infections of a different kind

Нет, этого не может быть. Нет. Нет. Не может. Быть. Чонгук не слышит ничего вокруг, голоса и аплодисменты застывают в барабанных перепонках, создавая плотную пелену, ограждающую его от всего внешнего мира. Он никогда не чувствовал себя так беспомощно. Он не понимает, что происходит, с ужасом оглядывая радующуюся толпу, ища глаза Чимина, которые смотрят на него, но не на него даже. Они смотрят как будто насквозь, как будто мимо, и Чонгук, видя, как поднимается не Чимин, как идёт к нему не Чимин, как не Чимин готов тянуть к нему свои руки, не может поверить в происходящее. Нереально. Всё это — нереально. Будто трофей, он ничего не стоит, красивая статуэтка в квартиру. Его вручают, будто приз, и вампир поднимается за ним, словно готов забрать его, и так ожидаемый. Лицо вампира спокойное и уверенное, равнодушное и слегка надменное, Чонгук смотрит на него, в его холодные глаза, и его прошибает потом. Нервным, холодным, неуважительным по отношению к тому, кто заберет его себе. Чонгука учили контролировать свои эмоции, его готовили к этому моменту передачи — он не был готов к тому, что это будет не Чимин. Он вырос вещью, но впервые в жизни ощущает себя пустым местом. Ничтожеством без собственного мнения, права на желания. Перед ним, словно гребаная суперзвезда, стоит вампир со стальными глазами, но волосами чёрными как уголь; Чонгук даже не услышал его имени. И его губы позорно дрожат, в то время как спина выверено ровна, зрачки — только на него. Чонгук понимает, что его голова слегка кружится от того, что он не может нормально дышать. У него никогда не было панической атаки, но ему кажется, что именно так она ощущается. Совершенная. Беспомощность. На плечи Чонгука ложатся руки мастера, и он подталкивает Чонгука вперёд — мол, иди, давай. Они давят на его спину, заставляя поклониться — вампир слегка кланяется первый, а Чонгук не может. Он просто не может двинуться, не может вздохнуть полной грудью, его сковал и не отпускает ужас. Ему хочется посмотреть на Чимина. Но теперь, когда все смотрят на него самого, Чонгук заставляет себя орать в голове фразу, просьбу для самого себя — уберечь Чимина. Не показать никому, что между ними куда больше, чем просто секс. Чтобы никто, кроме тех, кто знает уже, не догадались, что в зале есть ещё один вампир, готовый забрать юного Мага себе. И как сильно Маг хочет оказаться там, у него. На его коленях. В его квартире. Чтобы его первый раз был с ним. Чонгук знает, что Чимин куда больше человек, чем остальные кровопийцы здесь. Он помнит, как Чимин целовал его. Но он смотрит на губы своего хозяина, что переглядывает с Чонгука на мастера, и то ли по губам, то ли остаточным слухом Чонгук разбирает брошенный вопрос, всё ли с ним — Чонгуком — в порядке. И тогда, помимо золотой статуэтки Оскара, Чонгук начинает чувствовать себя дефектным. Сломанным. Неправильным. Ему говорили, как он должен себя вести в этот день; ему вбивали это в голову с самого рождения. Самый великий день в его жизни обращается кошмаром. Чонгуку хочется развернуться и сбежать. Сбежать к Чимину, орать, молить его всё исправить, забрать его отсюда, сказать всем, что это ошибка. Что Чонгук уже принадлежит другому, что это негласно, но это так. Ноги примерзают к месту; Чонгук позволяет себе один взгляд в зал. Увидеть глаза Чимина, увидеть в них одобрение, поддержку, хотя бы что-то, хотя бы что-нибудь. Только глаз Чимина в зале нет. Как и самого Чимина. Его место, его кресло, в котором он сидел в первый день их встречи, пустое. Чонгук медленно