infections of a different kind

— Так, зайка, давай обработаем твою лапку. Чимин осторожно поднимает одеяло. Чонгук лежит, не двигаясь, и Чимин старается не смотреть в его глаза, потому что просто не может. Они пустые, словно не кровь выпили из Чонгука, а высосали всю душу. Врачи сказали, это пройдет — это тяжелая интоксикация из-за несовпадения яда с типом крови, и, как известно Чимину, старейшины редко смотрят на то, чтобы обоим было хорошо, достаточно совместимой крови вампиру. К яду привыкаешь, к проблемам с пищеварением — нет. Но Чонгук не выглядит просто отравленным. Он будто отравлен самым тяжелым ядом, и всё его тело выглядит чуждо для Чимина, выглядит истощенно, перекошено. Его лицо до боли пустое, реакций — ноль, безвольная поломанная кукла. Такая же хрупкая, белая, дорогая, фарфоровая. Чимин осторожно стягивает с него пижамные штаны, боясь шевелить больше нужного. Когда он отводит ногу, Чонгук даже не напрягается, не пытается поставить её на ступню, он просто дает себя двигать. И Чимину от этой безвольности становится не по себе. Ночью врачи осматривали рану, сейчас Чимин разбинтовывает плотную повязку, и когда его глаза напарываются на свежий укус, внутри него что-то разбивается, перекручивается, переворачивается, трещит шумно. Не потому, что Чонгука кусал кто-то другой, но потому, как этот укус выглядит. Чимин видит его и понимает, помнит на своем опыте, что это значит — от Чонгука было невозможно оторваться, и скорее всего кто-то оторвал Сокджина. Чимин поднимает взгляд к потолку, мысленно благодаря Намджуна. Разодранная кожа, порванное мясо, свернувшаяся наспех кровь — очень грязно, и Чимин понимает, почему врачи предлагали наложить швы. Но Чонгук бы не перенес иглы прямо на горящую рану, а обезболивающее под ядом не помогает. Чимин поджимает губы; ему так больно, как будто это его укусили паршиво, как будто в его кровь залили чистого, концентрированного яда. Он смачивает марлю антисептиком и старается как можно мягче прикоснуться к отвратительному следу. Чонгук издает сдавленный свистящий вздох. Его зрачки расширяются от боли и тут же сужаются, а щеки становятся белее. — Я знаю, знаю, что больно, — приговаривает Чимин тихо, пытаясь не разрыдаться от того, как невыносимо делать больно Чонгуку. Кто-то из них должен быть сильным сейчас, и Чимин должен заткнуть свои эмоции куда подальше; только как — не знает. Его не научили не любить людей. — Но что поделать? Нужно обработать. Рот Чонгука приоткрывается, и Чимин вскидывается, думая, что он сейчас скажет что-то. Но Чонгук просто дышит — мучительно, загнанно, через раз, неглубоко. Чимин опускает голову обратно, не понимая, злится он сильнее или переживает. Что он может сделать Сокджину? Ровно ничего. Тот не нарушил никаких правил, он имел на это право, он имеет право только на то, чтобы есть Чонгука, но, чёрт. Чимин сжимает зубы, накладывая мазь на рану. Он бы никогда не отпустил Чонгука в таком состоянии, он бы не дал ему ехать через весь город, подниматься одному в дом, идти, непонятно куда. Он бы мог не добраться — мог бы упасть где-нибудь на улице, где-нибудь на этаже, и мог бы не пережить эту ночь, если бы не было того, кто о нём позаботился. — Ты молодец, я почти всё. Как Сокджин мог быть таким беспечным? Насколько он не ценит человеческую жизнь? А существует ли бессмертный, кто её вообще ценит? Эту странную, бессмысленную и хрупкую человеческую жизнь? — Всё, перебинтовываю. Ну вот. Ты справился, — Чимин выдавливает из себя улыбку, — ты просто умница. Он осторожно берет его колено в ладонь и прижимает к своему боку. Пару недель назад он делал это, подхватывая ноги, подтягивая к себе, а теперь единственное, на что способны ноги Чонгука — убитыми разъезжаться в стороны. Чимин гладит его, не зная, что именно подвигает его заботиться о человеке, от которого он просто ел, которого