infections of a different kind

Этот театр вдохновлял Чимина до момента, пока его вдохновение не оказалось на больничной койке. Декорации, расставленные для премьеры, не более чем набор серых стен. Танцуя в деревянной коробке, сбивая пальцы о пуанты, разбивая ногти, Чимин не думает о том, как он двигается, и о том, как моментально заживают самые мельчайшие раны на его коже. Ногти собираются, собирается Чимин перед пируэтом, но мысли не собираются в полет одной стаи: они разлетаются хищными птицами, которым не нужна семья. Чимин думал, что ему не нужен никто. А потом он вернулся домой, залитый кровью своего человека, и, начав собирать чемоданы, бросать в них одежду и документы, наличку, остановился перед хаосом. Одной рукой на пульсе телефона: анимированный самолетик летит от Южной Кореи до Франции, собирая информацию обо всех авиабилетах, которые можно купить на следующий же рейс. Другой рукой на пульсе энтропии своей жизни. Он сам устроил этот хаос. Всё это — его вина. Литры льющейся алой крови, голос в голове, отзвук мыслей Чонгука — Чимин помешался, ему кажется, он слышит его даже на расстоянии. Он вспоминает его глаза, но путается, кто на кого смотрит: Чонгук на него или он на Чонгука. Что осталось от них, если не осознание, что им никогда не стать истинной парой? Не потому, что Чонгук принадлежит другому, а потому, что он человек. Он не может быть с Чонгуком, так же как без него. Аплодисменты никогда не звучали так жидко: Чимин просто не слушает их, когда заканчивается действие и начинается следующее. Чимин жил ради сцены, а теперь он не знает, ради чего жить, когда собранным чемоданам не оказаться в Париже, а его рукам на теле Чонгука. Пока он принадлежит Сокджину, Чимин мысленно обязуется не прикасаться к нему. Его кровь — наркотик, хуже героина, пущенного из капельницы в сонную артерию, чтобы прямо в мозг, чтобы наверняка. Чимин танцует, но хочет умереть на этой же сцене. Упасть и разбиться о покатый пол, скатиться с наклона, разрушить себя под ногами зрителей, чтобы до него не добралась Инквизиция, чтобы до него не добрался осуждающий взгляд Чонгука. Умереть не физически, но морально, потерять то, что обрел, связавшись с человеком. Обрести душу оказалось так легко: нужны были всего лишь одни правильные руки, одни верные поцелуи. Эмоции — приобретаемые, воскрешаемые, и под слоем пыли, там, где должен был быть труп, Чимин нашёл самого себя. Говорят, что вампиры — ходячие мертвецы, но даже мертвого можно добить. Не нужно серебро и гнилая кровь, не нужно гореть и топить себя под толщей океана, достаточно вспомнить, как Чонгук закричал «не надо». Как он просил прекратить ещё до начала. Он знал, чем всё обернется. Чимин не хотел знать, что это может кончиться. Они были такими глупцами: как могли думать, что смогут преодолеть эту тягу? Оставить между друг другом только окрыленное, влюблённое. Отрываясь от земли, прыгая выше, чем может обычный человек, Чимин как никогда ощущает себя приземленным. Хватило одного голодного позыва, чтобы забыть все данные обещания, весь ужас от знания, как выглядит лицо обескровленного человека. В мыслях Чимина Чонгук заливает его кровью, своей горячей кровью Мага, омывает его лицо, и Чимин втирает её в кожу, пальцами в рот — вспоминает её вкус. Его мысли не в танце, и оттого танец идёт легче. Нет хореографии на сольной партии — чистая импровизация. «Что он делает?» — Чимин слышит за кулисами, но он так запутался, что ему нужно это — нарушить очередные шаблоны. Сорвать рамки вместе с кожей, но он может разорвать только костюм, оголить грудь под женские вздохи в зале. Его персонажу больно, но Чимину больнее. Он попал в плен собственных иллюзий, и улыбки Чонгука не греют, а