поворачивает голову обратно. Пустым взглядом он смотрит в стальные глаза. Того же цвета, что и у Чимина, но слишком другие, чтобы даже представить его на этом месте. С ним Чонгуку не приходилось задирать голову вверх. Он Чонгуку улыбался. — Извините, у него шок. Такого раньше никогда не было, — оправдывается над ухом Чонгука мастер. — Если хотите, мы можем доработать его. — Нет, — резко выпаливает в ответ Чонгук. Он сжимает кулаки и пытается проморгаться. Пытается выдохнуть застоявшийся воздух в лёгких. — Нет, я в порядке… «Сокджин» — тихо шепчут ему на ухо, чуть склонившись, и Чонгук кивает. Сам себе, глядя на Сокджина пристально и зная, что в глазах всё ещё не принятие, не осознание, а ужас. Только испытывать этот ужас он не вправе. Ничего не может быть хуже, чем показаться… Слабаком. — Сокджин-ши. Чонгук поздно, всё ещё не понимая, что именно делает, кланяется заученно, низко и смиренно. Он должен. Это то, что он должен делать. Тот, кем он должен быть, и ни он, ни Чимин и даже ни Сокджин решают, с кем Аркану быть. Его садят в машину, какую-то чертовски дорогущую чёрную тачку с тонированными стеклами, и когда дверь закрывается, Чонгук ощущает себя похищенным. Весь мир, что он знал, оказывается ужасно хрупким. Он и не представлял, что он настолько стеклянный, что выстроен из спичек, что так легко окажется разорвать связь с прошлым. С местом, где он жил, с людьми, которые его растили. Не мать и отец — он не знает, кто его родители, для него каждый старший, его воспитатель — будто мать и отец, но при этом чужой человек. Чужой человек сидит на переднем сидении, развалившись в кресле, но Чонгук не хочет садиться так, чтобы видеть его. Он сидит ровно за спиной пассажирского сидения, видя, как садится в машину водитель. Всё это кажется Чонгуку ненастоящим. Он достает телефон. Сейчас он имеет право удалить номера всех своих старших — ему больше не нужны контролеры, потому что он официально свободен от них, только свободным никогда не будет. На его плечи взвалили обязательства, целую историю, он перенял порядки своих предков, а всё, что его беспокоит, это где Чимин. Ушёл ли он со злостью или грустью. Думая об этом, Чонгук не позволяет себе плакать. Он только покусывает губу изнутри, стараясь не думать от том, что он мог бы быть с Чимином сейчас. Нет никаких «бы», есть только то, что случилось, и как бы реальность ни была жестока, ею приходится дышать, потому что это — реальность новая. Чонгука готовили к этому всю жизнь, к моменту, где ему придется смириться и пойти следом за тем, кто возьмет его под своё крыло. Крыло Ким Сокджина очевидно велико, орлиное, и дом его — частная вилла — под размер его эго. Чонгук идёт за ним по дорожкам новой клетки, нового зоопарка, где он будет животным с табличкой «Маг», опустив голову и не издавая ни звука, зная, что будет сейчас. Осознание, что спать им не обязательно, успокаивает Чонгука сильнее, чем что-либо. Потому что каким бы Ким Сокджин красивым ни был, Чонгук не хочет, чтобы к нему прикасалось хоть что-то, кроме его рта. Он бы и без рта обошелся, без его клыков, но никто не спрашивает человека, что ему нужно. Чего ему хочется. Какова его цель. Чего он хочет достичь. У него вряд ли когда-либо будет высшее образование. В спальной, дверь которой закрывается, а Чонгук обводит взглядом всю комнату и все её просторы, в кресле сидит Намджун, задумчиво осматривая Чонгука. Они смотрят друг другу в глаза, и Чонгук вспоминает, как будто было сегодня, как они встретились в «Тёмном Раю» Малкавианов, и что Намджун наверняка видел, как они с