просто имел. Чимин накрывает его одеялом, подбивает его удобнее, проверяет, чтобы не торчали ступни. Чонгук будто не живой: даже сейчас не переворачивается, не ложится удобнее. Его ноги остаются лежать так, как их положил Чимин, и Чимину невозможно смотреть на это. Наверное, не стоит ожидать от Чонгука чего-то в первый день после отравления. С ними в комнате только тазик с рвотой, которая постепенно сменилась в тошноту ничем — желудочным соком и слюной. Самое ужасное, что при безграничном количестве человеческих медикаментов, Чонгуку нельзя практически ничего, что облегчит его состояние. Никто не знает, как именно яд вступит в реакцию с обезболивающим и противорвотным. — Давай закажем домой продуктов, — бодро говорит Чимин, ложась рядом. Он водружает ноутбук себе на колени. — Закажем всё, что захочешь. Но Чонгук молчит и даже не улыбается, даже не смотрит на Чимина, только пустым взглядом в экран. Чимин проговаривает всё, что собирается кидать в корзину, и пытается мысленно нащупать сердцебиение Чонгука, найти, что ему больше нравится, не слыша его комментариев. Сердце бьется медленно и ровно, тихо, спокойно, не живо. Чонгук впервые на памяти Чимина не реагирует на еду; ему хочется найти номер Сокджина и наорать на него. Спросить, блять, что он сделал с Чонгуком. Разговаривать с самим собой не кажется Чимину огромной проблемой. Он пытается забивать этот эфир, комментируя каждую позицию человеческой еды и, так как Чонгук не может ему ответить, приходится гуглить. Отзывы и то, что можно с этой едой сделать. — Приготовлю тебе поесть, — имитируя воодушевление, светлым тоном говорит Чимин, поглаживая Чонгука по голове. — Готовлю я паршиво, так что извини заранее. Благодаря интернету не нужно выходить из дома за продуктами. Доставка приезжает на дом, и пока Чимин разбирает продукты, рассматривая каждый на условия хранения, он прислушивается к тому, что происходит в спальной. В надежде, что в предвкушении обеда у Чонгука забьется сердце, что он хотя бы двинется — перевернется, ляжет поудобнее. Но Чимин не слышит ни звука и, понимая, что еда не поможет, упирается в столешницу руками. Он смотрит в пол недолго, дыша неслышно, собираясь с силами, убеждая себя, что это поправимо. Что Чонгук поправится. Когда Чимин осторожно заглядывает в комнату, видит его пустое лицо, он не может предположить, сколько понадобится Чонгуку времени. Его взгляд — стеклянный, тело — словно обездвижено, парализовано. Чимин держится за дверной косяк, смотря на Чонгука с расстояния, не зная, будет ли ему лучше, если он оставит его, но Чимин не может уйти. Он не может уйти во второй раз. Он ушел тогда, он выбрал бежать, а не сражаться, и что стало? Что стало с Чонгуком? Чимин старается взять себя в руки. Босыми ступнями делает шаг в комнату, забирается на мягкую кровать и прикасается пальцами ко лбу Чонгука — горячий. Он дышит тяжело, с трудом, и Чимин боится представить, как ему больно сейчас. Он принюхивается и слышит эту боль в его запахе, то, как ломит его кости от яда, как сознание не выдерживает этой физической нагрузки, и нет в мире Мага, нет в мире Аркана, способного помочь себе магией, когда яд разрывает изнутри. Чимин не знает, чем помочь: у него нет универсального лекарства, и он просто садится Чонгуку в ноги. Одной берёт его ступню, начиная массировать ласково, большим пальцем растирая пальцы, скат, а другой открывает интернет магазины: Пума, Гуччи, — закидывает в корзину всё то, что, как покажется ему, подойдет Чонгуку. По крайней мере, если его не обрадует, ему будет, что носить. Потому что в поместье Ким Сокджина никто за одеждой не поедет. Ночь приходит спокойно, в полной тишине. Вампиры не спят в гробах, но Чимин, за день размявший всё тело Чонгука, попытавшийся приготовить ему поесть и потерпевший самый жуткий провал в истории кулинарии, лежит на кровати так, будто