режут. Чимин открывает глаза и смотрит в зал. На одно из лучших мест, которое он выкупил специально для кого-то особенного. Там должен был быть Чонгук. Чонгук должен был родиться вампиром. Чонгук должен был стать по-настоящему особенным, но стал всего лишь продуктом, преподнесенным на чужой тарелке. Тогда Чимин бы не знал его запаха, не знал бы его вкуса, он бы не смог стать с ним по-настоящему единым. Мы то, что мы едим: высшая форма любви — поглощение друг друга, но если вампиры способны отрывать куски от плоти, занимаясь любовью, то секс с человеком — не любовь, а издевательство. Чимин хочет думать, что Чонгуку было так же холодно, как ему. Что до встречи с ним он метался в незнании, кто он, что он, где ему суждено быть; Чимин не помнит момента, когда мог засыпать спокойно, после смерти той, кто была для него миром, кто могла бы сделать для него ещё один мир, но она была такой же, как Чонгук. Слабой. Неподходящей Чимину. Ему кажется, что издевательство — не односторонний риск оказаться в могиле, в симпатичном, дорогостоящем дубовом гробу, но то, что всегда отдает своё сердце тем, кого обречен потерять. Он думал, что понять людей легко: примитивные создания, влюбленные в самих себя, живущие не дольше сотни, разлагающиеся на протяжении своей короткой жизни, выращенные только ради того, чтобы дать возможность править тем, кто выше. Думая о Чонгуке, Чимин понимает, что не понимает ни черта. Что не может ничего, что не может разобраться в этом один, и как бы было легко, если бы Чонгук начал ненавидеть его, очнувшись в больнице, держа за руку своего насильника-хозяина. Сокджин не спасет его душу; Чимин может её уничтожить. Чимин собирает букеты. Он сжимает колючие ветки алых и белых роз, пустым взглядом смотря в зал. Ему не больно, а розы, погибая, хрустят в его руках. Чимин слышит чей-то голос, шепчущий его имя, и поднимает взгляд на балкон. Спустя двести лет он видит лицо своей матери, как она стоит у самого края, облокотившись, лениво аплодирует, без улыбки разглядывая лицо сына. Рядом с ней, плечом к плечу стоит Сыльги. Чимин чувствует запах мертвых цветов. Снимая пуанты, Чимин слушает идеальную тишину. Он дождался, пока разойдутся все: наедаться пиццы, выпивать так, будто не должны весить меньше пятидесяти килограммов. Он знал, что она придёт, но не знал, что приведёт с собой друга. Он чувствовал её родной запах, но не слышал её шагов. В коридоре он слышит только шаги Сыльги: её характерные, спокойные, уверенные, стук каблуков. Чимин поднимает взгляд, полный совершенного незнания, что он должен делать, только с манией совершения ошибок. Сыльги смотрит на него сверху вниз, склонив голову, и во взгляде её нет нежности и любви, только колючая попытка прочитать, насколько глубоко Чимин погряз в самообмане. Она, как и все женщины-вампиры, как и его мать, всего лишь хищница: мальчик вырос, о нём больше не нужно заботиться. Между ним и Сонми больше рамок, чем привязанностей: они никто друг другу, и то, что Чимин вырос в её чреве, ничего не значит; её серебристые волосы Чимин помнит только наощупь. В роду Ли и Пак не было людей, они — идеальные вампиры, и Чимин напоминает себе об этом, когда хочется сорваться и спросить, где она сейчас, куда ушла. Броситься к ней, броситься лицом в грудь, которая кормила его на самом первом году жизни, когда клыки ещё не опустились. Но Сонми далеко — её нет здесь, а Чимин не может подняться, боясь, что его оттолкнут. У него есть только Сыльги — единственная женщина, оставшаяся на его стороне, приведенная то ли матерью, то ли нашедшая её сама. Чимину хочется ядовито спросить, любовницы ли они, спит ли его лучшая подруга с той, от кого Чимин произошел на свет, но в нём яда — две