Чимином танцевали, и куда пошли, когда песня сменилась. — Я раздену тебя, — произносит Сокджин. Но Намджун молчит, и Чонгук боится уточнять, будет ли Намджун здесь, будет ли он смотреть. Потому что Намджун не говорит ничего, прижимая к губам свои красивые, длинные пальцы, и в его глазах Чонгук не видит хитрой манипуляции, просто серьезный и спокойный взгляд. Вряд ли когда-либо он останется наедине со своим хозяином. У него всегда будет кто-то, кто будет смотреть. Чонгук послушно опускает голову, давая Сокджину снять с него черную мантию. Разводит руки в стороны — пуговицы рубашки не рвут, как он представлял, а расстегивают бережно. Чимин бы порвал. Когда Сокджин давит его в плечо, двигает ближе к кровати, заставляет напороться коленями на её край и упасть, Чонгук чувствует себя едой на блюдце. С разведенными ногами, согнутыми в коленях, а над ним — чужой мужчина. Это дико, и Чонгук смотрит на Сокджина, начиная задыхаться от спорных мыслей, где одна орёт, что он ничего не сделает, а другая просит бежать. Когда ладони Сокджина тянутся к его ногам, Чонгук мгновенно сводит колени, стараясь смотреть на Сокджина с предупреждением, угрозой, а получается — жалобно. Потому что, как бы он на него ни смотрел, Сокджин сильнее; ему наверняка несколько тысяч лет. Взгляд его — холодный, и король Силлы сидит у него в ногах, не смеет подать голоса; кто такой Чонгук? Его дыхание сбивается. — Не волнуйся, — Сокджин показывает открытые ладони. Чонгук шумно вдыхает носом, понимая, что на рефлексе начал отползать глубже на кровать. Он думал раньше, что бесстрашный. Что вся эта ерунда его не пугает; подумаешь, укусят. Он был готов к тому, что это будет мужчина, и специально, ломая себя, переламывая вкусы и предпочтения, лег под того, кто мог быть и его дядей — если бы хоть кто-то знал о своих кровных связях в клане. Подумаешь, развернут и выебут; задница имеет свойство растягиваться — Чонгук видел это в порно. Но по факту всё оказывается совсем не так, как в заносчивом воображении подростка с максимализмом. В реальности это страшно. Чонгук лежит, приподнявшись на локтях, сложив ноги вместе, зажимаясь от Сокджина так, будто тот голый нависает над ним. Сокджин стоит одетый, руки вверх, разводит пальцы, и глаза его не светятся красным. Скорее всего, Чонгук умрет на этой же кровати. Лет через тридцать, когда организм уже не будет способен сам восстанавливать кровь. Доноры, на которых нет меток, умирают быстро. Сгорают за несколько десятков лет. — Я не хочу кусать тебя в шею. Для первого раза это слишком, — произносит Сокджин спокойно, будто разговаривая с равным, и Чонгук хлопает ресницами, не понимая. Всё ли нормально или нет. Правильно он поступает или нет. Обманывает его Сокджин или нет. Но он позволяет ему стянуть с себя брюки, слушаясь его приказа — расстегивает их сам. Когда кровать чуть проседает от веса Сокджина, от его колена, а руки тянутся к резинке белья, Чонгук закрывает глаза. Ему хочется умереть в этот самый момент, когда бывший король Силлы и его новый господин, от которого он хочет сбежать, смотрят на него, голого. С остаточными следами синяков, оставленных Чимином. На тело, которое помнит нажим губ Чимина. Сокджин осматривает его медленно, сантиметр за сантиметром, и Чонгук не хочет знать этот взгляд, не хочет чувствовать себя вещью. Сокджин просит его открыть глаза. Чонгук, раскинувшись на кровати, отворачивается, кладет голову вбок и смотрит в стену. Идеально белую стену. — Ты кормишь кого-то? Чонгук вздыхает резко, и рука, которую он режет для Чимина, предательски