infections of a different kind

— Зовите Судью, пока он не узнал. — Он уже знает. С резким вдохом, Чонгук выгибается в пояснице. Открывая глаза от сильного удара сердца, пробивающего от груди до пальцев ног, он видит, как из его губ дымится что-то чёрное. Его дыхание вырывают из лёгких, оно дымом льется в воздух, клубится и улетает. Прямо над его лицом, низко склонившись, приоткрыв губы, нависла девушка с перебинтованной шеей — чья-то еда, чья-то собственность, чей-то Аркан, способный выжимать смерть из крови и воскрешать. Мысль о том, что он умер, проносится в голове Чонгука стремительной молнией, звонко озаряющей темнеющее небо фразой: «Да сколько можно?» Его глаза закрываются снова, когда восстанавливается дыхание, и чьи-то руки вздергивают его, поднимают на ноги и тащат. Носки его ботинок издают противный звук, скользя по каменному полу. Чонгук плохо понимает, что происходит. Он понимает только давящую боль подмышками, крепкую хватку и дезориентацию. Его бросают куда-то. Смазанная картина мира рисует ему переднее сидение машины, но он тут же, стоит открыть глаза, падает на бок, и почему-то не удивляется, когда падает на чьи-то бёдра. Чья-то рука прижимает его плечо, не давая допустить и мысли о том, чтобы подняться. С переднего сидения на него оборачивается чье-то лицо, смотрит с жалостью и осуждением. Чонгук хочет выдохнуть хоть слово, но вместо этого с его губ слетает чёрный дым. Чонгук слабо кашляет; дым вырывается короткими рывками, от него свербит в горле. Ему не плохо, не больно, не тошно, но он не может собрать свой рассудок, собрать его по рассыпавшимся в разные стороны кусочкам — Чонгук хаотично водит руками по воображаемому полу, собирая самого себя в руки. В нём что-то изменилось, и он понять не может, что именно. Тело ощущается по-другому, мысли текут по-другому, и всё какое-то непонятное, будто зрение забрали и подменили. Его побочный эффект смерти не дает ничего, что описывает гугл. Он просто не понимает, что происходит, а всё, что понимают органы его чувств, перепутано. Чонгук выбирает не думать. Он закрывает глаза, когда машина сдвигается с места, а рука сжимается на плече. И он приходит в себя сразу, как закрыл глаза, но вокруг все изменилось: он больше не в машине, а лежит на кожаном диване. Словно просто отключился на мгновение, Чонгук, даже не морщась, медленно поднимается, опираясь на руку, и растерянно оглядывается по сторонам, не совсем понимая, почему он пришёл в себя в ресторане, а напротив, на другом диване, сидит Сокджин. — Закажи себе что-нибудь, — не здороваясь, Сокджин слегка манерно подмахивает рукой, указывает пальцем на лежащее прямо напротив Чонгука меню. Всё это видится Чонгуку каким-то дурным сном, потому что из подкорки не уходит ощущение, что он что-то упускает. Когда пальцы касаются мягкого переплета меню, до Чонгука доходит с хлопком озарения. И он хочет подскочить, выкрикнуть, распахнуть глаза шире, но его словно окатило ледяной водой, пригвоздило к месту. Глядя на Сокджина огромными глазами, Чонгук понимает, что его зрачки расширены, а на висках выступила испарина. Он никогда не был обдолбан. Но, кажется, это именно оно. — Ты меня чем-то накачал? — спрашивает Чонгук; собственный голос звучит жутко незнакомо. Чонгук пытается зевнуть, двинуть челюстью, чтобы в ушах барабанные перепонки встали на место. — Нет, — безучастно отвечает Сокджин. — Тебя накачал твой бойфренд. — Мой бойфренд? — Чонгук моргает и кривится, потому что даже голос Сокджина звучит как-то странно. — Твой бойфренд, — Сокджин повторяет и замолкает, подняв взгляд на Чонгука, пытающегося