infections of a different kind

Тогда это не казалось настолько плохой идеей. Чимин сидит дома, и прямо сейчас он обязан мять свои пуанты, но вместо этого бросает теннисный мяч, пока не психует и не отправляет его в полет с такой силой, что тот застревает в недавно треснувшей от броска диваном стене. Чонгук ушел на ночь к Сокджину, и когда Чимин отпускал его, наказав бить Сокджина в нос, если тот полезет с клыками или другими органами наперевес, он был уверен, что ничего не случится. Сокджин — не глупый вампир, он старый и опытный, и именно в этом Чимин нашёл проблему, когда Чонгук пропал из его квартиры. Если бы Чимин не знал его достаточно хорошо, он бы даже не думал об этом, но теперь он представляет Сокджина и Чонгука в одной кровати. Наверняка Сокджин притащит своего прихвостня-человека, с ебалом настолько очаровательным, что слипается задница. Прихвостень загрузит кровать пиццей и прочим шлаком, и Сокджин не будет против — по наставлению Намджуна, конечно же. Он позволит Чонгуку поесть всё, что ему захочется, чтобы задобрить его продажную, жадную до булок душу. После того, как Чонгук написал в твиттер, что они смотрят Сумерки, Чимин едва не сломал свой телефон. Потому что Сумерки означают, что они явно веселятся все вместе. Хохочут над блестящим Эдвардом, Чонгук наверняка плачет на чьих-то коленях над трагичной историей любви, а после решают, кого бы они выебали. Чимин, зная Чонгука, уверен, скажет: «Беллу», но думать будет о Карлайле. Еда, веселье — только два пункта, которыми Сокджин смог бы уложить Чонгука. Его главный козырь — возраст. Чонгук любит постарше, Чонгук любит погрубее, и Чимин злится на себя, что думает так, но он допускает вероятность, что в итоге воспоминание о том, как Сокджин кусал его, держа за ноги, приказывая раздвигать их, покажется Чонгуку не страшным, а горячим. Что Сокджин, очевидно обладающий большей силой и властью, чем Чимин, окажется в глазах Чонгука более достойным претендентом на должность ебыря. Ведь Чонгук этого стоит. И в следующий раз, когда Намджун возьмет Чонгука за запястья, а Сокджин прикажет раздвинуть ноги, Чонгук не попросит быть нежным. Он откинет голову на бёдра Намджуна и расслабится. Бокал с кровью, которая не лезет в Чимина, хотя он голоден, как чёрт, трескается, рассыпается на мелкие осколки, и вся кровь выливается на брюки и черную кожу мебели. Чимин знает, что Чонгук не шлюха. Но он не знает себя, представляя, что Чонгук отдается кому-то другому. Чонгук возвращается домой, и Чимин, кривя губами, слышит в его запахе литры дофамина. Действия Чонгука только подтверждают, что он радуется, как малолетка — он и есть. Он бросает лёгкую куртку, быстро снимает кроссовки, делая всё суетливо и нервно, и его «Привет!» звучит так оглушительно звонко, что Чимин морщится. Да, он дал ключи от своей квартиры. Но этому Чонгук радовался меньше, чем пижамной вечеринке со своим хозяином и его любовником. Чимин перемалывает оставшееся в кулаке стекло. — Привет, — бросает Чимин в ответ, не повышая голоса. Чонгук проходит в зал, целует Чимина в макушку — он не реагирует, насупившись. Чонгук моргает пару раз, глядя на Чимина и разбитый бокал, разлитую кровь, голодный вид. На губы тянется ехидная улыбка, и Чимин слышит, как Чонгук сдерживает смех: Чимин поднимает голову, стреляя в него взглядом. — Ты что, ревнуешь? Этот идиот смеется. — А на что это ещё похоже? — честно и раздраженно отвечает Чимин. — Ты не писал мне. — Я был занят, — он ухмыляется. Чимин поднимается на ноги, потому что смотреть на Чонгука снизу вверх, когда он явно получает удовольствие от насмешек — обойдется. — Чем ты был занят? — Он сказал, что не против, чтобы я кормил тебя. Чимин пытается понять, в чём подвох. — Пока ты не кусаешь меня, — заканчивает Чонгук. И спорные чувства Чимина смешиваются в одно: смятение, слитое с облегчением и злостью. Безумный и необъяснимый коктейль, разрывающий его на две части: адекватную и ту, которая хочет обладать Чонгуком единолично. Не