сжимается в кулак. От волнения он не может контролировать себя, но выдавливает загнанное: — Нет, нет. Ему не нужно, чтобы у Чимина были проблемы. Даже если это значит никогда больше не давать ему своей крови. — Это просто… Для стимуляции кроветворения. Сокджин смотрит скептически, но отвечает совершенно безразличное «ясно». Чонгук жалеет, что не умеет читать лица, не умеет читать эмоции людей и вампиров. Он слишком боится за себя, чтобы бояться сейчас и за вероятность, что Сокджин понял всё и ждёт, чтобы вскрыть эту ложь, будто гнойный нарыв. Чонгук не смотрит на него, специально — не смотрит, не хочет видеть его лица и точно не хочет видеть лица Намджуна, который молчит, не двигается, а Чонгуку хочется начать молить пощадить его. Просить спасения от Намджуна. Только от чего его спасать? Что с ним могут сделать такого, к чему его не готовили? Чему не учили? Чонгук дрожит осиновым листом, снова сводя колени, догадываясь, куда именно хочет укусить его Сокджин. Он не хочет. Не хочет, не хочет, не хочет, не хочет. — Раздвинь ноги. Голос сверху просит его, а Чонгук снова перестает понимать смысла сказанного, как было там, на людях, в момент его передачи. Чонгук обнимает сам себя, обнимает покрывшиеся мурашками плечи; его ноги падают набок, и весь он скрючивается максимально, насколько это возможно, лежа на спине и не сдвигаясь с места. Этот странный, холодный ужас парализовал его, и чем ближе к моменту истины, тем сильнее мышечный спазм. Он слышит вздох. Он надеется, что Сокджин сочтет его дефектным. И просто сдаст обратно. Но он повторяет: — Чонгук. И голос его звучит совсем иначе. Жестко. Прямо. Как-то особенно пылко, так, что Чонгука мгновенно бросает в жар. Он приоткрывает пересохший рот, чтобы глотнуть воздуха. Всё его тело тянется на голос, но вместе с тем отказывается реагировать, будто в голове появилось две личности — две полярности, несовместимые друг с другом, и Чонгуку хочется заскулить. Он мучительно морщится, сопротивляясь. Понимая, что сопротивляется магии. — Раздвинь. Ноги. Он не может сопротивляться ей: в нём нет никаких блоков, его не обучали защите, и вот он, доступный своему хозяину — устрица без панциря. Ноги Чонгука, до боли сведенные, начинают разъезжаться сами по себе, и он орёт мысленно им — «нет, хватит, стойте, пожалуйста, не надо», только крик этот слишком тихий. И Сокджин точно так же может приказать ему замолчать; с тем же успехом, с каким он игнорирует начинающие литься слезы. — Сокджин-и, — раздается сбоку низкий голос. — Не дави на него. Ноги Чонгука, как бы он ни пытался, не сводятся, а руки Сокджина, укладывающиеся на внутреннюю сторону его бёдер, не позволяют этого тем более. Чонгук замирает, вздыхает судорожно и громко, вздрагивая всем телом, когда ладони ведут вверх, ближе к паху; Чонгуку хочется закрыть глаза. Ему не хочется видеть ничего, даже белую стену; он хочет умереть на эти минуты, пусть и зная, что очнется лишенный важной частицы самого себя. Только какой — он не знает. Она держится на последней ниточке, готовой оборваться в любое мгновение. Сокджин пытается гладить его — Чонгук чувствует это, но ему не становится легче. Ему становится тошно, а руки, обнимающие самого себя, стискивают плечи до боли в пальцах, до красных пятен. Пятна перед глазами, когда Чонгук моргает — ярко-зеленые, цветные, кислотные. — Расслабься, — мягко просит Сокджин. «Не могу» — хочет ответить Чонгук, но его язык заплетается, выдавая серию нечленораздельных мычаний, оканчивающихся очередным рваным выдохом. Ему не хочется, чтобы Сокджин трогал его. Чтобы