привести свой слух в порядок. — Вы, видимо, оба выжили из ума, если решили сделать это так. Чонгук, понимая, что это бесполезно, обращает всё своё внимание на Сокджина. Очертания его лица кажутся неправильными, или Чонгук просто впервые в жизни видит его так ясно, так чётко, так близко, будто бы Сокджин сидит к нему лицом к лицу: Чонгук может разглядеть каждую идеально чистую пору на его коже, каждый светлый волосок по краю лица. Вопрос «что со мной?» звенит ярче, чем все остальные мысли; у Чонгука отвалился кусок памяти, в котором Чимин, вцепившись в его руку, закачивал в него яд. Пропала память о той жуткой боли, что выжгла всю нервную систему, будто яд кораллового аспида. Чонгук опускает взгляд в меню, а иероглифы и буквы там вспыхивают кислотно-чёрным, впиваются в сетчатку. Чонгук читает всё меню раньше, чем оглядывает лист глазами. И он слабо жмурится, пытаясь стереть из кратковременной памяти названия всех блюд и цены на них. — У нас получилось? — хрипло спрашивает Чонгук, так и не открывая глаз. — Нет. Это заставляет его открыть глаза. Лицо искажается, становится болезненно-удивленным, а дыхание сбивается так, что Чонгук ощущает свои лёгкие и то, как выжало из них воздух. Как сердце делает несколько ударов быстрее обычного, как пот проступает на коже. Бросает в жар, и он чувствует каждую десятую градуса. От количества ощущений у него ведёт сознание: очень тяжело думать и чувствовать своё тело одновременно. — Почему? — Чонгук выпаливает; его голос проседает, а в ушах слышится тонко, звонко, испуганно. — Потому что это не делается так, — губы Сокджина слегка кривятся, а взгляд становится таким, будто он осуждает. Осуждает Чонгука. — Он сам решился на это? — Нет, — быстро отвечает Чонгук. — Это всё я. Я его заставил. — Я так и думал. Тишина повисает ровно до момента, когда подходит официант. Сокджин смотрит на Чонгука, сидящего так ровно, словно в спину вогнали кол, и решает за него сам, заказывая то, чего в меню нет: коктейль для тех, кто очнулся после смерти руками «Судьи» — Аркана, способного воскрешать. — Но почему я себя так странно… — мямлит Чонгук, разглядывая брови Сокджина, в которых он видит каждый волос. — Чувствую? — Потому что ты накачан. Под завязку. Пограничное состояние. — Это навсегда? — Пройдет, — Сокджин складывает руки на столе и смотрит так пронзительно, что Чонгуку хочется отвести взгляд. — Но я больше не могу тебя есть. Чонгук выдерживает этот взгляд: он смотрит прямо, но откидывается на спинку дивана, чтобы создать хоть какую-то дистанцию. В его взгляде стоит вопрос «почему», который он не решается задать, чтобы не прозвучать уж слишком счастливым. — Собственно, вряд ли кто-то ещё сможет, — честность в голосе Сокджина колючая. — Поздравляю, теперь ты — испорченный продукт. Как реагировать на эти слова — Чонгук не знает. Он просто сидит и смотрит, как Сокджин смотрит в экран своего айфона, печатает сообщение. Тишина заставляет его ногу нервно подрагивать. Одно неверное движение — кажется, Сокджин сорвется. Чонгук проебался, по всем фронтам, каждое решение — неверное. Что будет с ним, если он теперь «испорченный»? Что будет с его семьей? Повлияет ли это как-то на его родителей, которых он в глаза ни разу не видел? Повлияет ли это как-то на Сокджина, который вытаскивает его из неприятностей постоянно? Чонгук кусает губу, опасаясь задать все эти вопросы вампиру, возле которого нет его ручного стоп-фактора — Ким Намджуна, единственного, способного Сокджина выдерживать. Аура магии Сокджина давит — так Чонгук понимает, что всё совсем не в порядке, но словно