнь, уместить в этот один несчастный день, оставшийся у них друг на друга. Вина Чимина сливается с бесконечным теплом к Чонгуку, они бредут за руку и ведут его вниз, ближе к ногам, лицом к паху. Чимин не умеет говорить о том, как ему дорог кто-то. Поэтому, он показывает. Только бы Чонгук заметил. И помнил. Когда их не станет. *** Первого сентября Чимин долго не может выбрать костюм. Он едва не опаздывает на начало церемонии из-за того, что прохаживался по своей гардеробной квартире и, объясняя это Чонгуку, который ждал его в одном из пустующих номеров отеля, пытался убедить его нервно, что между белыми рубашками есть различие. Чонгук смеется светло и весело, будто это лучший день в его жизни, останавливая Чимина, прося его заткнуться, беря его щеки в свои ладони и целуя скомкано, быстро, крепко. Может быть, это и правда лучший день в его жизни. Вместе с передачей прав на него, Чонгук избавляется от контроля со стороны старших — он официально будет свободен от их гнета, предоставлен сам себе и обязательствам по кормлению своего господина, у которого, как у «господина», прав на него куда меньше, чем обязанностей. Ты становишься чьей-то едой, взамен получая целый мир. Жалко, что у них нет времени на секс в честь дня рождения. Чимин улыбается Чонгуку, глядя на его светящееся лицо. Лицо человека, уверенного в том, что они будут вместе, начиная с сегодняшнего дня и до самой смерти, и Чимин не знает, почему начинает верить Чонгуку. Этой ясности в его глазах, чистой вере. Чимин кивает ему несколько раз. Им не нужно говорить, чтобы понимать, о чём думают — да об одном и том же, представляют, как Чонгук садится в машину клана Тореадор. Как он становится частью их большой семьи. И что понадобится не так много времени уломать Чимина выйти за него — по-человечески и по-вампирски. — Давай, помоги мне натянуть эту тряпку, — Чонгук бросает ему черную бархатную ткань, и Чимин, зачарованный красотой Чонгука, всё равно ловит её. Он хотел бы, как в фильмах, манге — выронить всё из рук, но никогда не сможет отвлечься на Чонгука настолько. — Церемониальный плащ. Вы, люди, все такие бескультурные? — Только я. Чимин, подходя со спины, подставляет Чонгуку рукава красивого черного одеяния. Это его первый раз — участвовать в передаче Аркана, первый раз — так надеяться, так верить, что владельцем может оказаться он сам, или хотя бы кто-то из его клана: его лучший друг, с которым они смогут договориться… Кто-то из его семьи, из его рода; они не станут противиться, если Чимин объяснит всё, как есть. В момент, когда Чимин думал, что будет рыдать от безнадеги, он верит в лучшее. И это странно. Он никогда не славился чистым оптимизмом. Чонгук нарушает все правила, сбежав от старших, сказав им нагло, что подготовится сам. И, наверное, то, что им обоим всегда сходит с рук идти против системы, бодрит Чимина куда сильнее, чем абстрактные фантазии. Когда Чонгук поворачивается к нему лицом, Чимин помогает надеть капюшон и протягивает валявшуюся на кровати маску. — Нервничаешь? — спрашивает Чимин. — А ты? — Почему я, — Чимин выделяет голосом, — должен нервничать? Чонгук улыбается ему нагловато, и Чимин вспоминает их первый день вместе, в подобном номере этого же отеля. То, как Чонгук смотрел на него с вызовом, как опустился на колени уверенно. Конечно же, Чонгук не нервничает. Чимин нервничает за них обоих. Они смотрят друг на друга, дышат друг другом, и Чонгук берет Чимина за руку. Сплетает пальцы невесомо, едва ощутимо, и этот жест означает куда больше, чем многое, что было между ними. Чимин сжимает его ладонь в своей и, протягивая вторую руку, гладит по щеке, убирая чуть отросшие волосы с лица, зачесывая их к виску. — Нам нужно идти, пока тебя не хватились. Чонгук кивает и опускает взгляд на маску. — К чему весь этот маскарад? Чимин берет маску в руки, отступает на шаг, разглядывая её — индивидуальную, сделанную под заказ. Он вспоминает все церемонии, на которых был, и не помнит, видел ли маску более расписанную, выровненную, такую подходящую к лицу, выполненную в настоящем золоте. Знак того, что у клана много денег; знак того, что им важно, как будет выглядеть Аркан. Сердце Чимина ёкает от надежды. — Ты будешь приносить клятву в соблюдении этого маскарада. Это одно из правил жизни в нашем мире. Оно так и называется. — Маскарад? — уточняет Чонгук. — Да. — Но я ведь и так живу в вашем мире уже восемнадцать лет... — Нет, — Чимин