имеет большой опыт сна в концептуальных постелях. Он не трогает Чонгука больше, но и не уходит: он не знает, что пробовать ещё, о чём говорить, какими пакетами заваливать свою квартиру, кому звонить. Чимин, глядя в потолок и представляя звезды, надеется, что однажды они смогут выбраться отсюда. Займет это год или век, ночь или тысячи таких — они окажутся в месте, где Чонгук будет лежать на нём, снова будет улыбаться. Где он встанет на ноги утром, потянется и, не одеваясь, зная, что на него смотрят, пойдет в душ. Чимин будет смотреть на него, запоминать каждую деталь его тела, пока оно — живо, пока оно — с ним рядом, пока они существуют. Раньше Чимин думал, что Чонгук сделан из камня: идеального, великолепного монолита, мрамора — фигура, высеченная лучшими скульпторами современности. Но, глядя на него, поворачивая голову и смотря на торчащие шейные позвонки, Чимин понимает, что Чонгук сделан из стекла. Хрупкий. С горящими от яда мышцами — кожа и кости. Опаленный, перегретый — плавящийся от температуры. Но главное, что дома. Чимин поворачивается к нему и обнимает медленно, осторожно, так, чтобы не спугнуть. Всё не будет хорошо. Чонгук не поправится за ночь. Но Чимин хочет разбить молчание, вставшее между ними. Он боится, что Чонгук никогда больше не заговорит. — Я позабочусь о тебе, — шепчет он тихо. Чимин прижимается лбом между его лопаток, стараясь не думать, что история повторяется. История его жизни — забота о человеке, и то, как он угасает на глазах. Чимину плохо от давящих на голову воспоминаний, страхов, но он не имеет права бояться, когда под его руками тлеет Чонгук, догорая. Главное, что он дома. Здесь Чимин не даст ему погаснуть. — Хён, — негромко зовет его Чонгук, и Чимин приподнимается на локте, чтобы видеть его лицо. — Да, малыш? Что такое? — Поставь мне её. У Чимина морозит внутренности. Он не решается уточнить, что Чонгук просит его поставить, потому что знает, о чём он. И не знает, как отказать ему. Чимин склоняется над ним и целует в висок ласково, рукой проводит по кокону из одеяла, замирая на поясе, обнимая, сжимая ладонь на покрывале, держа Чонгука ближе к себе. — Я не могу. Чонгук не отвечает, а Чимин, чувствуя себя виноватым, ложится обратно и утыкается носом в затылок Чонгука. От него пахнет болью и потом, тоской и полным отсутствием желания жить дальше. Чимин закрывает глаза, прижимая его к себе, обнимая крепко и нежно, не давя на живот, просто стараясь показать, что даже если нет метки, они будут вместе. Даже несмотря на то, что Чимин не может её поставить, он не отпустит его и будет рядом столько, сколько в этом мире им отведено. Он только надеется, что Чонгук не начнет плакать, потому что этого сердце Чимина не переживет — разорвется. Но он молчит. И это оказывается ещё хуже, чем если бы он плакал. — Чонгук-и, — шепчет Чимин в его затылок, прикрывая глаза. — Я правда не могу. Чимин слышит, как Чонгук сглатывает. И выдыхает тихое, едва слышное «ладно». — Засыпай. — Ты будешь рядом? — спрашивает Чонгук, и Чимин вжимается в него крепче. — Конечно. Всегда. *** — Тебе надо поесть. Чимин тычет Чонгуку ложкой в рот, будто ребенку, но тот смотрит куда-то в сторону и отказывается открывать рот. Чимин сидит с тарелкой уже минут пять, словно идиот, и сперва ему казалось, что еда просто паршивая, но после попытки приготовить её, он заказал еду там, где ему сказали врачи — из места, где её готовят Арканам. Здоровую, нормальную пищу. Слегка безвкусную, зато точно полезную и безопасную — то, что нужно для Чонгука сейчас. — Чонгук, ешь, — Чимин снова тянет ложку к его рту. Сидя в пижаме на кровати, Чонгук выглядит смертельно больным, и Чимину совсем не нравится это сравнение. Да, его отравили, его вчера рвало весь день, у него все ещё ломота в мышцах, болят кости, круги под глазами почти синие, пот течет холодный, губы пересохшие