он гладил его. Чтобы сжимал его бёдра. Чтобы касался там, где обычно трогает Чимин. Чтобы его следы перекрывал своими. Не хочется, не хочется, не хочется. Шок опутывает сознание паутиной, впрыскивает яд чёрной вдовы, замедляя реакции, подзывая тошноту к горлу. Чонгук настолько не в своём теле, не в своём уме, что готов закричать, когда Сокджин склоняется над ним. Он видит это боковым зрением. Он чувствует это в пространстве. Он ощущает его приближение. Его дыхание. Влажный звук, с которым открывается его рот. Выдох, с которым показываются клыки. Каплю яда на коже. Глаза Чонгука распахиваются и всё, что он успевает уловить, это дикую боль. Он хочет закричать, заорать, отдернуть ногу от режущего в ней ощущения, но нога немеет, а диафрагму скручивает так туго, что получается только шумно вдохнуть и не выдохнуть. Весь мир для Чонгука переворачивается, и его тело расслабляется против его воли. Сокджин впивается клыками глубоко в артерию на бедре, прокалывает кожу и мясо, мышцы, венки. Дорога яда в крови — раскаленный металл для Чонгука; боль адская настолько, что балансирует где-то на середине — между ором и потерей сознания, но застревает там, где не получается лишиться чувств, и приходится терпеть. Зрачки Чонгука расширяются на размер радужки, а из парализованного агонией тела не вылетает ни выдоха, только из приоткрытых губ на простыню стекает слюна. Ему больно. Больно. Так больно, что не хочется жить. Ему хочется метаться, бить Сокджина ногами, кричать, ломиться в стены, но он словно заперся в собственных мышцах, расслабившихся настолько, что не получается ничего. Ни двинуть пальцем, ни моргнуть; и это не паралич, а будто судорога, которая выкручивает каждую часть тела. Место укуса пылает так, будто к нему приложили раскаленную кочергу. Яд Сокджина ему не подходит. Его кровь Сокджину — да. Проходит всего несколько секунд, а Чонгуку кажется, что он постарел на вечность. Первая волна боли уходит, сменяясь на вторую — цунами. Оно захлестывает его, и ладони начинают бесконтрольно сжиматься в кулаки, глаза — бегать по комнате, наворачивая асинхронные круги. Голова кружится так сильно, что белеет перед глазами, и белая стена размазывается в пятно, которое Чонгук за слезами не видит, не видит за галлюцинациями, пытающимися отвлечь его, но ничто не отвлечет от ощущения, как Сокджин начинает… Пить. Вгрызаясь в мясо. Глотая. Вытягивая кровь из ноги. Вливая ещё больше яда. Глотая. Вливая яд. Чонгука пробивает крупная дрожь. Колено, ногу которого Сокджин не держит, падает на кровать. И ему кажется, что сейчас зайдется в припадке, изо рта пойдет пена — дрожь усиливается, начиная подкидывать его на кровати, и в момент — что-то давит неистово сильно. Над собой он видит Намджуна, разглядывает черты его лица, на плечах — чувствует его ладони. Намджун держит его, прижимая крепко, не давая трястись, и Чонгук пытается выдавить из себя хоть слово. Хоть одно «помоги». Единственное «хватит». Его губы шевелятся, только нет голоса — из Чонгука выбивается мучительный стон на грани крика. Больно. Дико больно. Ужасно больно. Нога отнимается, её хочется отрубить, всё тело — сжечь; хочется, чтобы оно горело. Сердце не выдерживает — пульс поднимается всё выше, и Чонгук, дрожа в руках Намджуна, чувствуя вместе с его хваткой тиски ладоней Сокджина, понимает ужасное, что пугает его больше, чем боль. То, что он может умереть. Он уже. Умирает. Он не может дышать от боли, он не может даже кричать. Он не может плакать — его глаза закатываются, и он едва держится на плаву. Он слышит что-то над