вокруг него какой-то защитный слой: он видит, как эти обычно невидимые энергетические волны тянутся к нему, искажают воздух, и спотыкаются обо что-то — небольшое пространство, в котором воздух выглядит как обычно. Чонгук хмурится, разглядывая эту пустоту до тех пор, пока не привлекает внимание Сокджина. И они начинают смотреть вместе. Тогда Чонгук понимает, что это не галлюцинация. — Кто тебя этому научил? — Не знаю. Сокджин поджимает губы и тянется рукой ко второй части дивана. Он с легкого размаху кладет на стол нож. — Кто дал тебе это? Чонгук смотрит на кинжал, отданный ему Бёли. Ком в горле болезненно проходит по гортани, царапает пищевод, намекает Сокджину, что Чонгуку точно есть что скрывать. Вот она — истинная тема для разговора, которую хотел поднять Сокджин. — Что с Чимином? — Чонгук переводит тему к куда более интересующему вопросу. Видя, что магия Сокджина бесполезна против него, зная, что теперь он не может даже пить его кровь, Сокджин кажется не таким уж и страшным. — Если кто-то узнает о существовании этого клинка, тебе оторвут голову. Взгляды снова сталкиваются. Рука Сокджина держит ножны крепко прижатыми к столу, без шанса забрать его. У Чонгука холодеет в груди, и не Сокджин кажется страшным, а то, что он говорит, и то, что это чистая, ничем не прикрытая правда. Они с Чимином слишком много рискуют, ходят по лезвию этого самого ножа. — И найдут того, кто дал его тебе. Последствия будут такими же. Чонгук мотает головой. — Я не скажу тебе ничего. Если ты… — Ты серьезно думаешь, что после всего, что я для тебя сделал, я буду сдавать тебя и твоих подпольных магичек? Ступор застает Чонгука. Он напряженно замирает, не зная, хитрая ли это манипуляция, или Сокджин действительно знает всё и снова предлагает свою помощь. Они сверлят друг друга глазами, пока Сокджин не опускает взгляд, убирает нож себе под бедро, прячет его от выдвинувшегося в их сторону официанта, держащего на подносе бутылку воды и бокал красной густой крови. — Тебе не нужно было лезть в это всё, Чонгук. Неужели он стоил этого всего? Этот вопрос не приходил Чонгуку в голову, он даже не спрашивал себя, как далеко может зайти, чтобы быть с Чимином вместе. Это особенная магия — сила этого притяжения, полное соответствие, идеальное во всем. Он никогда не видел губы, которые хотел целовать так сильно; он никогда не держал ничью руку так крепко. Ему никогда не было так приятно кончать с чужим именем в стоне, и ему никогда не было так всё равно, если придётся умереть от его клыков. Чонгук смотрит на то, как Сокджин разбито пьет вино, постоянно поглядывая в телефон, на который сыплются сообщения, одно за другим. Сокджин тоже не знает, что делать: они связаны законом, обетом, данным старшим Арканам и вампирам. Их связывает другая история: не настоящая, но построенная на крови и рабском подчинении. Чонгук никогда не думал, что будет вести диалог со своим господином. Так глупо — он всего лишь хотел принадлежать кому-то, а теперь хочет не принадлежать, но быть на равных с тем самым. Предначертанным, самым человечным из всех нелюдей. Чонгук заражен, но эта болезнь совсем другого вида, она не убивает, дает ясность ума и уверенность, что всё будет хорошо. Она исцеляет его, эта жестокая инфекция, засевшая в каждой клетке тела ядом Чимина. И он знает, что на самом деле нет лекарства: никто не сможет вылечить его. Поэтому, Чонгук кивает, зажимая в пальцах крышку от бутылки — держаться за что-то, пока Сокджин смотрит так устало, так потеряно, так непривычно. Оно стоило этого, оно всегда будет стоить. Чонгук не против, если в этом мире