и треснувшие, но он уже сидит, в глазах заметны просветы, и врачи настаивали на том, что он должен поесть. Чимин, кажется, впервые в жизни включил свой электрический чайник и открыл баночку магазинного мёда. — Я не хочу, — скулит Чонгук, и Чимин, вздыхая, убирает ложку в тарелку. Он сидит перед ним, скрестив ноги, и смотрит на него, а Чонгук виновато не поднимает головы. Чимин откладывает тарелку в сторону, ставит её на прикроватную тумбочку и, вздыхая снова, поднимается с кровати. — Ладно, давай тогда пойдем в ванну, а потом попробуем поесть ещё раз. Чонгук упирается, не соглашаясь выбираться из кровати, но Чимин откидывает его одеяло и поднимает на руки. — Тебе нужно двигаться, чтобы кровь быстрее прочистилась, — проговаривает Чимин, неся едва ли не хныкающего Чонгука до ванной. — Ты же чувствуешь себя лучше. Почему ты не хочешь выходить из кровати? Он сажает его на бортик ванны, прокручивает колесо на той, и пробка затыкает слив. Чимин роется в пакете, ища водонепроницаемый пластырь. — Чонгук-и, поговори со мной, — просит Чимин, оборачиваясь на позеленевшего Чонгука. Чонгук мнется, тянет руку к своей шее и массирует её слабыми пальцами, пытается размять, но это не поможет от ломоты. Поможет только время, питание, движение и полное отсутствие стресса — так Чимину сказали врачи, расписали всё на листе А4, вплоть до диеты и тому, как обращаться с человеком, не хватает только печати ветеринара. А если не будет проходить, если боль будет постоянной, стабильной, то кровопускание. С последующей госпитализацией. Чимин садится перед Чонгуком, помогая ему снять футболку, не вынуждая высоко поднимать руки. Когда он тянет вниз штаны, Чонгук в какой-то момент сводит колени. Чимин поднимает на него взгляд. — Он приказал мне развести ноги. Голос Чонгука ровный, шелестящий. Чимин даже не сразу понимает, о чем Чонгук говорит, что он говорит с придыханием, со скрипом в гортани. Но до Чимина доходит ударом по лицу. Он останавливается и кладет ладони на бёдра Чонгука, замирает, не двигается. Внутри него всё замирает тоже. — Они держали меня. Картинки остро всплывают в голове Чимина, и одна ужаснее другой. — Они?... Тебя?... — он не может произнести этого вслух, его голос сипит, а внутри всё горит. Он боится звучать злобно, боится говорить вообще. Чонгук смотрит на него из-под опущенных ресниц. — Нет, нет, — он слегка мотает головой, а после замирает, снова уводя взгляд в сторону. — Но у меня ощущение, будто да. Чимин поднимается и тянется к нему. Он просто обнимает его, мягко и крепко, прижимает к себе сильным движением, и губами утыкается в его висок, в ухо, целует, всем телом ощущая смирение Чонгука. Хватило одного момента, чтобы он оказался настолько подавленным, уничтоженным будто бы изнутри. Чимин не может сказать ему, что всё будет хорошо. Что боль уйдет, что станет лучше. Он не знает, станет или нет; он никогда не был на месте Чонгука, и он даже представить не может, каково это. Для него казалось таким естественным — кусать людей. Теперь, глядя на израненного Чонгука, он не представляет, как будет делать это снова. — Давай… Заклеим пластырем, и в ванну. Чонгук дается в его руки легко, и Чимин не знает, это потому, что Чонгук привык к нему или потому, что он просто смирился с тем, что всегда будет кто-то, кто будет прикасаться к нему против его воли. А что если яд Чимина не подходит ему тоже? Чимин не простит себе даже идеи о том, чтобы укусить Чонгука после того, что было. Чонгук ложится в ванну, и Чимин берется за шампунь. Он выливает немного на ладони и начинает мыть Чонгука. Впервые моя человека и даже не думая о том, что это как-то неправильно. Будто между ними с Чонгуком ничего неправильного быть не может, и то, что Чонгук человек — какая-то смешная ошибка природы, прикольный способ свести их вместе, заставить обратить друг на друга внимание. В