Сокджину решать, что он будет делать с Чонгуком, чем они будут заниматься и как. Никому не важно, что сказали старейшины, никто из них не знает ни Сокджина, ни Чонгука, ни Чимина, никто не знает, что происходит за закрытыми дверями. Никто не знает, на что Чимин готов ради него. Никто не узнает, как Чонгук смотрит на него, когда никто не видит. Чимин целует его шею, сжимая ягодицы и подтягивая к себе, и вместе со вздохом слышит над ухом: — Чимин-а, я не смогу… Не отпуская его, Чимин лижет линию яремной вены и приподнимается, желая помурчать на ухо, а получается рыком: — Тебе не нужно ничего делать. Чонгук мнётся, то ли пытаясь увильнуть от объятий, то ли млея от шепота. — Ты будешь моей деткой. Его сердце начинает биться быстрее, а колени слабеют, и он держится на руках Чимина, обвивающих его пояс, безбожно прикасающихся там, где не должны были сегодня оказаться его ладони. Становится жарко, становится неловко не потому, что Чимин трогает его, где нельзя другим, а потому, что не может ответить. Чимин целует его шею, прикусывает кожу на ней и тянет, показывает свою власть не меткой, но хваткой. Чонгук цепляется пальцами за одежду, за ткань, покрывающую живот, и Чимину одинаково сильно хочется поиметь его, вылизать и выпить одним глотком. — Лежать и получать удовольствие. Ладонь просачивается между близко стоящих друг к другу ног, запястье упирается в пах, и Чонгук привстает на носки, пытаясь снизить давление, но опускается обратно, когда кость сменяется пальцами, сжимающими его уверенно и знающе. Чонгук всхлипывает, сгибаясь и роняя лоб на плечо Чимина. Чимин ловит свой шанс поцеловать его в ухо, грязно бросить в него: — Ты же хочешь, чтобы я позаботился о тебе. — Да, — он стонет, тянет согласие, подаваясь пахом в ладонь. И Чимин не отказывает ему в прикосновении: сжимает, трёт, широко раздвигая пальцы, хотя Чонгук не заслужил такого обращения. Он заслужил порки и того, чтобы его бросили со стоящим членом. — Чтобы я сделал тебе хорошо. — Да, — повторяет Чонгук, запрокидывая голову. Чимин голодно лижет его шею. Она пахнет им. Не болезнью, не Сокджином, а им самим: горячим, вкусным, таким, каким он был до отравления, и каким стал снова. Чимин укладывает его на кровать, Чонгук не сопротивляется, не упирается на локти, ложится на спину. Чимин опускается на него, плавно раздвинув его ноги. — Я всё сделаю сам, — Чимин возвращается к излюбленному месту на шее, созданной для укусов. — Сделаю всё, как ты любишь. Чонгук любит всё. Он любит, когда его грубо берут сзади, любит, когда на ухо шепчут, что ничего не отличает его от девочки — податливой, влажной, сабмиссивной. Он любит нежно, лицом к лицу; он любит снизу, любит сверху. Чимин не любит его сверху только потому, что он просто не может доставить ему, и вряд ли когда-либо сможет, будучи человеком. Чонгука удовлетворить не сложно, достаточно знать, считывать по языку его тела, когда ему хочется, чтобы его горло сдавили, а когда — поцелуев на щеках. Он вздыхает от того, как Чимин целует его шею и ключицы, оттянув горловину футболки. У него стоит от того, как Чимин прижимается пахом, неторопливо трётся, едва сдерживая себя, чтобы не содрать с Чонгука джинсы — снимает как можно спокойней. Между ними ночи, полные слез и боли, и Чимину больше всего хочется заесть их. Сексом и кровью, которую Чонгук не отдавал ему уже, кажется, тысячу лет. Вкусив его однажды, никакая другая еда не удовлетворяет этот нечеловеческий голод. Жажду, не сравнимую со смертью от обезвоживания. Магия Чимина без крови Чонгука возвращается к норме, давая ему простое отсутствие болевого синдрома, не наделяет ощущением всевластия, возможности вытерпеть всё, что угодно. Чимин знает, что ему нельзя брать Чонгука, когда он настолько голоден, но Чонгук сам тянет его к шее за волосы, делая это неосознанно, и Чимин не может думать ни о чём другом, кроме как вставить ему и как шумно движется кровь в его теле. Она течет с глухим ударом сердца и шершавым шорохом, словно