Из дремучего леса

Ночи становятся все холоднее, и уже поблескивает первый иней, укрывая хитроумными узорами палатки. Находиться в лесу все тяжелее, и дети начинают болеть. Адское варево из острых трав неожиданно приходится кстати, за считанные дни поднимая простывших на ноги. Вэй Ин самодовольно улыбается, но к готовке его по-прежнему не подпускают — чревато. Лань Чжань провел в лагере всего неделю, но уже чувствует всех этих людей так, словно знаком с ними вечность. Быть нахлебником он никогда не любил, потому ходит на охоту вместе с Вэнь Нином. «Олененок» уже не шарахается от него, обращаясь спокойно и уважительно — жестокие условия быстро выбивают из него слабость. Привычными становятся вечерние сказки бабушки Мию, коей А-Юань приходится внуком, и даже к этому ребенку заклинатель постепенно притирается. Непривычно ему лишь одно. Лис не может охотиться, о чем жалеет, но тайно признается, что мяса, кроме рыбы, никогда и не пробовал: божествам на инстинктивном уровне тяжело отнимать чужие жизни, даже если это продиктовано необходимостью. Но даже если бы он был на это способен, все его внимание теперь обращено внутрь, на растущих близнецов. Те отнимают все его силы, но от этого, кажется, жизнелюбие лиса только увеличивается. Он плохо спит, много жалуется и ворчит, изображает умирающего, а уже через мгновение смеется и поддразнивает А-Юаня или Ван Цзи. Но каждую ночь он неизменно прижимается ко Второму Нефриту, не удосужившись накинуть и кусочка одежды, и закидывает на него ногу, а порой и полностью укладывается сверху. Даже просыпаясь посреди ночи, тот не шевелится, лишь рассматривает его лицо и чему-то сам себе улыбается. Однако на седьмую ночь его что-то выдергивает из постели. Почувствовав холод, Хань Гуан Цзюнь открывает глаза и успевает увидеть лишь мелькнувшие красные одежды, что обычно носит сам, и кончик черного хвоста. На улице достаточно холодно, потому Вэй Ин удивляется, почувствовав тепло. Лань Чжань плотнее укутывает его в одеяло и садится рядом. С бревна, что лежит около пещеры, хорошо видно огрызок луны сквозь сосновые верхушки и костер, у которого все собираются на общие трапезы. Сейчас угли едва тлеют, но даже от их тусклого красноватого света видно сгорбленную одинокую фигуру юноши. Какое-то время они разглядывают ее, а затем У Сянь поднимает взгляд к луне. — Они родятся наполовину лисицами. Не божествами, но и не людьми, — говорит он вдруг невпопад. А затем, расплывшись в улыбке, опускает голову Лань Чжаню на плечо. — Тот, что родится раньше, впервые начал толкаться. Ван Цзи замирает, а затем его взгляд теплеет. Его ладонь находит шелковую, будто гладь воды, кожу и прижимается к животу. Сердце заходится в быстром ритме, когда он ощущает внутри движение. Его даже не удивляет способность лиса так много знать. — Я хочу назвать одного Лань У*, — отчего-то веселится У Сянь. Подлизывается под руку, делает вид, что ничего не задумал, и косится одними глазами, будто ждет вопросов. Лань Чжань спрашивает. — О, хорошо, что ты спросил! Понимаешь ли, гэгэ, имя, которое даст ребенку бог, имеет очень большую силу… Хань Гуан Цзюнь невозмутимо подталкивает шкуры плотнее, чтобы ветер не продувал полураздетого юношу. Похоже, не миновать старейшинам Гу Су Лань ранних седых волос. Он даже вообразить не может, что способен сотворить ребенок, названный таким именем… Конечно, если к этому времени Облачные Глубины уцелеют после Вэй У Сяня. — Второго будут звать Лань Бай*, — спокойно отвечает Ван Цзи. Лис улыбается еще шире. — А почем тебе знать, что они оба мальчики? — Я не прав? Вэй Ин целует его. — Прав. Сон не берет их больше, но лису вновь не сидится на месте. Он поднимается, волоча за собой пушистое одеяло, и идет в направлении костра, позволяя придерживать себя под локоть, хоть и шутит об этом, называя себя нежной девицей на выданье. Небо похоже на шелковое полотно, на которое опрокинули густую тушь, и на его фоне прохладно покачивается улыбка луны. Сосновые ветки пахнут одуряюще приятно — а может, так кажется из-за свежего ветра. Около тлеющих углей запах иной — горячий, дымный. Хвойные веточки тихо потрескивают от жара. — Цюн Линь, — зовет лис. Юноша сидит на коряге уже больше часа, не шевелясь, и вздрагивает, слыша свое имя. — Неужели, малыш Вэнь Нин влюбился? — Нет! — краснеет тот, но, понимая, что над ним попросту шутят, вздыхает. — Господин Вэй… — Какой я тебе господин? Я госпожа будущая матушка! — задирает нос Вэй Ин. Лань Чжань с божественным спокойствием помогает ему сесть