Чонгуке нет ни грамма силы, он едва держит шею ровно, но в итоге, позволяя рукам Чимина надавить на себя, ложится чуть глубже, роняет голову на спинку ванны. Чимин отчетливо видит дорожки синих сосудов местами, и вкупе с тяжелым биением сердца, дымкой в глазах Чонгука, Чимин понимает, что дело не только в яде — Сокджин выпил достаточно крови. Это было слишком для первого раза, для Чонгука, ещё не подготовленного к постоянной серьезной кровопотере. Чимин размазывает шампунь по его шее, стараясь слегка промассировать её вдоль позвоночника. А смог бы он сдержаться? — Знаешь, у меня была девушка когда-то, — начинает Чимин, привлекая внимание Чонгука к себе. — Её звали Александра. — Не кореянка? — угадывает Чонгук. Чимин кивает, даже не шутя над тем, что Чонгук гений и догадался. — Русская. Она была со мной в то время, когда я был в России. — Кем она была? — Никем, — отвечает Чимин, не поднимая взгляда, продолжая осторожно растирать мышцы Чонгука гелем для душа. — Её отец держал пекарню. — Зачем ты говоришь мне о?... — Я любил её, — признается Чимин спокойным голосом, в котором даже не сквозит болью, но память подбрасывает картинки, и Чимину приходится закусить губу на мгновение. — Она меня тоже. Мы были вместе, хотя она была простым человеком. Не из твоего рода, а просто — человеком. — Что с ней стало? — печально спрашивает Чонгук. — Как она умерла? — Из-за меня, — выдавливает Чимин. Чонгук смотрит на него долго, не решаясь уточнять, и Чимин, спохватываясь, догадываясь, о чём именно думает Чонгук, тут же продолжает: — Не то, о чём ты думаешь. Она забеременела. Выражение лица Чонгука меняется моментально — становится хмурым и удивленным одновременно. — Это возможно? — Да, я тоже не знал. Она умерла на втором месяце, когда плод начал расти. Умерла за несколько дней. Чимин моет его плечи и руки, растирая мягко, и чувствует, как Чонгук смотрит на него. Пытается поймать его взгляд, но его глаза слишком устали, чтобы концентрироваться на мелочах, и он просто опускает голову, беззвучно вздыхая. Он тянет мокрую руку и перехватывает ладонь Чимина, сплетает пальцы и держит её, обнимая обеими ладонями. В тот день он потерял и любимую, и ребёнка, и боится сказать сейчас, что ощущения те же. Глядя на Чонгука, худеющего стремительно, неразговорчивого, не ходящего самостоятельно, он вспоминает её в последние дни. Когда они не знали, чем она больна, а медицина не могла ответить на этот вопрос быстрее смерти. Чимин сжимает слабые пальцы и понимает, что он впервые рассказал об этом кому-то. Он мысленно впервые сознается сам себе, что не забыл тот день. И что ему всё ещё больно. — Я никому не рассказывал об этом, — говорит Чимин, и его голос мягким эхом разносится по ванной. — Спасибо, — Чонгук смотрит на него и, Чимин чувствует это, через боль тянет руку к его щеке. Мокрая, чуть пенная ладонь касается его лица, просит посмотреть в глаза. — Ты не потеряешь меня, — Чонгук говорит это уверенно, а Чимин не знает. Не верит. Он потеряет Чонгука, как теряет всех: свою любовь, свою семью. У него никого кроме Чонгука и Сыльги нет, и когда Сыльги уедет, а Чонгука увезёт за собой Сокджин, что останется у Чимина кроме его разбитых надежд на счастье? — Давай я… — Чонгук подтягивает ноги повыше, сгибая те в коленях, и смотрит на ту, что была укушена. Чимин сразу же тянется к ней. Он обхватывает бедро, обнимая его, подтягивая к себе и не позволяя Чонгуку даже думать о том случае, не позволяя вспоминать. Он будет любить каждую часть его тела, даже если она будет укушена сотней других вампиров. Только сотни не будет. Будет один конкретный. Которого Чимин думал убить, а теперь не знает, где ему найти силы на борьбу. — Мы… Попробуем поесть? Чонгук не может ходить сам, и Чимин, вытерев его насухо, одев в халат, доносит до кухни. Когда Чонгук просит принести ему нож, Чимин ошарашено