ступаешь на сухие листья. Чимин, будто кот без шерсти, ластится к теплому телу, не прекращая водить по нему носом, вводя обильно смазанные пальцы. Они обходились без этого, но Чимин, не потерявший сознание окончательно, боится не укусить Чонгука, а сделать ему больно. Чонгук прогибается в ответ и хнычет, когда Чимин разводит пальцы, тянет, размеренно двигает ими, смазывая и растягивая наспех, проверяя реакции Чонгука, не слыша в них ничего, кроме просьбы взять его. Быстрый секс без прелюдий кажется Чимину самым нежным, что был между ним и Чонгуком. Он хотел разрушить его в первую секунду, когда увидел, хотел вытравить из него запах Сокджина, но сейчас он смотрит на своего любовника, зная, что нечего травить: Чонгук навсегда принадлежит только ему. Он входит в него медленно, одним плавным движением, и с тяжелым выдохом, под тонкий стон Чонгука, низким голосом произносит в его губы, неотрывно смотря в глаза: — Никто больше не будет трахать тебя так, как я. Чонгук не может ответить, он увиливает от поцелуя, чтобы дышать, чтобы не сдерживать голос, со всей своей чувствительностью к прикосновениям забывая о том, кто он. Под Чимином он не «Чонгук», он его «детка», и Чимин бы поклялся, что Чонгук здесь только ради члена, если бы не знал, что между ними куда больше, чем пустая похоть. Всё, что отделяет их друг от друга — это футболка. Чимин не обещал быть нежным, он обещал, что Чонгук кончит, несмотря на то, что у него нет сил на тот секс, которым они занимались раньше — импульсивный, быстрый, сумасшедший. Чимин толкается в него жестко, безумным взглядом наблюдая, как губы Чонгука распахиваются в немом вскрике, как слюна налипает между ними, оставляя тонкую нить влаги, соединяющую верхнюю и нижнюю. Чонгук быстро слизывает её. — Никто, — повторяет Чимин, не слыша собственного голоса. — Ты знаешь это? Он не отвечает, сжимая Чимина коленями, хватаясь руками за его плечи и шею, впиваясь в кожу слабыми пальцами. Хаотично сжимаясь, не попадая в ритм движений, Чонгук выглядит так, будто потеряет сознание от удовольствия, от накрывающего с головой жара. Чимин ждёт его ответа, а он молчит, только глотает воздух губами, не в силах собраться, вернуть себе хотя бы часть сознания, и как Чимин завидует ему, способному отключаться полностью, безвозвратно. Он хочет так же: отдаваться, не думая, брать, не отдавая себе отчета в действиях, и что ему, блять, мешает? Чонгук готов ко всему, он знает всё, что Чимин может у него забрать, что может предложить взамен. Он видел Чонгука на пике его величия — тот самый Маг, желанный всеми кланами; он видел Чонгука разбитым, уничтоженным, слабым, потерявшим смысл жить. Права на него не принадлежат Сокджину и никогда не будут: Чимин был первый, кто вкусил крови, и он, вслушиваясь в её движение, не в голос Чонгука, готов поставить всё, что есть — он будет последним, кто укусит Чонгука. Замерев, он опускает руку между их телами и крепко сжимает член Чонгука под головкой, заставляя заскулить и зажмуриться. — Чонгук. Он задыхается, пробуя схватиться за Чимина по-новому, сдавить его шею. Он давит на неё, пытаясь прижать к себе. — Кому ты принадлежишь? — Тебе. Тебе. Чимин целует его с упоением, душит его в поцелуе, проводит ладонью по его крепкому животу и поднимает её на волосы, тянет за чёрную чёлку, запрокидывая его голову. Перед ним снова открывается шея, к которой Чонгук тянет: «целуй, целуй меня» — и Чимин подчиняется своему человеку, ласкает его кожу языком. Словно околдованный, он вслушивается в то, как шуршит кровь, как пульсирует артерия, как она бьется о губы, так и напрашиваясь. Он чувствует тело Чонгука так близко и так хорошо, как будто оно его собственное, их кровь — едина, нет кожи. Чимин, открывая рот, потеряв себя в пространстве, двигаясь в Чонгуке ритмично, до звонких шлепков, забывает, что он делает в этой постели, что он должен делать на самом деле. Он чувствует, будто летит высоко в сеульском небе. Там, на высоте тысячи километров, должно быть