собой, что-то голосом Намджуна, но не разбирает. Он не уверен, издает ли какие-то звуки, пытаясь повторять безумное «хватит», «хватит», «хватит». Когда Сокджин насильно отрывается — Намджун оттягивает его за волосы — клыки рвут кожу, и боль не проходит. Появляется ломота в каждой кости, все вены — горят, каждый нерв — на пределе. Чонгук не страдал эпилепсией до этого момента, сейчас — его нервная система пытается уничтожить сама себя. Его трясет крупно, но проходит всего пару десятков секунд без клыков Сокджина внутри, как возвращается способность дышать. Первое, что делает Чонгук со вздохом, пытается закричать. Но его гортань способна выдавить только полувскрики, шумные стоны, хрипы. Зрение возвращается зря, ощущение тела возвращается лишним: он не хочет чувствовать, как четыре руки держат его, трясущегося, пытающегося будто бы избавиться от яда, но ты не переживешь его, не вырежешь из тела, не убив себя, не вскрыв каждую вену, не прочистив каждую каплю крови. Чонгук хочет плакать. Рыдать в голос. Но он не может позволить себе этого, и просто пытается перестать хрипеть, кричать. Напрягается, пытаясь выровнять тонус мышц. Со стороны это выглядит так, будто его сейчас вырвет. — Потом будет лучше, — кто-то говорит: Чонгук не понимает, кто именно из них. — К яду привыкаешь. Ты привыкнешь. Всё будет… Ничего не будет хорошо. Чонгук будто пьян, хотя пьян ни разу в жизни не был. Он будто под наркотиками, хотя наркотики ни разу в жизни не употреблял. Его будто избили, будто сбила машина, но всю жизнь он проспал на шелковых простынях, и после каждого зала — массаж с мазями, маслами. Его тело холили и лелеяли. Он садится с помощью Намджуна, подталкивающего его в лопатки, и видит укус на ноге. Отвратительный, огромный, глубокий укус. Разодранное мясо и кожу. Не красивые следы клыков — четыре осторожных углубления, а настоящее месиво, подтекающее кровью, почти свернувшейся из-за коагулянтов в слюне. Сокджин утирает рот, сидя в ногах Чонгука, лицом возле его паха, и старается не смотреть в глаза, потому что глаза его всё ещё алые, а клыки не уходят. Намджун прервал его прямо посреди процесса. Сокджин сам подрагивает, но от эффекта обратного. Идеальная для него кровь Мага; Чонгуку становится отвратительно, что для кого-то он — источник сил, но в обратную — Сокджин его источник боли. Не проходит и минуты, дыхание не выравнивается, боль и не думает уходить, как Чонгук, едва почувствовав свои ноги, пытается слезть с кровати, хаотично повторяя, что ему нужно домой. Ему нужно к Чимину. — Останься здесь, — просит его Сокджин, укладывая ладони на плечи, но промахиваясь жестко — Чонгук вздрагивает так крупно, что его колени подкашиваются, и он не падает только потому, что Сокджин моментально подхватывает его подмышками. — Переночуй тут. — Нет, нет, я хочу домой, — тараторит Чонгук, пытаясь натянуть на себя рубашку, но не понимая совершенно, что он вообще делает. — Тебе не стоит уезжать. Тут есть отдельные комнаты — выбирай, какая тебе понравится больше… — Нет, домой, — голос Чонгука дрожит, его руки трясутся, и он просто подбирает одежду, захватывая и простыню, и плащ, и роняя это всё снова, и снова пытаясь подобрать пальцами, не сжимающимися даже в кулак. — Домой. Я поеду домой. Сокджин мнётся обеспокоенно, оборачивается на Намджуна, а тот кивает несколько раз. — Только подожди, — говорит Намджун, подходя ближе, — мы… Чонгук вскидывается, едва не начиная орать и рыдать, вырываясь из рук Сокджина и чудом не сваливаясь на пол от того, как сильно гнет от ломоты спину. — Нет! Я поеду домой! Я