капли, что остались после Чонгука. Он представляет Сыльги в постели с Сонми и чувствует себя преданным. Он знает, что наверняка придумывает себе это сам. Он не верит, что кто-то может просто волноваться за него. Он сглатывает так шумно, что слышит едва уловимое эхо. Сыльги вздыхает следом, кивая, без слов спрашивая то, что можно понять даже ментально: «во что же ты превратился». — Скажи то, что хочешь сказать, но подумай дважды, — проговаривает Сыльги. — Мне нужна твоя помощь, — хрипло выдавливает из себя Чимин. — Я слушаю. — Тебе всегда везёт. Помоги мне… Забрать Чонгука себе. — Ты сошёл с ума? — напряженно спрашивает Сыльги, и её руки крепче сжимаются, складываются на груди. — Кто тебе этот парень? — Мне кажется, я влюбился. — Влюбился? — она скептически приподнимает бровь. — Что было между вами, кроме секса? — В том и дело! — вскрикивает Чимин, резко вскидывая голову, свой измученный взгляд. — Ничего! Ничего между нами не было! — Тогда почему ты?... — Не знаю, я не знаю, — Чимин закрывает лицо руками. — Рядом с ним всё не так, как обычно. Рядом с ним я чувствую себя… Кем-то другим. — Это твоя очередная попытка сбежать от себя? Чимин всегда бежал, он был в одном шаге от того, чтобы сбежать снова. Чемоданы собраны, лежат в квартире напоминанием о том, кем Чимин был, кем бы мог быть и кем выбрал стать. Глядя на Сыльги, хватаясь за волосы, он не знает, что ответить ей, потому что так же, как надеется, что изменился и стал кем-то другим, отдал бы всё, чтобы вернуть на круги своя самого себя. Вернуться в тот день, когда впервые увидел Чонгука. «Ты хочешь попробовать её?». Ответить. — Нет. И смотреть, как Чонгук уходит, не опустив голову покорно, а держа её гордо вскинутой. Чимин мысленно мотает стрелки часов назад, но ни у кого в мире не такой власти — менять события. И хорошо, потому что Чимин уверен: он бы не пережил и ночи, зная, что Чонгук мог бы быть с ним. Выбор сделан. Чимин всегда выберет Чонгука. — Ладно, я попробую помочь. Но ничего не обещаю. Ты знаешь наши правила. — Конечно, нуна… Спасибо. — Всегда, когда тебе что-то надо, я становлюсь «нуной», — произносит Сыльги на чистом французском. — Завязывай. *** Он нередко танцует сам для себя, сам с собой, но сейчас он танцует с Чонгуком. Воображая его себе, он обнимает его, как обнимал в клубе. Тогда играл поп, от которого сложно было думать о плохом; как же давно это было. Среди декораций, в полутьме, Чимин пытается выплеснуть эмоции, которые не мог выпустить из сердца при людях, при полном зале. Чимин не слышит, как скрипит дверь; он не слышит шагов. Но он ощущает глаза на себе, он ощущает чей-то взгляд, и взгляд этот не сулит ничего хорошего. Он давит, он пробирается в самый разум, он делает ноги тяжелыми. Чимин приоткрывает глаза в пируэте, прокручиваясь на триста шестьдесят. Вдалеке, у самого входа в зал, в самом начале полосы красного ковра, стоит вампир, которого Чимин надеялся увидеть и не хотел бы видеть никогда в жизни. Ким Сокджин смотрит на него. Ким Сокджин присутствует здесь лично, впервые на памяти Чимина — без Намджуна. Между ними даже на расстоянии искрится воздух, потому что Чимин знает, зачем здесь Сокджин, а Сокджин знает, что он не получит должного уважения в свою сторону. Здесь не будет поклонов, не будет почтительных приветствий, никакая магия не заставит Чимина упасть в ноги того, кто обладает его Чонгуком. Чимин продолжает танцевать, но не может больше представлять Чонгука. С появлением Сокджина на этой сцене нет никого, кроме него. В этом зале только они и их безмолвная перепалка, объявление войны. Без Чонгука сердце Чимина не бьется, и он снова не чувствует свой души — ему кажется, что он умер. Его последний предсмертный