холодно, но мышцы скручивает не мороз, а давление. Нехватка кислорода не бывает страшной для вампира: самое страшное, что может познать животное, это голод. Там, в небе, среди мягких облаков, брошена единственная капля крови: Чонгук прокусывает свою губу, и глаза Чимина распахиваются в тот же момент. Алый правит в цвете его радужки, лопаются сосуды белков, запах крови давит на уши, на затылок, вынуждая кланяться ему в ноги. Чимин не пытается оспорить право обладать тем, кто признал его власть. На периферии раздается звонкий, оборванный вскрик «не надо!». Чимин не слышит его голоса, наклоняется быстро — сорвали тормоза. Слюна течет с его клыков, яд смачивает шею ещё до укуса. Он до безумия голодный, и запах Чонгука впервые за почти две недели сочный, яркий, такой желанный, здоровый. Чимин не пытается противостоять ни Чонгуку, ни голоду: он забывает своё собственное имя, вжимая Чонгука в кровать, глубоко замирая в нём и, широко раскрыв рот, накрывая им шею. Клыки резко разрубают кожу. Чонгук издает судорожный вздох, сжимаясь так туго, что Чимин вгрызается глубже и прокалывает артерию, инстинктивно вливая в неё яда. Кто он такой, что он здесь делает, чего он хотел, чего он боится — Чимин забывает обо всём. Он знает, кто он такой, только находясь в Чонгуке: он — жертва его крови. Чимин делает первый глоток и хочет застонать от того, как это хорошо. Его зрачки расширяются до размера радужки, ту окончательно заливает красным. Запретный плод никогда не был так сладок. Под его руками вздрагивает Чонгук, и что-то в Чимине просит: «остановись, посмотри на него, вспомни, что сделал с ним последний укус». Если Чимин и мог, то ещё один глоток, и он не здесь — он в идеальном месте, сотканном из пуха и пера. Он лежит на шелке кожи Чонгука, плывет в море его крови, и в голове набатом звучит древнее заклятие его магии. Чимин знал его кровь с кинжала, но он не знал, что, когда вопьется в него клыками, тело его человека обмякнет не от боли, а от сладостной истомы. И в отличие от крови с кинжала, в этой крови нет боли. Его мышцы — патока, ноги раздвигаются шире, и Чимин улыбается через укус, чувствуя, как выгибается Чонгук, со звучным стоном кончая без прикосновения к члену. Его руки разведены в стороны, хватаются за простыню, шея запрокинута и подставлена, и вся боль, что была в нём, улетучивается под действием идеального к его крови яда. Великолепный наркотик, совершенное оружие, заставляющее забыть всё, что происходит за стенами этой комнаты. Не важно, кто вы по отдельности, когда вместе — одно звено пищевой цепи: тот, кто должен отдать свою жизнь, и тот, кто примет её в счёт своей. Чонгук дышит так, будто плачет, но по его сжимающемуся вокруг члена телу Чимин знает. Чонгук хочет, чтобы Чимин пил дальше. Чонгуку давно не было настолько хорошо. Чимин гладит его становящийся мягким член, двигает пальцами, размазывая сперму, и начинает двигаться сам, не выпуская из хватки клыками. Чонгук — жертва, ради которой стоило родиться охотником, угодить в свои же капканы. Расставленные обещания не трогать его, принятые решения держаться от его горла подальше рушатся под третьим глотком. С каждым движением в нём, выпивая его, слыша, как он стонет над ухом, Чимин злится на то, что не сделал этого раньше, и злится на себя, что сделал это вообще. Он злится, вгрызаясь в шею сильнее, позволяя себе это, потому что Чонгук не чувствует ничего, кроме жара в каждой вене, опьянения, прихода от наркотика, пущенного прямо в мозг. Всё, что есть мир для Чонгука сейчас — желание секса, желание кончить ещё раз, белые крапинки и фиолетовые полосы, размазанные по потолку. Его огромные глаза смотрят в пустоту, а на лице блаженная улыбка, и он задыхается не от боли, а от того, как наконец-то боль отпускает. Чимин берёт его медленно, впервые следя за тем, как двигается, не потому, что боится ранить, а потому что так хочется самому. В такт с глотками, с движением горячей крови в горле, он толкается в Чонгука, плавно раскачивая