и садится сам. Цюн Линь теряется, а затем беспомощно смотрит на заклинателя из Гу Су, словно тот может спасти его от шуток по мановению волшебства. — Вэй Ин, — тихо говорит Лань Чжань. Божество хихикает. Вэнь Нин вновь смущается, но уже не выглядит таким удрученным, как прежде. Кажется, теперь ему спокойнее. — Я думал. От моего ордена н-ничего не осталось. Кто разбежался п-по другим орденам, а кто ушел, к-как в воду, с концами. Эти пятьдесят человек — п-последнее, что осталось от Ци Шань Вэнь… А скоро зима. Я не знаю, как… как нам… Он вновь вздыхает, смотрит немного пристыженно, будто позволил себе лишнего. Лань Ван Цзи не представляет, что тот чувствует — сейчас Цюн Линь единственный из Вэней, кого можно назвать мужчиной. Ответственность за каждого так или иначе перекладывается именно на его плечи, и тот ощущает растущий над ним груз. Он поразительно спокоен, для молодого человека, враз потерявшего все. Вэй У Сянь помалкивает, и это кажется еще более подозрительным. Он выглядит так, будто выдумал очередную прекрасную идею, после которой окружающие еще нескоро придут в себя. — А-Нин, — улыбается он. — Кажется, я только что придумал, как нам быть. Утро остатки ордена Вэнь встречают вместе с нарастающим пением. Люди удивленно выглядывают из палаток, не решаясь выходить. Только детвора, широко зевая, высыпается на улицу, зябко ежась на утреннем воздухе, и бежит к теплому пушистому лису, восседающему на месте потухших углей. Хань Гуан Цзюнь останавливает их, и от его холодного, будто высеченного из нефрита, лица те на мгновение замирают, что даже не пытаются засыпать благородного господина вопросами. Рядом с ним даже взрослые не повышают голос, а дети и вовсе ведут себя тише воды, ниже травы. Только благодаря этому пение не прерывается. Звуки, льющиеся из приоткрытой пасти Вэй У Сяня, напоминают слившиеся в одном ручье голоса птиц и волков. Слов нет, звуки сплетаются друг с другом в каком-то неземном напеве — многие трели и вовсе не повторить человеческим языком. Лис едва заметно покачивается, и около него, словно заколдованный, ходит Вэнь Нин. Как марионетка, подчиненная мелодии, он чертит на земле глубокую борозду неизвестного символа: большого, многосложного, и вместе с тем неразрывного, который не создать ни одному смертному. Заклинание не прерывается, пока Цюн Линь не обводит бороздой весь лагерь и обводит его в окружность. Люди не смеют шевелиться, когда божество перед ними являет свою силу. Голос укачивает, вводит в транс, что кроме яркого пятна черного меха перед глазами ничего не видно. Лис поднимается, не прекращая петь, и его хвост качается, словно на волнах, а затем раздваивается, и вновь, и вновь, пока хвостов не становится пять. Даже сосновый лес качается вместе с неземной мелодией, осыпаясь дождем желтых иголок, а затем плывет, растекается, наполняется туманом, и весь мир по ту сторону круглого магического поля смазывается. Туманное полотно рассыпается, словно кто-то преломляет свет через тысячи кристаллов: свет искрит от бесконечной живой радуги, звенит и кружится, подхватывая сосновые иголки, звуки и людское дыхание. Весь мир будто взрывается от расколовшего его рева, что не разрывает песню, но вплетается в нее. На бесконечный миг хаос раскрывается, как цветок, и замирает. Свет ослепителен, но в тысячах оттенков люди не теряются — находят лишь больше и больше силы, пропитывающей их подобно густому аромату. И кажется, словно в самом центре огненного цветка мелькнул величественный облик золотого дракона: его нефритовые зрачки обвели каждого собравшегося, а сорвавшееся с шелковых губ дыхание стало ветерком, что шквалом смел цветное безумие, расставил по местам, упорядочил. Ветер накрыл все, вновь сорвал все пределы. Когда люди открыли глаза, уже было тихо. Вокруг лишь привычные звуки леса, над головой розовеющее небо, а под ногами все та же почва, разукрашенная поражающим воображение магическим полем. Однако, обернувшись, они видят не лес. Крепость, столь естественная здесь, будто выросшая вместе с соснами, поражает величием и красотой в своей простоте. Над большими красными воротами с каменными лисами-стражами мерцает черным в утреннем сиянии надпись. Хай Лун Вэй. — Теперь это наш дом, новорожденный клан Вэй, — Вэй Ин широко улыбается, и его счастье теплом растекается в груди каждого, вытесняя страх и неверие. И прежде, чем слезы радости побежали по щеке отныне Вэй Цин, глаза лиса закатываются под веки, и истощенный У Сянь падает навзничь, прямиком в руки Лань Чжаню.