танец, и он не дышит. Сердце замедляет своё биение, холодеет дыхание, и как никогда Чимин ощущает каждым сантиметром кожи свою магию. Он — Смерть, только она не может снести головы тем, кто пытается отнять его любимых; его любимые никогда не принадлежат ему. Смерть — та ещё сука, она делает его холодным, она делает его склонным к изменениям, она делает его не таким, каким должен быть хороший вампир, однажды собирающийся выдвинуться в высшие. Но Чимину не нужно уважение. Когда-то он думал, что готов отдать за него всё. Теперь он готов отдать всё за ещё один поцелуй. Он делает выпад, прокручивается снова, раскрывает руки, представляя, что подхватывает Чонгука, но в его воображении не рисуется его тела и лица из-за того, кто отнял его. Ему нужен только он — человек, с чувствами к которому Чимин не может справиться, не может сражаться, и он не готов понести наказание от руки Сокджина. Он не готов умирать, лишая себя и шанса заполучить Чонгука, отвоевать его. Вместе с тем, Чимин знает, что лучшим для них обоих было бы, если бы он вернулся в Париж. Бежал, как последний трус, но вернул бы Чонгуку размеренную и безопасную жизнь по правилам: Сокджин бы защитил его от всего, кроме самого себя и того, что останется в нём, когда тот, кто любит больше жизни, оставит его. Чимин моргает, и в мгновение ока Сокджин, стоявший вдалеке от сцены, показывается на ней. Две чёрные фигуры по краям, взгляды стальных глаз, только волосы Сокджина выдают в нём не чистокровного — выдают, что в его роду некогда родился человек. Чимин хочет улыбнуться ему хищно и кроваво, знающе, что кровь его чище, что как вампир он — совершеннее, только злоба перекрывает самодовольство. Злость Сокджина отпечатывается на его застывшем выражении лица, непроницаемом и жестоком; чиркнуть воздух — и всё воспламенится. Чимин не знает, что делает, когда, плотно сжав губы, после вращения, изящной дорожкой шагов рисует дугу и резким движением очерчивает ногой линию, будто бы разграничивая поле боя между ними. Сокджину не нужно предложение. Чимин моргает; Сокджин, преодолев расстояние между ними за жалкие мгновения, сжимает его талию так сильно, что Чимин выпрямляет и без того ровную спину, вскидывается и вцепляется его плечо, жалея, что не может выпустить когти — у него их нет. Они стоят, по воле Сокджина прижавшись грудью друг к другу, и Чимин на пробу пытается напрячь каждую мышцу. Ему хватает одной попытки, чтобы понять, что он не сможет выбраться из этой хватки. — Может, ты смог уложить моего человека, — Сокджин говорит, давя каждой нотой голоса, — но меня на лопатки ты не уложишь. Музыка ведёт Сокджина, а Чимин следует корридой за его шагами и, быстро перекладывая руку ближе к сокджиновой талии, пытается сместить линию танца, взять ведущую роль на себя, но Сокджин едва не подбивает его ногу своей. Чимину приходится сделать выпад, замахнуться и, согнув колено, поддаться вперед, завести ногу за Сокджина, обнимая его голенью. Сокджин не замирает, продолжая движение, не дожидаясь, когда обе ноги Чимина окажутся на полу. Это соревнование на скорость, в котором Чимин проигрывает с первой секунды. Ему в шесть раз меньше лет, чем Сокджину. — Я пришёл поговорить. В голосе Сокджина сквозит магия, с давлением которой из Чимина улетучивается вся уверенность в себе, и только слепая вера в свою любовь держит его мышцы напряженными, а голову гордо вскинутой. — О чём? — задает глупый вопрос Чимин, но в его глазах нет наивного ребёнка, пытающегося избежать наказания: он смотрит в Сокджина, вцепившись в его зрачки, заставляя назвать имя. Его имя. Произнести его имя вслух. Они ходят вокруг друг друга, вращаясь вокруг центра, словно акулы. Чимин думает о следующем движении, а