не останется ни единого способа спасти весь его вид, открыть глаза Арканам, подчиняющимся тем, кого они выше на самом деле. Ему бы только спасти одного вампира. Ему бы только сбежать из этой страны вместе с ним. Ему бы только увидеть, как кто-то, кроме Сокджина, понимающе смотрит. Ему бы только найти способ. Любить так, чтобы никого больше не ранить. Сокджин берёт телефон и смотрит в экран. — Твоего бойфренда судят прямо сейчас. Чонгук давится водой, выливая на себя всё, что было во рту. Подмахнув рукой, выливает на себя и половину бутылки. — За что?! — За то, что убил тебя. *** Чимина швыряют в ноги старшим, словно псину. Эту псину нельзя избить сильнее. Чимин давно не видел себя в зеркале, но он чувствует, как от обезвоживания потрескались его губы, кусочки кожи отваливаются, словно картон. На лице розовые светлые пятна от прямых солнечных лучей. Он наверняка выглядит отвратительно, потрепано, только избила его не камера и голод, а то, что он сделал. Он не пытается встать, он не хочет стоять. У него нет сил поднять голову, нет сил посмотреть в глаза судье, сказать что-то банальное вроде «не виновен», потому что он виновен, и даже сил винить себя больше нет. Он — убийца тех, кого любит. За такое есть одно наказание — сдаться смерти. Чимин не боится её: в ней для него не будет боли, только утешение. Это горе пронизывающее, глубокое, сердце почти не бьется — просто нет сил, и стоит вспомнить лицо Чонгука, слёзы иглами впиваются в веки. Ему хочется плакать, а больше не может. Он просто больше не может, не хочет вспоминать его имя, его руки, его губы, его вкус, его запах, его голос, застрявшие в его голове острым гвоздём. Чонгук не оставит его даже после своей смерти: словно на нём была метка, Чимин ощущает на себе его труп, каждое чувство, которое он испытывал умирая. То, как больно ему было и то, как он не хотел этого. Как сильно хотел жить дальше. Убийца — пустое клеймо для Чимина, этим словом не описать того, что он сделал. Когда судья зачитывает всё, в чём он обвиняется, Чимин мысленно соглашается, как и толпа, окольцевавшая его. Предатель своего клана, растлитель несовершеннолетнего Аркана, вор, посягатель на чужую собственность, убийца. Чимин закрывает глаза, когда этот монолог кончается. Ему хочется выдохнуть «просто убейте меня уже», но получается только: — Я согласен со всеми обвинениями. Старшие ненадолго замолкают. — И всё же, мы считаем, что есть смягчающие обстоятельства. Чимин поднимает голову в полном недоумении. Опухшими глазами он смотрит, как судьи что-то обсуждают на древнем, неизвестном Чимину языке, прежде, чем добавить: — Твоё раскаяние, — мягко говорит старший вампир. — И твоя молодость. Поэтому, тебя не убьют сегодня. Внутри Чимина лопается воздушный шарик. Он моргает, оглядывая толпу, удивленную не менее. Никто не понимает, что происходит. — Суд выносит наказание другого рода, в качестве поучительной меры. Чимин пытается понять, оглядывая толпу, но никто в ней не выказывает ничего. Он хочет умереть, он честно хочет умереть, и его лицо разочарованно кривится. Глядя в глаза вампира, смотрящего на него внимательно и как-то странно, у Чимина в голове что-то щелкает, как будто они вынесли этот самый приговор не прямо сейчас, а давно. Как будто в этом суде что-то не так. — Пак Чимин из клана Тореадор будет напоен трупной кровью, — судья не смотрит ему в глаза, произнося это. — В будущем, это заставит его думать дважды. — Что? — Решение суда единогласно и не терпит возражений. — Что? — Чимин повторяет, с ужасом смотря на омерзительно-улыбающееся лицо судьи. — Исполнить