смотрит на него и не знает, достаточно ли мягко будет спросить, сошел ли Чонгук с ума. Но он не сошёл. На его лице — отчаяние и попытка в силу. Новая тактика — признать себя вещью, обычным донором, одним из тех красавчиков, что таскаются за Сокджином и его любовником. Чимин обнимает его, сидящего на стуле, заставляя привалиться к своему животу и груди. Он треплет его по голове, и ему хочется закричать, но он вынуждает себя говорить мягко: — Я не буду есть тебя. До тех пор, пока мы оба не будем уверены, что ты здоров. Они оба, сидя в раздирающей тишине, ковыряют ложками безвкусную еду. Чонгук чувствует себя виноватым за пакет с кровью в руках Чимина, а Чимин не знает, сколько он ещё сможет держаться спокойным, видя лицо Чонгука, в котором Чонгука будто бы и не осталось. Ночь приходит с криком, раздающимся внутри черепной коробки. Когда Чонгук закрывает глаза, Чимин понимает, что ему нужен перерыв. Он выходит на улицу. Третье сентября плотно впечаталась в его сознание, и эта дата, как и все первые числа этого проклятого месяца, как благословлённое первое, когда родился и погиб Чонгук, отмечены чёрным во внутреннем календаре. Чимин задыхается дома с ним, но не из-за него. Он не испытывал ещё такой эмоциональной нагрузки, и он не знает, как её снизить, как избавиться от неё, как выдохнуть. Ему нужен воздух, и он просит Сеул подарить ему новое дыхание. Он вылетает из подъезда, он буквально бежит за ворота своего охраняемого дома, но не думает о том, что должен открыть двери чипом, и просто выламывает их, открывает силой, забывая, что для других он — простой человек. Чимин останавливается посреди улицы и дышит, дышит жадно и часто, навалившись на металлический забор, потому что сейчас это единственное, что может удержать его. Ему тоже нужно, чтобы кто-то сжал его руку. Он берёт свою ладонь в свою же, сжимает её. Ему не становится легче. Боль Чонгука ощущается так, будто они уже скреплены меткой, и Чимин не знает, сколько протянет этой душераздирающей драмы. Он закрывает лицо ладонями на секунду, чтобы провести по коже, по волосам, попытаться привести себя в чувство, но думая о том, что дома лежит бесчувственный человек, Чимину становится плохо. Он понимает, почему упал в Чонгука беспробудно, безвозвратно: за его способность чувствовать, за его эмоции, за его открытость, прямоту. Чонгука словно перекрыли, обрубили, и Чимин эгоистично надеется, что всё вернется на круги своя. Потому что он не потянет. Он просто не потянет. Но он сделает всё, чтобы потянуть. Потому что так же, как Чонгук боится старости, Чимин боится потерять его. Он надевает наушники и выходит на улицу, втекает маленьким кровяным тельцем в одну из вен этого города. Чимин просто идёт, куда глядят его покрасневшие глаза, и в его наушниках играет Noir мамы. Он не общался с ней уже почти двести лет, и это — его единственный способ услышать её голос. Она нужна ему, как никогда. Ему нужен кто-то. Ему нужно знать, что он делает всё правильно. Что он сможет вытащить их с Чонгуком отсюда, что он сможет помочь Чонгуку снова встать на ноги, и если не расправить крылья, то хотя бы ходить. Чимин шмыгает носом. К горлу подступает ком, и свежий воздух делает только хуже. Дышать становится легче, но голова не прочищается, и мама, поющая в его наушниках, пробирает до самого первого воспоминания, самого первого дня, когда Чимин родился. Он помнит это так ясно, будто было вчера. С той же чистотой сознания он помнит, как впервые увидел Чонгука, танцующим на сцене, взмахивающим белыми лентами ткани. Сильного и уверенного, знающего, чего хочет. Готового переспать с тем, кто может убить его одним укусом. Не зная его имени. Он просто выстрелил и попал в самое сердце. Чимин касается своей груди. Сердце в ней — разбито. Мама права — они и правда в нуаре. Город не кажется больше ярким: он чёрно-белый. Жизнь, складывающаяся