Сокджин опережает его, подхватывая Чимина под талию и наваливаясь на него, заставляя упасть в его руках. — О Чонгуке. Их лица неприлично близко друг другу. Чимин кожей ощущает, как Сокджин проверяет его на прочность. Дыхание Сокджина касается его губ, и Чимин вдыхает через приоткрытые, слегка мечась взглядом по его лицу, не зная, в какой глаз смотреть и куда уйти от этого отвратительного ощущения потери контроля. Сокджин дергает его вверх. — Я разрешил тебе поиграться с моей вещью, а ты едва не сломал её. Из Чимина вместо выдоха вырывается рык, опускаются клыки, и он бросает, почти плюет ядом в лицо: — Он не вещь, он!... Сокджин подбивает его ноги, и Чимину приходится подпрыгнуть, сжать Сокджина коленями. Он пытается вдавить чашечки в его рёбра, сломать их, сделать ему как можно больнее, но Сокджин даже не морщится. — Ты начинаешь забываться. Виляя бедрами, Чимин рисует ногами восьмерки, исполняя идеально отработанный очо. Этот танец отличается от того, что был с Чонгуком. Тот был интуитивный, эмоциональный, ранимый и хрупкий, как сам Чонгук; Сокджин же ведёт совершенно, не допуская ни одной ошибки, подставляя ноги между ногами Чимина, добиваясь того, чтобы он запнулся, но Чимин не может предать свой клан такой ошибкой. — Я закрыл глаза на то, что он кормил тебя ещё до передачи мне, и разрешил ему продолжать. При одном условии. Единственном. Сокджин вращает Чимина, и натянутые носки Чимина отрываются от земли. Сокджин ловит момент идеально, идеально подлавливая пробел в гравитации — расстояние между землей и Чимином, и подбрасывает его вверх. Не подбрасывает — бросает, и Чимин лишается какой-либо опоры, но изящно приземляется обратно, вращаясь вокруг себя, вытягивая обе руки — давая Сокджину схватить себя. — Он не хочет быть с тобой, — чеканит Чимин, но чувствует себя виноватым от напоминания, что именно он сделал. Чимин пытается уйти — он делает шаг в сторону, но Сокджин ловит его предплечье — ладонь Чимина сжимается в кулак, и он резко разворачивается, возвращаясь в его стальную хватку. Сокджин навязывает ему другое направление, давит так, тащит, что ступни Чимина, пытающиеся устоять на месте, проезжаются по полу жесткой лунной дорожкой. Он слышит, как горит подошва его туфель, и зубы сжимаются так крепко, что в ушах отдает скрежетом. — Это не важно, чего он хочет. Ты вбил ему в голову, что он может выбирать. И это не он попытался убить тебя, а ты — его. Музыка обретает накал. Чимин едва выдерживает скорость. — Это была ошибка, — загнанно дыша, быстро отвечает Чимин, опуская взгляд, — на меня нашло что-то… — Что-то — что? — Сокджин спрашивает грубо, и от его магии голова Чимина опускается ниже. — Он принадлежит мне. И здесь нет хитрого плана сделать его своим. Это просто факт, который был тебе известен. И тебе известны все наши правила в отношении людей. Он слышал эту песню миллион раз, и когда струнные заходятся, Чимин, следуя за руками Сокджина, за его ногами, едва поспевая, выдыхая только в момент поддержки — когда Сокджин, будто ломая его, заставляя прогнуться в пояснице глубоко, подбрасывает над головой на одной руке. Чимин падает на его плечи, прокручивается вокруг его шеи и выдыхает ему на ухо: — Я люблю его. Это признание слетает с губ легко, чисто и честно. Сердце не делает лишнего удара, оно клянется в правдивости каждого слова. Это оказывается так легко — сознаться в своих чувствах, выдохнуть их и отпустить, позволить им растечься в крови, заставить почувствовать себя наконец-то правильно, наконец-то победителем, даже когда рёбра трещат от крупных ладоней, спускающих обратно на землю. Они вращаются с Сокджином, стаптывая туфли, не предназначенные для танца двух вампиров; оставляя трещины в