приговор, — взмахом руки, он приказывает стоящим позади него палачам. Чимин падает назад, на ягодицы, и быстро отползает обратно к двери, неотрывно глядя на двух вампиров, тащащих к нему длинную трубку и мешки с кровью. На губах, на языке зациклено «нет, нет, нет», потому что это — хуже смерти. Чимин видел тех, кого накачивали этой кровью: уродливых, поломанных, лишившихся конечностей, неспособных больше кормить самих себя. Их кожу словно вывернули наизнанку, сожгли и прилепили обратно к лицу. Кровь, что невозможно усвоить, просто травила изнутри до момента, пока не кончились силы исцеляться. Она не убивает, но обрекает на страдания, и Чимин, хаотично ища пути отступления, готов броситься на кого-нибудь из старших просто для того, чтобы его убили. Но его хватают раньше. — Нет! — рявкает он. — Просто убейте меня! Он получает в ответ улыбку. Пальцы вампиров, игнорируя его крик, тянутся ко рту. Проступают клыки, но на них нет яда — весь яд остался в трупе Чонгука, с дёсен сочатся жалкие капли. Чимину нечем защищаться, кроме остатков внутренней силы, и он бьется в руках двух мужчин, что выше его на три головы. Он кричит, брыкается, зовет на помощь, только помочь здесь некому — всем всё равно, все пришли посмотреть на представление, и кто-то привёл своих детей, чтобы знали, как выглядит вампир, изуродованный отравленной пищей. Из него успевает вырваться «пожалуйста», обращенное к суду, до того, как он плотно смыкает губы, чтобы в горло не вставили трубку. Никто не будет пить это по своей воле, каждый знает, каково это может быть, когда кислота разъедает тебя изнутри, и вряд ли магия Чимина спасёт его от этой боли — она точно не спасёт его от уродства, которое он будет видеть каждое утро в зеркале. Он будет видеть смерть Чонгука и будет видеть себя, до тех пор, пока сам не наложит на себя руки. Пальцы насильно открывают его рот, игнорируя укусы — те ничего не стоят без яда. Чимин орёт, крутит головой, но его хватают за волосы, впихивая трубку в горло и проталкивая её в пищевод. Рвотный рефлекс пытается вытолкнуть ту, но она зашла глубоко, близко к желудку, и тогда Чимин перестает видеть из-за хлынувших из глаз слёз. Он не чувствует боли, как крепко его сжимают руки палачей, но он слышит звук вскрываемого пакета с кровью. Из него рвётся предсмертное мычание, последние попытки вырваться, высвободить заломанные руки, вырвать голову, пусть даже лишится волос. У него не получается, у него не хватает сил после Чонгука, и когда задирают голову, Чимин забывает своё имя, повисая, словно кукла, с ужасом глядя на пакет. Рука, держащая его, приближается к трубке. Запястье сгибается. Чимин кричит себе закрыть глаза. Позади раздается мощный хлопок, удар. Пакет выпадает из рук, и Чимин видит, как отшатывается вампир, что пытался залить в него кровь. Хватка на волосах ослабевает, и Чимин пользуется этим, чтобы повернуться на звук. Весь зал кренится, словно карточный домик, деревья под ураганом: присутствующие вампиры падают, их глаза закатываются, кто-то роняет лица в пол, лишаясь сознания. — Уберите руки от моего внука. Чимин со слезами на глазах смотрит на Тэмина, своего деда. По сравнению с остальными, склонившимися к полу под силой его магии, он кажется самым высоким в зале, пусть и не высший, пусть просто древний, уважаемый. Позади него стоит его донор — Кохару, девушка со стальным взглядом, которую он забрал во время второй мировой из Японии. Серебряные волосы Тэмина выделяются на фоне общей серости. Настоящий убийца, чистокровный древний вампир, Тэмин заходит в зал, словно он — единственный, кто имеет право