infections of a different kind

— Неплохо. Чонгук тяжело дышит, опираясь на стену. Он ничего не имеет против девчонок, но ненавидит проигрывать, и за сутки интенсивной тренировки с Хёджин он даже не приблизился и на шаг, чтобы хотя бы коснуться её, не говоря о том, чтобы победить. — Плохо, — опустив голову, резковато отвечает Чонгук. — Нормально, — пожимает плечами Бёли. — «Нормально» Чимина не спасёт. — Этому нельзя научиться за день. А Чонгук хочет. Он хочет научиться всему за день — у него просто больше нет времени. Каждая его мышца болит, болит каждый орган, он измотан и валится с ног, но не приблизился даже на миллиметр к тому, чтобы хотя бы в теории быть способным убить вампира. Убить вампира. Раньше это казалось ему бредом. «Каждый Аркан может их убить. Это то, чем мы занимались с момента своего появления. Только потом, когда война стала жестче, нас смогли подавить. И то, не всех. Кто-то успел сбежать» — вместо сказки на ночь рассказывали ему девушки, оказавшиеся из тех, чьи предки много-много лет назад смогли спастись от заточения. Хёджин разливает вино по кружкам и садится за стол на крошечной кухне. Вчера она сделала то же самое, усаживая смущенного женской компанией Чонгука. Тогда Чонгуку показалось, что они просто сумасшедшие, отбившиеся от стада. А потом картинка сложилась. Почему нет ни одного Отшельника в их клане? Почему Юнги — единственный, и рос он не со всеми Арканами? Почему вообще такие, как Арканы, служат вампирам? Почему они заключили такой договор много лет назад? Почему кто-то захотел осознанно отдать право распоряжаться собственной жизнью? — Юнги выбросили сразу после родов, — рассказывает Миён, прошедшая через то же самое. Она тоже Отшельник. — Его подобрали, как и меня. Не всем так везёт. Почти все Отшельники погибают или на помойке, или их выпивает проголодавшаяся пиявка. От таких детей предпочитали избавляться: Отшельники нелюдимые, неуправляемые. Чонгук знал, что их магия считается злой, неконтролируемой, жестокой, и даже кровь их не стоит пить — сводит с ума. Но почему её боялись вампиры, на которых, как его убеждали, магия не действует? — Когда-то именно Отшельники совершили один внутренний переворот среди вампиров, подчинивших часть нашей семьи. В отличие от остальных, психика у них устроена по-другому. Отшельников невозможно воспитать, да, девочка? — Бёли подмахивает кружкой, глядя на довольную Миён, и делает смачный глоток. — Поэтому, если ты хочешь пробить себе путь, то это то, что нужно использовать в первую очередь. — Но я даже не тренировался, — Чонгук смотрит на Миён, управляющую волей через зрительный контакт. — И не надо, — быстро отвечает Хёджин. — У Магов эта способность работает странно. Не хочу, чтобы мы тут все из окон повыходили. Миён прыскает, но судя по их лицам, Чонгук видит, что ничего смешного в этом на самом деле нет. — Просто делай так, как я тебе показывала, — хлопает его по плечу Бёли. — Всё будет пучком. И вот ещё что… Бёли — Шут, Аркан с гипертрофированной способностью, ходячий сборник интересных историй. Медленно, мелкими глотками, чтобы не опьянеть, Чонгук пьет и смотрит на неё, как она роется в рюкзаке. За один день в окружении этих женщин изменилось как будто бы всё, совсем всё, всё представление о мире. Сколько ещё на самом деле Арканов не прислуживает вампирам? Чёрт знает, но Чонгук хочет знать, хочет увидеть их всех, ту семью, к которой он на самом деле должен был принадлежать. К той части семьи, которая отделилась от вампиров ещё в самом начале. Которая знала, что Арканы — куда более высшее звено эволюции. Нежели вампиры, чья мутация — всего лишь болезнь. Которые знали, что на самом деле у Мага нет лимитов. Которые ни в чём их не ограничивали. — Ты же знаешь, как именно мы произошли? — спрашивает Хёджин, когда Бёли кладёт на стол очевидно клинок в кожаных ножнах. — От вампиров, — отвечает Чонгук. — Не от их ребра, — закатывает глаза Хёджин. — Когда-то вампир укусил одного из наших предков, пытаясь его обратить. И вместо того, чтобы обратиться, тот человек перенял от вампиров магию, более крепкое здоровье, специфические особенности организма, но человеком быть не перестал. Этот иммунитет теперь передается всем потомкам. Знаешь, что это означает? — Что однажды нас станет больше, чем их? — Точно. Иногда в семьях вампиров может родиться Аркан. Наш иммунитет устойчивее их болезни. Чонгук кивает, продолжая нервно поглядывать на нож. — Но они всё равно могут питаться нами, — Чонгук уточняет, боясь задать Хёджин тупой вопрос. Как Маг она куда опытнее, да и как человек куда опаснее. — Держи, — Бёли протягивает ножны. — Ты же знаешь, чем они не могут питаться? — Друг другом? — И трупами, — как-то слишком весело отвечает Миён, широко улыбаясь. Такая же слегка двинутая на голову, как Юнги. — Кстати, если они напьются их крови, ты когда-нибудь видел, что с ними происходит? Это просто же-е-есть. Чонгук хмурится, вынимая нож. Бёли показывает ему пальцем на часть гравировки, и он нажимает на выпуклую кнопку. По ножу тут же разливается вязкая бордовая жижа. — Фу. Эта жижа воняет. И капает на штаны Чонгука. — Это кровь трупа, смешанная с героином, — отвечает Бёли на его «фу». — Опытным путем обнаружили, что она парализует их. — А металл? — Чонгук убирает нож обратно в ножны. — Очищенное серебро. — Оно же не ранит их? — Этот сплав — ранит, — подмигивает Бёли, и Чонгуку становится как-то неловко. — И ты знаешь, как именно его использовать? — Только вместе с Колесницей, — пару раз кивает Чонгук, теперь обученный ещё одной способности. Кое-как, но обученный. Он оглядывает их троих, настоящих Арканов, не тех подделок, среди которых он рос. Независимых, способных сразиться с вампиром и победить. Не подчиненных, со своей волей, живущих в крошечных квартирах, но своими жизнями. От усталости Чонгука тянет на сентиментальные «спасибо», обещания, что он обязательно поможет им... Но в чём? В чём он вообще может помочь хоть кому-либо? Да и точно не тем, для кого он — пешка с промытыми мозгами. Чонгук мнёт в руках кожаный чехол от ножа и не знает, как именно ему отблагодарить их. За открытые, пусть и не до конца, глаза. За другую картину, за пищу для размышлений и за уверенность, что он может повлиять хотя бы на что-то — хотя бы попробовать спасти Чимина от того, что устроил сам. Юнги прав, что не спит с Хосоком. Но Чонгук — не Юнги. Чонгук не против прикрывать глаза на реальность, если останется счастливым. И поэтому, он обещает увидеться с ними ещё раз и вернуть Бёли её нож. Он не обещает самому себе, что кардинально изменится от осознания, что на самом-то деле между Арканами и вампирами не было договора, Арканов просто подчинили и задавили в маленьком количестве. Что это селекция идеальной еды, не более. Что не было тут никакой выгоды, и точно не было душещипательной истории любви. Со временем, правда, всё изменилось. Чонгук, едя в такси до церкви, смотрит на десяток присланных Сокджином сообщений, то ли беспокоящихся о нём, то ли ему просто делать нечего. И отключает телефон, чтобы его точно не смогли отследить. Чонгук до самой остановки параноидально поглядывает назад, чтобы убедиться, что за ним никто не следит. Он выходит из такси, продолжая оглядываться