мотает головой. — Ты живешь в мире людей и с нашим миром соприкасаешься посредственно. Когда ты принесешь клятву, ты станешь полноправным членом клана. — Мне никто не говорил об этом, — взволнованным, слегка сиплым от нервов голосом мямлит Чонгук. — Что нужно будет приносить какие-то клятвы. — Маскарад — это обязательство не выдавать знание о нашем существовании миру. Не показывать себя перед простыми смертными. А для Арканов — не использовать магию без одобрения хозяина. Чонгук вскидывается. — Я знаю об этом правиле. И я видел, как ты нарушал его! Чимин улыбается самодовольно, поднимая взгляд на Чонгука. — Я, как ты понял, нарушаю чертовски много правил. Он протягивает Чонгуку маску и смотрит, как тот одним движением руки надевает её. Его лицо скрывается за ней, Чимин отступает, чтобы посмотреть с расстояния. Вот и всё. Птичка готова расправить крылья, а у Чимина чувство, будто птички и бабочки в его животе обратились в ос. Они тычутся шипами в желудок — покалывает за рёбрами, и он должен сказать что-то Чонгуку. Последние слова, если вдруг они не окажутся на одной сцене, держась за руки, как истинная пара. Чимин кусает губы и сказать ничего не может. Как не может и отпустить Чонгука. — Ну… — Чонгук подходит к нему, касается пальцами предплечья. — До встречи там? Чимин кивает разбито. Он натягивает улыбку, заставляя себя верить. Просто верить в то, что Чонгук прав. — Да. До встречи. В зале полно вампиров, но Чимин не слышит их разговоров, плывя между диванами, креслами, столиками. В части зала, где располагается клан Малкавиан, он видит свою мать и опускает голову, отводит взгляд, боясь, что она заметит его и посмотрит в ответ, просверлит неопределенным взглядом, который Чимин сейчас точно прочитает как «я ненавижу тебя». Он садится возле той, кто точно не заденет его за живое — потому, что любит. Сыльги прекрасна как обычно, и её донор едва ли не лежит на ней, как обычно. Но, присмотревшись получше, Чимин понимает, что сегодня это не проявление одержимости друг другом, а всего лишь истощение. Наверняка под симпатичным платком на шее кроется здоровенный синяк. — Ты почему не отвечал на мои звонки? — не глядя на него, раздражённо спрашивает Сыльги, даже не здороваясь Чимин приподнимает брови, закидывая ногу на ногу манерно. — А ты звонила? — Звонила, — цедит она, так и не поворачиваясь к Чимину. — Что-то серьезное? — Не серьезней чьей-то симпатичной задницы, видимо. — Как будто ты задницей своего человека занята не была. — Моего человека. — Чего? — Чимин отвлекается от сцены. — Моего, Пак Чимин, человека. Сыльги поворачивается к нему медленно, словно акула. Чимин сглатывает, видя её глаза: холодные, серьезные, точно знающие, что именно происходило все эти недели, пока его не было на связи. Чимин оглядывается, и не только она смотрит на него. То, что он трахает Чонгука, перестало быть секретом. Чимин отводит взгляд, возвращая его к сцене. Свой клан точно не сделает ему ничего, максимум спросят у Чонгука, было ли это по согласию, а Чонгук вряд ли хочет выкинуть его за решетку. Чимин сжимает свои коленки, нервы натягиваются — нарастает напряжение в зале, когда гасят свет, оставляя освещение легкое, достаточное, чтобы человек видел, куда шёл, а вампир видел намного больше. Темнота всегда была им по душе. В зале светятся сотни глаз. Имя Чонгука не произносят. Его называют просто «Магом, достигшим совершеннолетия». Губы Чимина кривятся. Среди всех присутствующих Чимин видит только вампиров из высших семей: старых вампиров, уверенных, что они могут претендовать на такое сокровище, как Чон Чонгук. Но что тогда здесь делает Сыльги? Чимин набирает в грудь воздуха, чтобы спросить, а она молча протягивает руку и кладет её к бедру Чимина, жестом успокаивающим и просящим молчать, и Чимин понимает. Она здесь ради него. Она знала, что он придёт сюда, даже несмотря на то, что шанс быть вместе с Магом невелик. И Чимин благодарен ей как никогда; он сжимает её руку всего на секунду, в знак благодарности, а после кладет на свои бёдра. Чонгук выходит на сцену, и сердце Чимина замирает. Он единственный среди всех знает, какова его кровь на вкус, каково его тело, каково это — быть с ним. Он единственный, кто может оценить это по достоинству. Кому Чонгук не достался просто потому, что так сказали, а потому, что Чонгук так захотел. Чимин не выдерживает и вздыхает судорожно, когда Чонгук садится на