принимать решения, словно он единственный, кто действительно способен причинить другим боль. Его взгляд, обычно мягкий на камеру, сейчас жестокий, хищный, Чимин никогда не видел его таким злым. По-настоящему злым, готовым убить, пусть он и знал, на что способен его дед. Чимин хочет упасть на колени, лбом в плитку, благодарить за то, что он появился сейчас, но в горле всё ещё труба, а вампир с магией Силы держит его, не давая увернуться. Когда следом за ними в зал заходит мать, с ней — Сыльги, Чимин чувствует, как подкашиваются его ноги, хотя лунная магия Тэмина не коснулась его. Слезы льются по его щекам, но это не слезы горя. Слезы облегчения. — Тэмин, — произносит его имя один из старейшин. — Тебя не приглашали на суд. — И я этому удивлен. Взгляд Тэмина стреляет во второго палача, и его руки разжимаются, отпуская Чимина, будто он не держал его крепко, до гематом. Чимин тут же тянется ко рту. С влажным звуком трубка выскальзывает из горла, Чимин закашливается, роняя голову вниз, чтобы никто не видел его отвратительного лица: страшного, красного, заплаканного, залитого собственной слюной и густым остаточным ядом, пущенным из дёсен от паники, в попытке хоть как-то защититься, но всем здесь плевать на его силу, на то, что он не чувствует боли, на то, что с ним стало бы после того, как в него вольют кровь одного трупа. — Кодекс не обязывает нас звать прямых родственников на суд, — проговаривает высший, пока Чимин держится за горло, в котором не проходит мерзкое ощущение подступившей не смерти, но в сто раз хуже. — Здесь присутствуют члены вашего клана. — У которых нет права голоса, — громко отвечает Тэмин. — И нет информации о подобных прецедентах. Чимин бессильно падает на колени, сразу же упираясь ладонями в пол. Ему страшно подниматься: не потому, что ноги могут подвести, подкоситься, но кажется — если он двинется — случится что-то непоправимое. Ещё одно непоправимое в его жизни: смерть Чонгука, сразу следом — собственное мучение на всю оставшуюся жизнь, которое он заслужил, но так боится терпеть. Стуча каблуками, к нему подходит Сыльги, отпихивая одного из стражей в сторону. Словно в них нет магии Силы, они отступают легко, запинаясь о собственную ногу — магия Сыльги чуть сильнее, тоньше, извращённей, совершенная удача позволяет ей без труда отбить Чимина, но даже уверенность в том, что теперь его есть, кому защитить, не дает Чимину поднять голову. Вина — страшное чувство. Он не может смотреть в глаза тем, кто бросил всё и примчался сюда просто потому, что он не смог держать клыки во рту, а член — в штанах. Ему не нужно было связываться с человеком, особенно с чужим человеком. — Каких прецедентах? — спрашивает представитель клана Вентру, на которого магия Луны не подействовала, прошлась по касательной. Чимин слышит намного меньше сердец, чем было в самом начале. Половина вампиров, что были в зале, лежат без сознания, отключенные Тэмином. Он и не слышит своего сердца, даже когда Сыльги помогает ему подняться на ноги, стоять, пусть и согнувшись, смотреть. — Такой случай уже был, когда Аркан, предначертанный одному, выбрал остаться с другим вампиром, — приподняв бровь, отвечает Тэмин тоном, будто разговаривает с самым тупым в мире вампиром. — С кем это было? Один из верховных, выходец из клана Тореадор, хрипло смеется. Чимин переглядывается с него на деда, пытаясь прочитать их историю, но когда останавливает взгляд на матери, ответ на вопрос будто вливается в голову. Её магия — ментальная связь, и она всегда была между ними особенно сильной. — Яблоко от яблони недалеко падает, да, Тэмин-ши? Чимин