у самого порога полу заброшенной церкви, но всем плевать на одного маленького Мага, который по новым правилам этого безумного мира должен раздвигать ноги и давать кусать себя даже тем, кого он видеть на себе не хочет. Он не хочет быть их сучкой. Он хочет стать их ночным кошмаром. За то, что они сделали с Чимином — хочет стать их личной страшной сказкой на ночь. — Ты что здесь делаешь? Людям сюда нельзя. Чонгук слышал этот тон в свою сторону так много раз, но только сейчас понимает его истинный смысл. Тон, которым разговаривают с детьми; с теми, кто не представляет угрозы. Покровительственный, несерьезный, такой, каким сюсюкают щенков. Чонгук злится от осознания, что всю его жизнь он был всего лишь домашним питомцем. У него была кормушка, полная поилка, золотые покои, мягкий ошейник и иллюзия выбора, хозяева ставили его клетку на подоконник. Чонгук смотрел в окно, но никогда не мог выйти наружу — он заперт не теми, кто помогает ему выжить, а теми, кто пленил против воли. Как и другие, Чонгук родился, чтобы служить, чтобы кормить, но кто сказал, что это то, что должно определять Арканов? Что это должно определять его самого? Он вспоминает, как легко было сопротивляться магии Сокджина, и он вспоминает каждый рассказ своих обладателей, что никакому Аркану не суждено победить вампира в магической схватке. Только не все вампиры обладают магией. Чонгук смотрит в глаза стоящему напротив. Щенок отрастил клыки. Чонгук хватает его за горло так резко и быстро, что хваленая вампирская реакция не может сопротивляться его магии. Вкладывая всю Силу, нагружая свои мышцы магией, разгоняя своё сердце и кровь за секунду, Чонгука бросает в жар, проступает пот от скакнувшей температуры, мутит в глазах, зрачки в которых расширились на всю радужку. Он хочет сломать ему шею, но только сжимает руку так крепко, что перекрывает ток крови и кислород: он не может скрутить стальную шею вампира, и он льет в свой голос всё желание, подпитывая его тем, чем научила Бёли. Сила Юнги с её, шутовской, — Чонгук не умеет использовать их сочетание правильно, но он действует инстинктивно, думая только о том, что каждое его слово, каждое его движение важно. От всего, что он делает, может зависеть жизнь Чимина. — Потеряй сознание. Глаза вампира закатываются, а Чонгуку выкручивает горло так сильно, что он разжимает руку и хватается за него: там колет, дерёт, и хочется кашлять, но кашлять не получается. Вампир тяжелой тушей падает на пол, а Чонгук кряхтит, прислонившись к стене. Согнувшись, сплевывая слюну, которая словно стала стеклянной, он почти плачет от рези в гортани и поднимает слезящиеся глаза только когда слышит звуки шагов. Ещё двое подходят к ним, удивленно оглядывая картину, не понимая, что происходит. А Чонгук понимает, что ещё раз не сможет так. Повелевать голосом — красиво, но он не думал, что это настолько больно. — Из какого ты клана? — резковато спрашивает один из вампиров. Догадываясь, что Чонгук тянет руку за пояс не просто так, но никто из вампиров не ожидает, что дрессированный Аркан способен на что-то, способен причинить вред своим хозяевам. Мир уходит из-под ног Чонгука, когда со слезами на глазах от боли в горле, он сжимает рукоять кинжала, нажимает на глаз змеи и знает, что по лезвию растекается кровь мертвеца. Он бросался на Хёджин недостаточно быстро, но тогда он знал, что она не причинит ему вреда. Ему не причинят вреда и эти вампиры, на нём стоит укус Сокджина, его яд в крови, перемешанный с запахом Чимина: Чонгук побывал в руках слишком многих, из высших кланов, чтобы простые работяги даже подняли на него