не останусь!.. — Мы найдем тебе одежду! — рявкает Намджун, перебивая его, заставляя поджаться и замолчать. — Одежду! И водителя! И ты поедешь домой! Чонгук оседает на пол, кивая вяло и начиная раскачиваться из стороны в сторону, пытаясь не выть. Его взгляд — обезумевший от боли, и ему кажется, что если в его руках сейчас появится пистолет, то он застрелит себя, не задумываясь. У него не получается даже думать о Чимине. Он просто думает, что хочет домой. Его дом там, где Чимин. Он хочет домой. Он чудом поднимается на лифте на нужный этаж, придерживаясь за стену, даже не думая, почему в коммуникатор у него не спросили, кто там, кто идет. Чонгук на полусогнутых ногах ковыляет до двери, и из оставшихся сил вжимает кнопку звонка. Он не знает, как выглядит сейчас, но может только держать взгляд опущенным — не может поднять головы, выпрямить спину, шею. В глазах плывет, тело качает в разные стороны, и когда открывается дверь, Чонгук какими-то внутренними усилиями не падает за её порог. Потому что чувствует, что там не Чимин. Музыка играет оглушительная. Он не понимает, что происходит. Пытается поднять голову и сфокусировать плывущее зрение — видит кого-то, раскачивающегося тоже, смеющегося пьяно, тонкого и длинноволосого — женщину. — Чимин-а! — тянет она пьяно, пропито. — Тут какой-то парень! Ты заказал ещё водки? Какой водки? Какой парень? Чонгук стонет. Он не слышит музыку, но та оглушает его всё равно. Он приваливается к стене измученно, не понимая, где он, зачем он здесь, почему дома у Чимина… Это. И дома ли он у Чимина. На ногах стоять невозможно. Чонгук едва дышит, держась на них. Он убеждается, что попал, куда надо, когда слышит голос Чимина. Таким громким, каким он никогда его ещё не слышал. Таким озлобленным на фоне выключившейся музыки, что Чонгук бы испугался сам, если бы понимал хоть что-то. Девушки вылетают одна за другой из квартиры, и одна сбивает Чонгука плечом — он начинает падать лицом вниз, но тут же выравнивается, чувствуя, что его держат. — Малыш? Малыш, что с тобой? Чонгук смеется и плачет одновременно. Ноги волочатся, когда Чимин пытается втащить его в квартиру, и в итоге земля уходит из-под ног совершенно, вертикаль меняется горизонталью, и голова Чонгука начинает кружиться только сильнее от того, как быстро Чимин двигается. — Детка. Скажи что-нибудь, — обеспокоенный голос Чимина звучит нежно над ухом. — Пожалуйста. Мне вызвать доктора? Чимин укладывает на кровать бережно, и Чонгук не знает, кивает он или крутит головой. Он просто заливается рыданиями, начиная плакать — выплакивать, кричать всё, что накипело. Всю боль, которую он не мог выпустить наружу. Он рыдает в голос, до рези в горле, цепляясь пальцами в моментально ложащегося рядом Чимина, одной рукой закрывающего его от мира, обнимающего за затылок, прижимающего лицом к своей груди. Он гладит пальцами по волосам, и Чонгуку становится хуже, мерзко и стыдно, не только больно и плохо, но и ненавистно к себе самому, ко всему миру. Его резко начинает тошнить, и он едва успевает отстраниться, но его всё равно рвет на кровать. Его организм выкручивает наизнанку, и рыдания превращаются в вой, резонирующий в болящих ушах. У него никогда не болело всё сразу. Чимин прижимает его к себе обратно, не обращая внимания на рвоту, на крик, на то, как Чонгук бьется в истерике, не понимая ничего, не слыша голоса, не разбирая. Чимин, стискивая его в объятиях, рукой свободной вынимает из кармана телефон и, не задумываясь, верно это или нет, стоит или нет, и будут ли последствия, звонит врачам своего клана.