тазом и, упираясь одной рукой на кровать, вторую перекладывает на его бедро. Желая смять Чонгука в своих руках, не выпускать его из постели, клеймить его своим. Чимин кончает в него, не отрываясь от шеи, даже когда ладонь Чонгука на мгновение впивается в его волосы и слабо тянет от себя — он не замечает этого жеста, тот пропадает так же быстро, как появился; он не слышит, как Чонгук зовёт его по имени. Его рука валится на кровать с глухим ударом, удар разбивается Чимину о голову, все звуки — глушь, эхо. Чимин кончает долго, глотает яростно, напиваясь Чонгуком, мыча от того, как становится хорошо, тепло, сыто. Он отрывается и падает на кровать, на спину, раскидывая руки и сорвано дыша, будто бежал через весь город. Чимин давно так не дышал, ему не хватает кислорода. Он захлебывается им, грудная клетка сильно вздымается, во рту чудесный вкус крови, и весь мир настолько прекрасен сейчас, что Чимин не может сдержать улыбки. Его зубы — красные, и нередко это заставляет многих вампиров стесняться, не всем нравится, когда еда налипает на десна, но он улыбается открыто, пытаясь перевести дыхание, которое не хочет возвращаться в норму. Втирая языком кровь Чонгука в нёбо, облизываясь через каждый вздох, он даже не может вспомнить, каким был секс с Чонгуком до этого дня. Что они делали, что Чимин делал с ним, как глубоко в горло брал Чонгук, сколько раз они кончали, всегда ли он имел его или они просто дрочили друг другу: все воспоминания стираются сытостью. — Это было охуенно, — выдыхает Чимин и поворачивается к Чонгуку лицом. Он смотрит на Чонгука долго. Долгим, пустым взглядом. Глаза Чонгука не смотрят на него в ответ, они смотрят куда-то сквозь. Его губы тронуты белым, а дыхание поверхностное, едва слышимое, как и биение его сердца. Пьяный кровью Мага, Чимин не сразу понимает, почему Чонгук выглядит так. — Чонгук?... — Чимин осторожно зовет его. А Чонгук не отвечает. Вкус его крови отвечает за него. — Чонгук. Чимин вскидывается, быстро садится на кровати и разглядывает Чонгука: его белое лицо возвращает Чимину рассудок. Он слышит, как бьется его сердце, но не веря, что оно правда бьется, кладет ладонь на его грудь: за стеной из костей сердечная мышца глухо ударяется Чимину в руку. Слишком вяло, лениво, практически безжизненно. Лицо Чонгука — никакое. Губы приоткрыты, а глаза почти закатились, не фокусируются, веки дрожат. Чимин зовет его ещё раз, похлопывая по щеке, встряхивая за плечи, игнорируя тонкие струйки крови, бегущие из аккуратных ран на шее, но Чонгук не приходит в себя. На уголках его губ застыло подобие пьяной улыбки, а широкие зрачки не собираются обратно в две узкие точки. Чонгук обдолбан. Обдолбан вусмерть и выпит практически в ноль. — Блять… И самое ужасное, что перед Чимином даже не встает выбор: чемоданы и билет до Америки, где можно будет скрыться, или Чонгук. Чимин, мысленно обругивая себя, натягивает на него джинсы, наспех вытерев простыней живот. Чимин доносит его до машины на руках и бережно укладывает на заднее сидение. Он знает, что Чонгук не умрет: в нём достаточно крови, чтобы жить, но каждый удар сердца — фатальный, и каждая минута, с которой его организм голодает без кислорода — пагубна. Не для жизни, но для здоровья, и, наверное, многие вампиры бы бросили своего донора так, полагая, что пройдет само. Только Чонгук не просто донор, а Чимин с тех пор, как Чонгук появился в его жизни, не «многие». До больницы они едут в тишине: Чонгук без сознания и не может говорить, а Чимину сказать нечего, он только сильно сжимает руль, так, что тот едва не идёт трещинами. Ему хочется злиться на себя, но он не может: он чувствует себя настолько хорошо, что в его душе нет места сомнениям и тревоге. Он знает, чем это кончится, он знает, чем чревато то, что он сделал: его вызовут на допрос, ему выпишут наказание, а в худшем случае… Чимин прикрывает глаза всего на секунду, пользуясь тем, что дорога чистая. В худшем случае может случиться всё, что угодно. Худшее — то, что