колени, принося клятву миру, сокрытому от людских глаз, но существующему тысячелетия бок о бок. Он клянется быть верным тому, кто станет его хозяином, и когда он говорит это, произносит согласие, Чимин видит, как голова его дергается, как быстро он смотрит вбок — туда, где сидит Чимин. На него. Чимин знает, что за маской он улыбается. Чимин улыбается тоже. Нетерпеливо подергивая ногой, постукивая пяткой по полу, когда Чонгук встает и снимает маску, передавая её в руки старшего, а тот меняет маску на свиток, написанный вручную старейшинами — решение о передачи Мага в руки вампира. Чимин забывает о своем неверии, что они будут вместе. Он видит, как, развернувшись лицом к залу, Чонгук смотрит на него. Смотрит и улыбается. Раскрывается свиток, и Чимин подается вперёд. Он видит Чонгука и готов сорваться к нему, бежать к нему, обнять его, когда произнесут его имя. Поцеловать его при всех, плевав на правила, и сказать — да, чёрт, да, он поставит эту метку, он рискнет всем, потому что верит, что они с Чонгуком предназначены друг другу. Чимин кивает Чонгуку, подбадривая его, и они мысленно кричат, что будут вместе. Потому что так должно быть. Это предопределено. Не существует в этом зале более близких друг другу человека и вампира. Не существует совместимости более совершенной. Не существует Чонгука без Чимина, и наоборот. Они не могут существовать отдельно друг от друга. Красная лента свитка падает под ноги старшего Аркана. — Ким Сокджин из клана Вентру. Урожденный Император… Рука Сыльги сжимается на бедре Чимина остервенело. А Чимин не понимает, что только что произошло. Он глохнет в секунду, не слыша всех титулов и званий, и глаза его не светятся страхом, не светятся злостью, они просто… Не светятся. Он смотрит на Чонгука и не понимает его выражения лица. Он не понимает вообще, Чонгук ли перед ним. Он не слышит запахов, он не ощущает себя в пространстве, и всё, что он чувствует — пустоту. Пустоту и когти Сыльги, рвущие его штанину, впивающиеся в мышцу. Чимин не понимает, что не дышит уже минуту. — Чимин-а. Дыши, — шепчет Сыльги ему на ухо, и Чимин, только услышав её голос, слегка приходит в себя. Продолжая… Не понимать. Он смотрит на неё, но не видит её. Он оглядывает её до боли знакомое лицо, но не осознает, она ли это. Его губы приоткрываются, и он делает первый вдох, с которым появляется лёгкий зуд в бедре, какие-то обрывки голосов, хлопки в ладони — овации. Чимин поднимает взгляд и видит, как встает Ким Сокджин. Как вместе с ним не встает его ручной король-щенок. Короля-щенка нет в этом зале. В этом зале для Чимина, такое чувство, больше вообще никого нет. Он пытается найти глаза Чонгука, но находит только две точки. Две чёрные точки вместо его глаз, в которых он не видит ничего. Совершенно. Ничего. Чимин помнит, что это такое. Это — ступор. Он заставляет себя вдохнуть ещё раз, глубже, выдохнуть застоявшийся воздух в лёгких. Чимин знал, что они не будут вместе, но осознание реальности приходит к нему постепенно, накатывает волнами, врезается в сознание оглушительными шагами Сокджина, идущего забирать Чонгука. Чимин слышит каждый удар каблуком о пол. Он слышит каждый проклятый шаг. Ухо дергается, и Чимин понимает, что у него опускаются клыки, и дыхание становится злым, быстрым, частым, резким, бешеным, с которым он готов сорваться с места и вырвать Сокджину глотку. Когти Сыльги впиваются глубже: она проталкивает пальцы в мышцу, отчего Чимин не может двинуть ногой, но и отрезвляющей боли не чувствует. Злость накатывает на него вместе с безнадежной тоской. Этот коктейль мешается убойно в сердце, и Чимин знает, что просто не выдерживает. Он не выдержит смотреть, как Чонгука отдают в руки чужие. В руки, которых Чимин не знает, в руки, принадлежащие чужому клану. Он обещал быть здесь. Он обещал быть с ним. Но Чимин не может сдержать это обещание. Он отбрасывает руку Сыльги, вырывая её из мяса — мышца срастается моментально. Чимин подскакивает, и Сыльги подскакивает вместе с ним — её донор куклой падает на диван. Она пытается поймать его за локоть, но только рвёт пиджак — Чимин вырывается и бросается бесшумной тенью к выходу. Он собирается бежать. Он, как всегда, просто собирается бежать. Как сбегал много раз: как бежал от своей семьи, от своей страны, как сбежал от культуры, а вернувшись в среду, в которой вырос, разбился о несправедливость той. Оставив на машине вмятину, открыв дверь, кажется, даже