полу, непредназначенном для тех, кто сражается за сердце человека. Но Сокджину не нужно его сердце, Сокджину нужна лишь его кровь, и, отдаваясь музыке, мыслям о Чонгуке, любви к нему, Чимин готов поклясться, что не вкусит его крови больше, если им просто разрешат быть вместе. Столько, сколько лет будет у Чонгука на жизнь — на его короткую, но насыщенную жизнь донора такого вампира, как Сокджин. Два, а если повезет — три десятка лет вместе. Просыпаться с ним и засыпать в одной постели, следить за тем, как он спит, целовать его лоб во время кошмаров и знать, что он обязательно улыбнется, когда откроет глаза. Брать его глубоко и нежно, держа обеими руками, ложась на него, чтобы он чувствовал как можно больше, как можно ближе того, кто будет любить его без условностей, без ума, до самой смерти, глубокой старости или болезни — ничто не важно, только бы дышать им. Ещё одна поддержка — Чимин подлетает, сгибая одну ногу в колене, другую вытягивая, и падает на пол в полушпагате. Дорожкой агрессивных шагов, они сбивают друг другу ноги, но впервые за танец складываются органично, наступают верно, сохраняя центр и не пытаясь отнять пространство. Последние ноты: объятия тесные, дыхание одно на двоих, биение сердца — единое, холод не теряется от близости, холод дрожит осыпающимися снежинками из-за Чонгука. Его слезами намокают глаза Чимина, когда он наконец-то перестает ощущать магию Сокджина, придавливающую его к земле, лишающую его желания жить, но не способную отнять его желание бороться за того, кого он любит. Музыка замирает, замирают и они, рывком притягивая друг друга к себе, ударяясь грудью друг о друга, держа друг друга за талию и плечо, держась за руки, ладони которых, сцепленные половину танца, посинели у обоих. Они возвращаются к пройденному — взгляду глаз в глаза. Сокджин отпускает первый, отталкивает себя от Чимина и, сделав два шага к краю сцены, легко спрыгивает с неё. Чимин, слегка запыхавшись, моргает часто, пытаясь уловить хоть что-то от Сокджина, но от него веет ровной прохладой. Будто ничего только что не было. Чимин не понимает финала. Кто из них победивший, а кто — проигравший. — Сокджин! — окликает его Чимин, и Сокджин останавливается, оборачивается через плечо. — Мне ждать Инквизицию на рассвете? Сокджин смотрит на него, Чимин пытается прочитать его взгляд. В нём больше нет злости, в нём нет ничего. Сокджин поправляет пиджак, отводит взгляд в стену и выдерживает мучительную паузу, от которой у Чимина дыхание сбивается ещё сильнее. Скорость Сокджина — не для него, и стоя, пусть и выше, чем он, Чимин как никогда видит, что он не того поля игрок, птица не того полета. Что мысли об Инквизиции пугают его, что мысли о том, что Чонгук не проснется больше никогда — пугают, что он не проснется в его руках — ещё больше. Сокджин не хочет делиться, но выражение его лица мягкое, и в момент, когда он мог бы сломать Чимину хребет, он просто отпустил, не имея за своей спиной никакого сдерживающего фактора — оставил свой рассудок дома, дожидаться возвращения. Чимин хочет молить об ответе, но он никогда не будет молить о пощаде. Ему нужно знать, должен ли он ворваться в больницу, украсть Чонгука и бежать из этой страны. — Я сказал совету, что не предъявляю тебе никаких обвинений. Но это зависит не от меня. Чимин остается стоять посреди сцены, не верящим взглядом сверля Сокджина между лопаток. Дверь за тем закрывается бесшумно, бесшумно же растворяются в воздухе его шаги. Чимин сглатывает, переводя дыхание, глядя большими глазами на арку двери, из которой, как он думал, выйдет его ночной кошмар, а вышел… Друг. У Чимина впервые за двести лет трясутся руки. Зацикленная El Tango De Roxanne начинает играть с начала.