он сделал Чонгуку больно. И знал же, Чимин же знал, что нельзя делать это — заниматься любовью, когда от любви одно слово, и всё, о чём можешь думать, это о еде. Чимин забыл, что Чонгук не просто его любовник, он — его еда. Змея не будет трахать кролика из лучших чувств, она задушит его и проглотит, не жуя, и природа так услужливо напоминает это Чимину. Он ненавидит эту суку, сделавшую Чонгука человеком, а его — вампиром: они априори не могут быть вместе, Чонгук никогда не будет в безопасности. Ему повезло сегодня, просто повезло, что Чимин не сделал один или два лишних глотка, которые привели бы к серьезным последствиям. Что будет в следующий раз? Что будет, если Чимин вернется домой не просто голодным, но злым? Что будет, если он захочет запить своё горе? Разве он сможет посмотреть на Чонгука, как на человека, которого он любит? Когда всё, что Чонгук для него по велению природы — кусок мяса? Чимин хочет ненавидеть себя за то, что укусил его. Но он ненавидит себя за то, что ему это понравилось. — Обескровлен? — тут же спрашивает врач приемной, когда Чимин вносит Чонгука на руках в отделение скорой помощи, в которой сидят только люди, поголовно больные анемией, с характерными синяками на шеях. — Да, — отвечает Чимин, опуская Чонгука на каталку. — Кислород и пакет, — врачу хватает одного глубокого вдоха над Чонгуком, чтобы продолжить разговор с ассистентами, — второй. Кладите его в шестую палату, запишите на МРТ мозга и УЗИ сердца. Стандартный набор анализов. Как его зовут? Когда он поворачивается обратно к Чимину, а Чонгука увозят, Чимин сглатывает, стоя так напряженно, будто ему снова пять и мать отчитывает его за убитого в метро человека. — Чонгук... Чон. Врач оглядывает его с головы до ног, и Чимин знает по этому взгляду, что вампир ищет клановые особенности, вспоминает, кому принадлежит Чимин. Потому что такого вопроса не встает о Чонгуке: совсем недавно его лицо было самым продаваемым. — Фамилия? — Пак. — Не Вентру? — Тореадор, — голос Чимина проседает до хрипоты. — Укус — ваш? «Соври». — Да. Врач смотрит на него так холодно, что Чимину становится дурно. — Хотя бы секс между вами был по согласию? Он давится воздухом и тут же выпрямляется, был бы котом — поднялась шерсть, напрягся бы хвост. Чимин смотрит на врача огромными глазами и, не контролируя громкость голоса, почти вскрикивает, защищаясь: — Конечно! — он давит голос вниз, стыдясь того, что не сдержался, и добавляет с придыханием: — Я бы никогда!… Я бы никогда не!… Его не слушают: врач просто отворачивается и уходит, помечая что-то в своем телефоне. Чимин, чувствуя себя выжатым, бессильно падает на скамью, роняя голову на подставленные ладони. Локти давят в бёдра — Чимин не ощущает совсем ничего. Кровь Чонгука беснуется в нём; как можно ненавидеть себя, когда ты знаешь каждой клеткой своей сути, что эта кровь создана для тебя? Она идеальна для тебя и твоей магии, она делает тебя живым — ты будешь жить, только если будешь её пить. Чонгук создан, чтобы умереть под вампиром, чтобы оказаться выпитым, и как можно ненавидеть себя за то, кем ты являешься? Но Чимин ненавидит. Он, незаметно скалясь, трет клык о клык, нащупывая языком отверстие ровно над обычными клыками. Тонкое, едва ощутимое — под клыки вампира, его второй ряд зубов. Чимин ведёт языком и с отвращением замечает, что вкус Чонгука всё ещё держится в его рту. Чимин смотрит на свои ногти. Пластины тех обрели здоровый розоватый оттенок, и он уверен, что, если попробует ногтями содрать бетон, те даже не треснут, не сотрутся; если посмотрит в зеркало, заметит, что кожа снова стала бархатной и мягкой, а волосы заблестели. Чонгук делает его совершенным, но каким Чимин делает его? Мертвым? Преданным? Каким его сделают старшие вампиры, узнав о том, что он укусил не своего человека? Он беззвучно воет, зажав рот ладонью. — На вашем месте, я бы бежал из страны. Чимин поднимает на вернувшегося врача измученный взгляд. — Когда приедет его хозяин, вам лучше не быть здесь.