клык. Но они причинят вред Чимину, они потащат его на суд, и даже если Чимин убьет их, найдется сотня кровопийц, жаждущих банальной глупой расправы над тем, кто просто хотел быть счастливым. Хищники не знают, что делать с человеческими слезами. Они отвлекают от истинных мыслей Чонгука, они отвлекают от мысли, что он — Маг. И когда Чонгук делает рывок длинною в удар сердца, со скоростью звука перемещаясь вперёд и одним движением проходясь лезвием по обеим глоткам, вампиры валятся на пол, так и не успев понять, за что, зачем, но главное — кто. А он возвращается назад, на ту точку, с которой сделал рывок, когда сердце делает ещё один удар. Чонгук стоит не посреди трупов, но среди трех вампиров, лежащих без сознания, с закатившимися глазами, парализованный шоком, магией и личным сортом яда. Чонгук даёт себе всего пару секунд, закрыть глаза и вдохнуть полной грудью, попытаться унять то буйство красок, в которое магия окунула его лицом. Зелёные пятна с красными сливаются на обратной стороне век, короткая слепота накрывает Чонгука, но лучше всего в мире он умеет две вещи: заставлять себя и терпеть боль. Только открывая глаза, смотря себе под ноги, он впервые в жизни понимает, сколько ужасных вещей пережил за свои восемнадцать лет. И что впервые за эти годы взял лишь одну шлейку в руки, единственный поводок, не выхватил его, но хотя бы потянул. Этот мир будет держать его в своих руках до момента, пока он не изменит его. Пока он не изменит его вместе с тем, с кем суждено быть. Вопреки всем законам и правилам, вопреки слухам и байкам, вопреки навязанному подчинению — Чонгука ломает по-своему, когда он переступает через тела, когда бежит по недрам церкви, когда стук его сердца разлетается эхом по коридорам. Он впервые чувствует вкус воли и страх от того, что он принимает решения сам. Что не кто-то старший ведёт его за руку, продает тому, кому его просто обещали, словно подарок, а он сам шаг за шагом выбирает свою судьбу и последствия. И эта воля в нём распалилась повышенной температурой, расширенными зрачками. Смелостью эту волю навязать. Он знает, что будет делать. Он знал это ещё до того, как увидел Чимина за одной из решеток. — Чимин! — он зовёт его по имени, бросаясь к камере. — Чонгук! Чимин бросается навстречу. Вытягивая руки, протискивая их сквозь решетку, хватается за плечи. Чонгук никогда не видел его лицо таким радостным, таким огорченным, таким раздосадованным, таким полным надежды и осознания, что ничего хорошего не случится в этом мире. В глазах Чимина всё и сразу: Чонгук не был уверен, что такие, как Чимин, вообще могут испытывать столько эмоций. Так по-человечески, примитивно и слабо, он тянется за поцелуем, а Чонгук припадает лбом к решетке, целует металл вместо губ Чимина. Они держатся друг за друга, словно утонут через мгновение. У них мало времени, они понимают это оба, но только Чонгук понимает, что Чимин должен сделать, чтобы спасти их обоих. — Ты должен сделать кое-что, — запыхавшись, говорит Чонгук. — Всё что угодно. — Поставить на меня метку. — Что? Чимин замирает так резко, словно Чонгук предложил не метку поставить, а перебить весь его клан. Он смотрит с удивлением, не понимая, а Чонгук не понимает, чего тут не понимать. Всё как на поверхности: они любят друг друга, и никто из старших не поверит в это, пока не увидит подтверждение. Магию не обмануть, метку не поставить на того, кто тебя ненавидит. Но Чимин смотрит на него так, будто Чонгук его предал, и Чонгук, подгоняемый стрессом и разбушевавшейся магией, начинает злиться. — Поставь на меня метку, — чеканит Чонгук. — Нет времени, ты