Волк на пороге

Маркус приходит посмотреть на него каждый вечер. Всякий раз он не может удержаться от какой-нибудь клишированной фразы вместо приветствия. — Скучал без меня? — его выбор на сегодня. Мягкой поступью безжалостного хищника Маркус подходит и зажигает свечу, а Перкинс вместо ответа усиленно моргает одним глазом и делает вид, будто его дыхание участилось. Перкинс думает, что ему хорошо удается изображать из себя испуганную жертву. Он удобно забывает — одного дыхания недостаточно, чтобы обмануть Маркуса, но Перкинс удобно забывает о многих других вещах ровно до тех пор, пока ему о них не напоминают. Зачастую очень бесцеремонно. Например, о его ногах. — Не устаю восхищаться столь изящной работой, — Маркус проводит кончиками пальцев по тому, что когда-то было бедрами Перкинса. — Подумать только, и ведь это сделал человек! Помнишь, как он пошутил, что ты, должно быть, в детстве пил много молока? Это была смешная шутка. Если бы в крови Перкинса было чуть меньше седативных, он бы попытался пнуть его одной из своих облаченных в золото культей. К культям крепились его кости с самыми настоящими барельефами, посвященными победе андроидов над человечеством. Кажется, где-то среди лиц было и его собственное. — Смейся, Ричард, — приказывает Маркус. Ладонь какое-то время блуждает в его волосах, и все бесконечное количество украшений, что в них вплетены, издает тонкий-тонкий перезвон. Через тридцать секунд терпение Маркуса истончается, и пальцы тянут за волосы, вынуждая наклонить голову назад. Когда его голова оказывается запрокинута так далеко, что воск начинает затекать внутрь, Перкинс нехотя приподнимает уголки губ. — Шире. Покажи мне зубы. Как только Перкинс подчиняется снова, Маркус легко открывает ему рот, ведет пальцем по ряду затупленных черных зубов. Платиновая стойка с металлическим стержнем, что удерживает тело Перкинса в вечном положении стоя, впивается в его тело в тех местах, на которые Маркус намеренно или ненароком надавливает. — Оникс, — узнает он. — У Норт хороший вкус, не находишь? Сегодня твои аксессуары выбирала она. От упоминания этого имени что-то переключается в голове Перкинса, и ему становится страшно по-настоящему, потому что Норт редко когда ограничивается пассивным насилием. Для нее нет границ, если их заранее не выставил Маркус. Она не чурается даже сексуального насилия в разнообразных его формах, хотя, если подумать, все, что сейчас происходит, тоже не лишено эроса. К счастью, Маркус очень редко использует эту часть анатомии Перкинса против него. — Как вы, люди, любите говорить? Тело — это храм? Как по мне, я сделал из тебя прекрасный храм, Ричард. Он улыбается. Эту улыбку Перкинс видит в своих кошмарах, где его тело находится все еще в процессе превращения в извращенный арт-объект. — Хотя нет, я сделал что-то большее. Я сотворил божество. Воск стекает по щеке Перкинса, капает на обнаженную кожу груди, но он этого не чувствует. Разумеется, божеством он себя не ощущает.