у Чимина, полна сомнений о том, что будет дальше. Ему больно дышать, он сглатывает с большим трудом, будто глотает скобы — он держится на последнем издыхании. Он закрывает глаза и слышит плач Чонгука, он слышит каждую ноту его боли. И он боится ставить на нём метку, потому что даже так, далеко друг от друга, он может ощущать его своей кожей. Его чёрно-белый мир не будет к ним милосерден, и когда Чонгуку станет лучше, вернется Джин за своим вторым укусом. Чонгука поставили на этот адский круг, и Чимин не хочет его отпускать. Он пристегнет его к кровати, он запрет все двери, он украдет его, только бы не возвращался к Сокджину никогда. И Чимин знает, что ему будет за это. Его голова будет валяться в ногах старейшин. Сокджин проучит Чонгука, показав ему труп его некогда возлюбленного. У них с Чонгуком ничего не получится. Они всегда будут настолько далеки друг от друга, насколько близки. Он никогда не сможет обратить его. Чонгук не сможет прожить с ним долгую, бесконечную вечность вместе. Смерть, поцеловавшая Чимина в губы, никогда ему не подчинится. Телефон вибрирует в кармане, и Чимин останавливается, достает его. Он смотрит на экран и видит имя, которое прошивает каждую мышцу электричеством, тянет сорваться с места и бежать обратно домой. Как из вампира он стал домашним ручным котенком? Чимин шмыгает носом и берет трубку, боясь даже думать, почему Чонгук не спит, почему он звонит ему. Случилось ли что-то. Чимин боится услышать его голос полным боли и слёз. Когда Чимин берёт трубку, он понимает, что просто боится заплакать. — Хён, — звучит сонно голос Чонгука в трубке, и Чимин издает самое хриплое «Да?» в своей жизни. — Хён, ты где? — Вышел на улицу, — Чимин отвечает подозрительно ровным голосом. — Что-то случилось? Чонгук недолго молчит. Чимина обдает ветром, в котором ощущаются приближающиеся холода. Его плечи вздрагивают. — Ты скоро будешь? В этом вопросе столько трогательной надежды, что Чимин, уставившийся в одну точку, замирает всей центральной нервной системой. Его кровь застывает, расширяются зрачки, и в мире нет никого больше, кроме Чонгука на обратном конце телефонной линии. Чимин чувствует себя отходящим от наркотика, ослепшим, нуждающимся в его голосе, в его прикосновениях, в его эмоциях. В его любви. — Да, конечно. Конечно, я сейчас приду. Не волнуйся. Ложись. Дай мне пару минут, хорошо? — хрипло, задыхаясь. — Ты в порядке? — осторожно спрашивает Чонгук. — Конечно. Конечно, не беспокойся. Отдыхай, ладно? Я сейчас приду. — Хён… Чимин закрывает рот ладонью. «Я люблю тебя». «Я люблю тебя». «Я люблю тебя». Пожалуйста. — Приходи скорее. Когда в телефоне раздаются гудки, Чимин ломается. Слезы текут из глаз, и он не может удержать их. Ладонь сжимается на челюсти так сильно, что белеет, и лицо становится снежного цвета — полотном. Люди проходят мимо, пронося свои заполненные едой пакеты, и не смотрят на Чимина, отводят взгляды, опускают их в землю, плывут приведениями, бессмысленными декорациями. Нуар Чимина режет его алыми красками. Только цвет этот — не кровь, а истекающее чувствами к Чонгуку сердце. Чимина вспарывает звучание его голоса, всё ещё раздающееся в голове, и его лицо, вспоминающееся, стоящее перед глазами улыбкой, приоткрытыми губами во время стона, криком боли. Слезы мажут по щекам, льются так сильно, что Чимин перестает видеть. Он рыдает тихо, безмолвно, запираясь внутри, не позволяя себе издать ни звука, будто тогда всё это станет реальным. Вся его боль обретет голос свой собственный. Он не знает, что делать. Чимин вслепую открывает контакты, листает вниз до буквы «S». Он не думает, не медлит, а просто нажимает на кнопку вызова. На обратной стороне раздается красивый женский голос. Чимин, судорожно набирая воздуха в грудь, дрожащим, тихим голосом, произносит заветное и такое желанное уже две сотни лет. — Мам?...