не знает, как реагировать на это. В их крови всегда было бунтарство? С этим бунтарством Тэмин когда-то много лет назад украл себе Аркана, которого любил? С этим бунтарством Сонми выбрала уйти в клан Малкавиан, оставив родной Тореадор? Чимин смотрит на свою семью как будто бы впервые в жизни, находя с ними намного больше общего, чем видел раньше. Он видит Тэмина, как себя со стороны: похожие лица, почти тот же цвет волос и глаз, только глаза у Тэмина холодные, взгляд тяжелый, и магия его не дает ему иммунитет от боли, она лишает других сознания. — Тогда меня оправдали. Почему сейчас вы решили изуродовать моего внука? «Моего внука». Плечи Чимина подрагивают, Сыльги тут же сжимает его руку чуть выше локтя, пытаясь заставить успокоиться этим жестом. Но Чимин не может быть спокоен: он потерял Чонгука, едва не потерял себя, не жизнь, но всего себя, всё то, что он в себе любит и ненавидит. В зал через непристойно открытую дверь — всем напоказ суд, который должен происходить в замкнутом пространстве зала церкви — быстрыми шагами заходит Намджун. Чимин не понимает, что он здесь делает — только бы не дал показания против него, говоря голосом Сокджина. — Потому что в прошлый раз ничто не угрожало жизни твоей женщины, — произносит судья. — А теперь… — Чон Чонгук жив, — громко произносит Намджун, перебивая верховного вампира, — в суде нет необходимости. Если бы не руки Сыльги, держащие его, Чимин бы снова упал на пол. Его дыхание становится поверхностным, а сердце начинает биться быстрее, словно он человек. За последние сутки он испытал слишком много человеческого: горе, страх и теперь облегчение, накатывающее на него новыми слезами, которые он сдерживает изо всех сил. Так сильно, что дрожит губа, дергается бровь, трясутся плечи. — Метка встала? — подозрительно уточняет один из старших, а Чимин, распахнув рот, смотрит на Намджуна. — Промежуточное состояние, — отвечает Намджун. — Сейчас Чонгук со своим хозяином. — Мнение Сокджина по этому вопросу? — спрашивает представитель клана Вентру. Намджун смотрит на Чимина, Чимин ловит его взгляд мимолетно, всего на секунду, пытаясь прочитать его до ответа, который решит если не всё, то многое. — Не виновен, — решительно и ровно отвечает Намджун. — Сокджин не видит в этой ситуации ничего, нарушающего его права на Чонгука. Сыльги над ухом шепчет заполошное «всё будет хорошо, всё будет хорошо», гладит Чимина по спине, а Чимин не верит услышанному. Огромными глазами он смотрит на последнего короля Силлы, стоящего посреди зала суда, ловящего взгляды-стрелы в свою сторону, унижающего собственного мужа — они унижаются вместе. За такое нужно было бы оторвать голову; за то, что сделал Чимин, можно было бы убить, потребовать депортацию в пустыню, потребовать пытки, поставить молодого вампира на место, держать подальше от собственности. Все думают об этом, но все боятся сказать это вслух, потому что на глазах Чимина прилив межклановой войны. В этом всем замешано куда больше, чем их с Чонгуком отношения — назревает что-то плохое. Нарыв, копивший гной много сотен лет, готов лопнуть. Чимин — не причина, всего лишь один из катализаторов. Он видит это по тому, как смотрит Тэмин в глаза старших. Он видит, как припухли губы матери, и знает, что там, за ними, опущены клыки — она готова вцепиться в глотку тому, кто дёрнется первым в попытке исполнить решение суда незамедлительно. У Чимина разбивается сердце оттого, что он всю жизнь винил всех и каждого в безразличии. Думал, им всем плевать на него, им всё равно, что будет с ним, кем он будет, только бы был с «правильным» вампиром. Клан Малкавиан стоит за его матерью, клан Тореадор — за его дедом, и король Силлы от Вентру стоят против независимой, не принадлежащей ни к одному клану власти. В глазах Сонми, готовых сжечь за сына, виден намёк, что они объединятся все вместе свергнуть власть и перебить всех, кто приложил руку к этим политическим играм. Чимину хочется обнять её. Ему хочется снова почувствовать её запах, уткнуться носом в её грудь, рыдать ей все свои невысказанные страхи. Но он заставляет себя не смотреть на неё, взять себя в руки, попытаться выпрямить спину, сделать шаг вперёд, бросить вызов вместе со своей семьей. В этот же момент, когда он подается вверх, Сыльги давит его в плечо. Одна её нога стоит перед ним. Чимин впервые в жизни узнает, что это такое, когда тебя защищают. Бездушные и бессердечные создания с самыми искренними в мире чувствами, эмоциями. Они наполняют воздух: жажда справедливости, любовь, сострадание, злость. Это слышат и судьи — вампиры, возраста многих сотен лет, древние, заставшие периоды грязи, пещер. Они знают животные эмоции лучше, чем кто-либо в этом зале, и когда на губах верховного судьи расплывается вежливая улыбка, Чимин знает — это не потому, что он так решил. Его заставили так решить. — В таком случае, хорошо. Я отменяю приговор. Никто не хочет кровопролития, вампиры будут биться до последнего, но Чимин не знал, что они будут биться до последнего за него. Он смотрит на мать, на деда, и те, не сдвигаясь с места, смотрят в ответ. Тэмин осторожно кивает вбок, намекая, чтобы Чимин уходил первый — они будут здесь, на всякий случай, а Чимину так страшно оставлять их одних, что он не может шагнуть в сторону двери. Он просто остается, оглаживаемый нежным взглядом матери, её тёплыми мыслями, не имеющими слов. И он произносит «спасибо» так громко, как может — в мыслях, только для неё, женщины, которую обвинял во всех своих детских травмах. Нелюбимый, некрасивый, никому не нужный, в одну минуту ставший единственным любимым ребёнком, в руках Сыльги он быстрыми шагами выходит из зала, не оглядываясь. Несётся по коридорам, теряя себя на ходу, теряя страх за себя, боясь только за Чонгука. Не вслушиваясь в то, что осталось там, позади. О чём будет говорить семья Ли с верховными вампирами — не важно сейчас. Сейчас важно — найти Чонгука. Когда Чимин видит его, живого, бледного и дрожащего от нервов, он бросается навстречу, игнорируя стоящего рядом Сокджина, игнорируя просящее «постой» Сыльги. Чимин сжимает Чонгука так крепко, как никогда не обнимал его. Расставание — не сутки, не часы, а целая жизнь, из смерти и в этот мир обратно. Чимин чувствует, как льет слезы в его шею Чонгук, как он кусает его за шею, впивается ногтями в спину, не зная, как ещё выразить свои чувства, как быть ещё ближе, даже если в венах течёт яд Чимина, даже если в Чимине течёт кровь Чонгука. Его запах стал другим — куда более родным, таким совершенным; Чимин зарывается в его чёрные волосы, зная, что теперь Чонгук не сможет принадлежать никому другому. А Чимин никогда не сможет быть ни с кем другим. Они отравлены друг другом, даже без метки, и в этом яде Чимин хочет жить. Задыхаться в этой хватке, ставшей куда более сильной; умирать в руках Чонгука, но больше никогда не быть по отдельности, никогда не расставаться, не давать разлучить друг друга. Чимин поднимает взгляд на Сокджина, стоящего в нескольких шагах позади Чонгука. Что-то решая, он смотрит не на них, но Намджуна. Замечая взгляд Чимина, Сокджин просто кивает. Разбитые губы Чимина приоткрываются в немом вопросе. Опережая его, Сокджин кивает ещё раз.