должен это сделать. Только так… — Чонгук, это неправильно. У Чонгука пересыхает во рту. Он смотрит в глаза Чимина, напуганного одним предложением. У Чонгука таится мысль, что его в чём-то обманули. Но Чимин не мог обманывать его так искусно — он любит его, они любят друг друга, единственный шанс в жизни остаться вместе, забыть про правила. Пара минут до того, как вампиры поймут, что здесь что-то не так, слишком пахнет человеком. — Ты же любишь меня! — Не в этом дело, это… — К чёрту это всё! — кричит Чонгук, встряхивая Чимина так, что он ударяется о решётку. — Я люблю тебя! Делай то, что должен! Ужас в глазах Чимина непередаваем: Чонгук видит его, но не видит Чимина. Он знает, как это важно для вампиров, но знать не хочет, насколько. Он знает, что это изменит и его жизнь, и жизнь Чимина: что взамен на долгие годы жизни, Чимин привяжет себя к единственной крови, что он не сможет питаться больше никем другим, что жить ни с кем другим больше не сможет. Что это — свадьба, только не обмен цветами и кольцами, поцелуями, но кровью и ядом, сплетение двух магий. Если умрёт Чимин, Чонгук просто доживет свои дни. Если умрет Чонгук, Чимин вряд ли сможет жить дальше. Поэтому, их не смогут разлучить, даже на суде. — Чонгук, я не уверен… Паника в его глазах для Чонгука не более, чем страх. Обычный страх, доступный каждому живому существу. Страх перед неизвестным, перед ответственностью, принятием решения. Чонгук принял это решение за них обоих, ему достаточно знания, что всё будет на нём — он потянет. Он справится со всем, он сделает всё, чтобы они были вместе, даже если Чимин не готов произнести эти же слова вслух. «Я люблю тебя» никогда не казалось Чонгуку таким не важным. — Ставь её. Сомнение в Чимине — яд, травящий на расстоянии. Не тот яд, что должен уже плыть по венам, доказывая их с друг другом связь. Этот яд пытается передать всю неуверенность, перебросить сомнения на Чонгука, но тот непробиваем. Знать, чего ты хочешь, кого ты хочешь — он ждал Чимина все свои восемнадцать лет. Не человека, а вампира, с которым разделит кровать и кровь, магию и самые отвратительные моменты в жизни. Осталось так мало времени и так мало шансов доказать, что они должны быть вместе. Чонгук чувствует, как секунды подгоняют его. Как дрожат его руки, остервенело сжимающие предплечья Чимина, боясь выпустить его, зная, что он сделает шаг назад. Для таких, как Чимин, это всегда сложнее. При всей бессмертной жизни, они боятся разбить свои сердца сильнее смерти. Чимин переживает. Его взгляд мечется по лицу Чонгука, его нос вдыхает адреналин, бьющий через край. Его холодные руки не пытаются сбросить оковы горячих пальцев Чонгука. В его ушах стоит «я люблю тебя», и он хочет, он бы хотел выдавить это же в ответ, но он не уверен. Не уверен, что это правда, не уверен, что любовь его искренняя настолько, чтобы ставить метку. Что он взрослый достаточно, чтобы связать с Чонгуком свою жизнь и судьбу. Что он достаточно сильный, чтобы пережить, если Чонгук просто оставит его, выбрав кого-то лучше, кого-то сильнее, красивее, увереннее. Губы Чимина дрожат, и ему тошно от самого себя. — Я не могу… Не смогу… Куда бы он ни сбежал, в какую бы страну ни уехал, на кого бы ни ставил метку, он всегда берёт с собой самого себя. Некуда бежать, когда твои страхи преследуют собственным запахом. Чимин видит свой ночной кошмар в пылающих глазах Чонгука: он никогда не думал, что требование поставить метку окажется таким жутким. Он помнит, как переживал его дед потерю своего Аркана. Чимин знает тысячи историй, когда вампиры не переживали это — утрату. Когда они