не нажав на ручку, а просто дернув на себя, Чимин, вместо приказа давить на газ, пинает с ноги сидение. Он ненавидит эту блядскую Корею. Он ненавидит Ким Сокджина. Он ненавидит старейшин. Но куда больше он ненавидит чувство полной беспомощности и этого мерзкого червя, засевшего в голове, говорящего голосом старшего Аркана — «ты был прав». «И ты оставил Чонгука, хотя обещал быть с ним до конца». Чимин влетает в квартиру, чуть не вышибая дверь. Он захлопывает её так сильно, что слышит, как хрустит что-то в стенах. Он не может дышать. Перед его глазами всё затянуло красным. Он хочет уничтожить всех, всё, но главное — себя. Не снимая обуви, он топчет идеально чистый пол, срывая с себя пиджак, разрывая ткань, галстук, летят верхние пуговицы застегнутой рубашки. Он пытается бежать, но ты не сбежишь от себя в своей же квартире. Где был дом, а стала — тюрьма. Он, рыча от боли, пинает диван, и тот отлетает в стену, оставляет после себя здоровую вмятину и, перевернувшись, падает; трескается ламинат. Чимин дышит загнанно, быком на поле, вокруг которого тент из красных тряпок. Он пытается найти Чонгука по запаху. Каждая вещь в этом проклятом месте пропахла им. Ему больно, и он громит всё, что подвернется под руку. С криком бросает столик в телевизор и видит, как трескается его отражение в дорогом экране. Некогда идеальное, теперь перекошенное лицо Чимина идёт сеткой стеклянных морщин, распадается нос и губы, и разрушение становится реальным только тогда, ощутимым тогда, когда Чимин понимает, что разрушается он изнутри. Что боль эта — изнутри. Что кожа его горит — изнутри. Что давит в рёбра, ломает их — враг внутри. Чимин обнимает себя, стоя посреди разгромленной гостиной, и сгибается пополам. Он кричит от боли, стискивая себя в руках своих же, но нужны ему руки Чонгука. Его объятия, его прикосновения, его легкость наивная, бессмысленные слова о том, что всё будет хорошо, даже тогда, когда все рушится. Всё, чего Чимин хотел — его любви; это всё, что было ему нужно: ни кровь его, ни его жизнь, но теперь у него нет… ничего. Он воет, не зная, что делать. Он хочет плакать, но слёзы не льются — все Боги оставили его здесь даже в этом. Они забрали его право почувствовать боль, они дали ему того, кто распустил бутоны самых колючих в мире роз, обернул терновником шею, и ушёл. Его забрали — поправляет мысли Чимин, но за своим же криком не слышно голоса разума, слышно только чувства, ощутимо только самобичевание. За звукоизоляцией его не потревожат соседи, они привыкли не слышать криков его некогда жертв, которых он разделывал на месте этого ковра. Чимин рвет его, разбрасывает в стороны дорогущие белые ошметки, ощущая себя не более чем такой же тряпкой стоимостью в тысячи долларов, обтянутую одеждами от кутюр, а внутри — ничего. Под модными шмотками он прячет вампира без цели в жизни. Никто, он никто без Чонгука. Этот мир становится серым без него. Без знания, что он придет сегодня. Без надежды, что они могли бы быть вместе навсегда, на всю его короткую человеческую жизнь. Чимин больше не может ломать вещи: он хочет сломать себя. Но, когда он стискивает со всей силы голову в пальцах, ту не давит сильнее, её не ломит, и птицы-мысли, мысли-осы не вырываются из неё. Он кашляет, захлебываясь в своем же вое, хватается за горло и не знает, как перестать болеть. Как сделать так, чтобы боль прошла. Чтобы на её место вернулся Чонгук: чтобы это всё оказалось плохой шуткой, и он ворвался в его жизнь, выбил дверь, крикнул собирать чемоданы, и они бежали бы из этой страны. Чимин бы подхватил его на руки. Он бы на руках донес его до границы. На руки Чимина подхватывает только его ненависть к этому миру. Он берёт телефон и, даже не пытаясь сделать голос менее озлобленным, бросает в трубку привычным, омерзительным тоном. Тем же, которым говорил до Чонгука. Выражением лица, с которым смотрел на здешних людей. Кривящимися губами, цедя ядом. Думая о том, как ему хочется вышвырнуть из окна каждого в этом городе. — Вези шлюх, — диктует он человеку на обратной стороне линии. — Пьяных вусмерть. Пусть хоть только одна попробует быть не обдолбанной. Ему не нужен секс. Ему нужно напиться грязной крови, протравленной человеческой химией, спиртом, распавшимися клетками. И, в идеале, забыть своё собственное имя хотя бы на несколько часов, пока имя Чонгука не перестанет гореть на каждом сантиметре кожи самым любимым клеймом.