Нету сил терпеть

      Тупой стук подошвы раздавался вдоль всего коридора, ознаменовывая присутствие двоих существ в нём, давая понять, что если никто не хочет зашибить кого-то дверью в этом узком проходе, то лучше лишний раз перетерпеть и дождаться, пока этот кто-то пройдёт. После одного раза, когда кто-то очень спешил куда-то. Он лишился головы. В буквальном смысле. Он случайно сшиб немца и его пристрелили в тот же момент. На месте. Многим это казалось жестоким, многие бунтовали, кричали о том, что уйдут из войск Рейха, о том, насколько это подло, но всем им хватило одного разгневанного взгляда нациста, чтобы дать им понять, что тот не в самом лучшем расположении духа, чтобы разбираться со всеми их претензиями. Кажется, это было даже этим вечером, когда тот зачем-то запирал одну из комнат на ключ, при этом показывая чуть-ли не всем видом, что он крайне подавлен и взбешен чем-то. Но нет, одному бедолаге угораздило попасть под его горячую руку.       Этим Рейх и брал: страхом, уважением, строжайшей дисциплиной. Этим он и внушал ужас в другие страны. Его манера поведения, его обращение с подчинёнными выходили за все рамки разумного и безумного, регулярно заставляя многих недоумевать. Он не считал своих войск за отдельных личностей. Он знал, они отличаются. И многим. Но на войне требовал всего, что можно ожидать от «машины для убийств»: послушания, жажды крови, уверенности в своём предводителе и идеальной подготовки ко всему, что только могло пойти не так, пусть даже самого неожиданного. За малейшее неповиновение солдат наказывался расстрелом, причём надзирателями выступали его родные, близкие или друзья, что только усугубляло страдания, а остальным прививало чёткую мысль — за малейший проступок поплатится не только их голова, но и психика дорогих им людей. Обычно тирания страхом всегда заканчивалась плохо, но в этот раз все в округе, вся армия Рейха его уважали и, зачастую, искренне поддерживали его идеологию, твёрдо стоя за её устои и отважно сражаясь за завоевание новой территории, за подчинение новых стран.       Стон открывающейся двери оповестил немца о приходе ожидаемых гостей. Рейх пока молча стоял у огромного, раскинувшегося на всю стену окна, наблюдая за очередной перестройкой солдат, кажется, даже не замечая тех двоих, но спустя несколько секунд нацист широко улыбнулся, оскалившись в прозрачное стекло и тихо прошептав:        — Можешь нас оставить, дальше я сам, — уже явно взбодрившимся голосом пропел нацист, подняв голову, вглядываясь в чистое, лазурное небо. Какая хорошая погода, однако.        — Слушаюсь, — кратко принял приказ подчинённый, тут же прикрыв дверь, выходя из просторного кабинета, пока Третий Рейх продолжал сдерживать смех. Как странно, только когда рядом Союз его жизнь наполняется красками, проявляя все признаки подступившего и давно овладевшего его разумом безумия. Как же оно сладко шептало свой ритм, заманчиво втягивало всё глубже, не давая здраво мыслить. Просто блаженство, а не жизнь.        — Ну, как тебе в новой форме? — растягиваясь в зловещей улыбке, хмыкнул нацист, медленно повернувшись в сторону своего «пса», раскрывая свою улыбку всё шире и шире, обнажая белоснежные зубы, отдающие лёгким блеском от падающего на них света. И всё же, в ответ лишь молчание. Союз молча стоит на одном месте, потупив глаза, смотря только на пол и, будто бы забывшись в своём мирке, не обращая внимания ни на какие раздражители, которые только могли бы быть.        — Казахстан так рыдал, когда узнал, что ты попался, — сразу же воспользовавшись козырем, проговорил Рейх, вытаскивая Союз из глубочайшего транса, в ожидании ответной реакции, которая тут же появилась, заставив взгляд СССР тут же устремиться на Рейха, давая понять. Он в бешенстве. Как его заводило это выражение лица. Как его дразнила реакция, как ярко горели глаза при повторившемся крике «ГДЕ ОНИ?!». СССР сообразил. Они рядом. Совсем рядом, даже ближе, чем тот думал. Ах, как жаль, ему навряд ли удастся вырваться из этого плена, ему навряд ли удастся узнать, где же его бедные дети. И что Рейх задумал, чтобы таки заполучить абсолютную верность Союза. Но вновь этот хаотичный поток мыслей прервал смех. Бьющий по вискам, отдающийся во всём теле, настолько осточертевший смех, от которого руки невольно сжимались в кулак, а брови гневно собирались на лбу, жаждя просверлить огромную дыру на объекте ненависти.        — Ты такой смешной, когда так отчаянно делаешь вид, что тебе есть дело до этих малышей, Союз~ — промурчал немец, прекрасно понимая, что сейчас давит на последнее, что сдерживало СССР от нападения на своего «господина».        — Ты ведь и понятия не имел, что такое родительская любовь, — как нож в сердце протянул нацист, заостряя внимание на последние слова и протягивая их как тянущаяся карамель, стекающая с чайной ложки, обволакивая сладостью вокруг, капая с неё излишками и оставаясь неприятным осадком где-то на пальцах, что становились всё менее подвижными и липкими, так же покрываясь слоем этого жидкого сахара, что обжигал нежную кожу. СССР тут же рассвирепел, кинувшись в сторону нациста, но тут же был схвачен за тыльную сторону шеи и повален на пол, лицом в белоснежный ковёр.        — Смотри, не замарай ковёр, он достаточно дорогой~ — обезумевшим голосом твердил Рейх, прижимая голову Союза подошвой своей обуви, внимательно наблюдая за его попытками поднять голову или хотя бы её развернуть. Похоже, не видя Рейха, он даже не осмеливался нападать на него, понимая, что в таком состоянии он может сотворить всё, что только вздумается, пользуясь своим положением на полную, вот только, даже когда обувь наконец-то освободила от давления макушку коммуниста, и тот всё же смог приподнять голову, ему в лицо тут же прилетел ещё один мощный удар ногой, расквасив ему нос, вынуждая теперь дышать через рот. Он был безнадёжно сломан, из-за чего из него начинала тонкой струйкой литься кровь, но тут же в щёку последовал ещё один удар, вынуждая откатываться Союза подальше от белоснежного ковра.        — Если хоть где-то на этом ковре будет пятно твоей грязной крови — заставлю вылизать тут всё своим собственным языком, понял? — широко улыбаясь, пояснял нацист, схватив коммуниста за ворот и приподнимая лицо ближе к себе.        — А за любое твоё неповиновение этот шанс будет увеличиваться, знаешь-ли~ Я не терплю неповиновения и бунтовщиков, они вредят моей системе, — хмыкнул немец, резко отпустив Союза и вынуждая его снова упасть на пол.        — Пятнадцать минут тебе на то, чтобы ты пришёл в себя, тебе окажут первую помощь. После, тебя ждёт первое задание, — уже более строго и чётко проговорил немец, заведя руки на спину и свысока глядя на вновь поверженного Союза. Как же он жалок сейчас. Как же хочется… Полностью присвоить его себе. Как же хочется полностью заполонить его мысли, стать его самой страшной и смертельной болезнью, став своеобразной формой опухоли, медленно заражающей весь организм, абсолютно всё тело, постепенно затрагивая разум. Рано или поздно. Рано или поздно, но это произойдёт. Рано или поздно, но Союз примкнёт к идеологии нацизма всем своим сознанием, отступая от своих прежних принципов.       Дверь кабинета с грохотом закрывается, после чего внутрь входят двое солдат и уносят Союза обратно, пока его глаза медленно закрываются. И снова темнота.