оставались одни и выбирали вырвать своё сердце из груди, бросить его в море и ждать, пока тело впадёт в кому. — Ставь! Чонгук трясёт Чимина, кричит, подгоняет. Чимин слышит где-то далеко, в зале, может, на улице, шелест шин, топот ног, голоса. Время — их враг, как и все существа в этой церкви. Ужасно признавать, что главный враг сейчас ни суд, ни старейшины, ни инквизиция, а кричащий над ухом Чонгук, заставляющий сделать то, что нельзя заставлять. То, что должно случиться по обоюдному согласию, на шёлковых простынях, после долгого сна и размеренного секса, происходит из-под плети, под крики человека, и Чимин знает, что может наорать на Чонгука в ответ, только голос встает иглой в горле. Это — их единственный шанс. Единственный шанс спасти себя, вырвать Чонгука из рук Сокджина и бежать. Шанс на то, чтобы быть вместе, быть вместе долго и счастливо, сколько лет будет у Чонгука с меткой. Чимин хочет этого: просыпаться с ним по утрам, смотреть на его спящее лицо, опускаться перед ним на колени, заставлять его кончать снова и снова, трогать его разгоряченное тело. Но он не хочет кусать его сейчас. Не хочет. Не уверен, что хочет. Ни в чём не уверен. Их зрительный контакт — агония, которой Чимин ещё не испытывал. И Чимин, не веря, что делает это, кусает в руку. Не зная, зачем. Почему он ведётся на Чонгука снова и снова, почему он слушает его, когда знает, что нельзя. Неуверенный в каждом действии, в каждом глотке, он быстро обрывает себя, не позволяя себе пить кровь Чонгука, даже когда хочется есть, когда губы потрескались от обезвоживания. Чонгук подрагивает от нетерпения, он крутит головой по сторонам, высматривая вампиров, и тревога в его крови ухудшает состояние Чимина. Его тошнит, несмотря на то, что его клыки в руке Чонгука. Его кровь стала кисло-горькой, испорченной. Чонгук шипит тихое и злое «давай», и Чимин знает, что должен послать его. Оттолкнуть, рявкнуть в ответ, что так нельзя, что он один не должен решать, что они будут связаны, как это произойдет. Что не уверен, как именно это делать, знает только инстинктивно, но все инстинкты говорят Чимину, что нельзя. Не нужно. Яд льется с его клыков в кровь Чонгука. Чимин давит его из себя, почти плача. Он не хочет, но знает, что это нужно сделать. Это нужно сделать, чтобы спасти свою жизнь, но не спасти их с Чонгуком. Это не сделает Чимину легче, это очередной повод сомневаться в себе, во всем, путаться под ногами своих же планов и мыслей. С каждой каплей «я не знаю» растворяется яд. Пальцы крепко сжаты на руке, и Чимину кажется, что это убийство. Что Чонгук убивает его собою, потому что нельзя так, так просто нельзя — выжимать его до капли против воли; нельзя так, причинять добро через удар лицом о стену; так нельзя — они не должны делать это так, здесь. Просто потому, что других вариантов нет. — Что-то не так, — хрипит Чонгук. Чимин отрывается от его руки с громким влажным звуком. Яд течёт по губам, на подбородок, Чимин едва успевает утирать его. Его расширенные от вкуса крови зрачки видят всё как никогда чётко, но вместе с тем Чимин дезориентировано не может сфокусировать взгляд на Чонгуке. Достаточно ли яда влил, сделал ли то, что нужно. Когда фокус собирается на лице Чонгука, Чимин видит, какое белое его лицо. И как он, хватаясь одной рукой за горло, а другой за решётку, медленно оседает на колени, задыхаясь. — Чонгук?... У Чимина останавливается сердце. Когда он видит, как Чонгук падает на холодный пол. Он падает сам — назад, упираясь ладонями за спиной. Он знает, что это такое, он никогда не видел этого, но знает. Дрожь бьет Чонгука, желтеют белки его глаз — отказывает печень. На губах скапливается вспененная слюна. Чонгук сгорает за секунды, яд вспыхивает чёрным по его венам, он обвивает его гнилой паутиной. Несовместимость — не она. Они подходят, словно были рождены друг для друга, но каждый, кто прикасается к Чимину, рожден, чтобы умереть. Чонгук должен был стать тем самым — человеком рядом, на всю жизнь, на те года, что отвела бы магия, но Чимин, с ужасом глядя, как Чонгук умирает от сердечного приступа, бьется в приступе эпилепсии, как яд выжигает его нервную систему и каждый сосуд в теле, понимает — никому не суждено быть с ним. Чимин проклят, и это проклятие не только в его прикосновениях. Оно — в его любви, в его поцелуях. Не зависит от пола, не зависит от крови, оно в нём самом, и он травит всех, кого хочет больше, чем на одну ночь. Отползая назад, медленно, шокировано, подальше, чтобы не видеть приоткрытых белых губ, широко распахнутых глаз, замерших пустым взглядом в потолок, Чимин плачет. Словно впервые в жизни. Слезы льются по его щекам, они мешают видеть, слышать. Только запах от Чонгука — собственный, запах собственного испорченного яда, выжатого насильно, изменившего свой состав на настоящее ядовитое нечто. Чимину не хочется протягивать руку, трогать шею Чонгука, щупать его пульс. Он панически забивается в угол, парализовано смотрит на человека, который пять минут назад был смыслом жизни, минуту назад — убивал любовью, сейчас — мертвец. Люди живут не дольше бабочек, но это не утешение для Чимина. Второй его в жизни любимый человек, убитый его же руками. Не из милосердия, в болезни или старости, но в юности, потому что просто не смог сдержать свои чувства, дал волю эмоциям, за которые всегда наказывали. Имел право иметь своё мнение, боялся за себя. Чимин хватается за голову. Он не хотел. Не хотел этого всего. За что? Он рыдает в голос, про себя крича, чтобы Чонгук пошевелился. Чтобы сделал вдох. Чтобы двинулся, чтобы моргнул, чтобы издал хоть один звук, но сколько бы Чимин не молился, Чонгук не приходит в себя. Чимин держал пистолет и нажал на курок — у него не получается винить Чонгука в том, что он умолял его, прижавшись лбом к дулу. Была ли это магия, говорил ли Чонгук с ней, мог ли Чимин сопротивляться, или он просто потерял иммунитет к его желаниям: Чимин, уронив голову на колени, воя от ненависти к себе, не видит объяснения тому, что сделал. Он просто ненавидит и отчаянно любит, и безутешно не хочет жить больше. Потому не слышит, как бьется сердце Чонгука. Потому что что-то словно оборвало — ту тонкую, но яркую связь, что успела выстроиться между ними на уровне более тайном и настоящем, чем узы брака, чем клятвы, чем несказанное вслух «Я люблю тебя». Ему всё равно, когда его грубо вытаскивают из клетки и бросают на дно колодца, в который бьют прямые солнечные лучи. Ему всё равно, что его голову держали опущенной, не давая смотреть на Чонгука. Ему почему-то всё равно, что хоронить Чонгука будут чужие ему люди. Ему было бы стыдно смотреть в глаза его матери. Он бы не хотел видеть, как Чонгука оборачивают в белое. Он бы бросился на верную смерть от рук высших, когда увидел бы, как они сливают его кровь. Он знает, что его суд перенесут на завтра же. В его послужном списке — убийство Аркана. Ему всё равно, что за это ему оторвут голову, вырвут сердце и раздавят в ладони, зато ему больше не будет больно. Все мысли смазываются от боли, теряется память, только лицо Чонгука не уходит из мыслей, и его запах всё ещё стоит в воздухе. Чимин смотрит прямо на солнечный свет, не ощущая, как роговица его глаз начинает медленно испаряться.