Части целого

Пир во дворце Пеллы был в самом разгаре. Праздновали то ли хорошее настроение царя, то ли долгожданное возвращениие юного царевича, и никого особо не волновало, что вернулся он несколько недель назад. В приливе отцовской гордости царь Филипп за один вечер добрую сотню раз произнес тост за своего сына, однако повзрослевший Александр уже не обманывал себя напрасной верой в кристальную искренность этих слов, сказанных под действием превосходного красного вина; он наслаждался праздником, как и все юноши, вернувшиеся домой вместе с ним, но радость его омрачало лишь холодное, ничего не выражавшее лицо матери. За прошедшие недели он увидел, как изменились отношения царя и царицы, причем не в лучшую сторону, и как сильно они отдалились друг от друга. Несмотря на уважение к отцу, Александр не одобрял его открытое пренебрежение царицей и уж тем более едва мог сдерживать себя, когда слышал неприкрытые оскорбления в ее адрес. Несколько раз он был опасно близок к тому, чтобы отчитать собственного отца, но рядом всегда оказывались Олимпиада или Гефестион, которые благоразумно удерживали порывистого царевича от такого опрометчивого шага. Олимпиада давно научилась игнорировать отвратительное поведение мужа, более того, уже много лет это не трогало ни единую струну в ее душе, и, будучи царицей до мозга костей, она была идеально невозмутима и любые ситуации обходила с неизменным достоинством, чем вызывала у двора восторг и завистливую злобу одновременно. Однако, с появлением во дворце Александра удерживать эту маску царственного высокомерия стало заметно труднее — Олимпиаде согревало сердце, что сын принял ее сторону и искренне хочет защитить ее от порывов Филиппа, но это было столь же благородно, сколь и опасно для самого царевича. Именно поэтому каждый раз она молча обнимала своего повзрослевшего мальчика и одним этим движением успокаивала на время его пыл. Остальное уже делал Гефестион, чем немало удивлял царицу. С приятной стороны, разумеется. Гефестион вырос, но, судя по отзывам Аристотеля, и первым наблюдениям самой царицы, ни на йоту не стал похожим на своего отца, тот с годами становился все более амбициозным, но все менее и менее разумным: он больше не представлял опасности для царицы, хотя ужасно раздражал своей фанатичной преданностью Филиппу. Гефестион же, насколько Олимпиада успела увидеть за время с их возвращения, хоть и был предан Александру, но относился к этому не по годам здраво и в критических случаях направлял действия Александра сообразно собственным решениям. Царица не была легковерной и все ещё не могла доверять Гефестиону полностью, но она симпатизировала юноше и согласилась с тем, что из всех именно он стал наиболее достойной кандидатурой на роль будущего диадоха Александра. Вспомнив совет своего кузена, который тот дал ей перед своим отъездом, она решила понаблюдать за тем, как будут складываться эти отношения и к чему они приведут. Ночью, бесшумно пройдя в самую тихую комнату дворца, Олимпиада отошла от двери и остановилась в тени высокого шкафа. Вокруг царил тёплый полумрак, и почти абсолютная тишина, нарушаемая лишь редким шорохом перелистываемых страниц и изредка — задумчивым шёпотом. В такой поздний час здесь не было ни советников, ни философов, ни писарей, но царица их и не искала; тот, кто был ей нужен, сидел на полу рядом с невысоким факелом, спиной к ней и изредка шуршал страницами книг. В своей любви к учению, мальчик совершенно не изменился. Царица подошла ближе. Ее тень упала на края свитков и мальчик, резко повернувшись, тут же испуганно вскочил на ноги. — Царица…простите, я… — Не извиняйся передо мной, Гефестион. — она мягко погладила его по щеке и приподняла его лицо, чтобы смотреть в глаза. — Ты не сделал ничего, за что стоило бы просить прощения. — Я просто не слышал, что вы вошли. — Разумеется. Ты так увлечённо читал…не покажешь, что именно? — Гефестион взволнованно поднял с пола книгу и протянул царице. — Гомер? — Эти поэмы любит Александр… — смущённо объяснил мальчик. — И ты решил прочитать их только поэтому? — О, нет, царица, я уже читал их несколько раз… Но каждый раз, мне кажется, я понимаю что-то новое. Царица улыбнулась и присела на пол, жестом призывая мальчика сделать так же. Гефестион сел и вытянулся, как тетива, едва смея вздохнуть. — Ты боишься меня? — прямо спросила Олимпиада, задумчиво, но с удовлетворением глядя на ребёнка. — Я выгляжу так пугающе? — Нет-нет, царица! Вы очень красивая, просто я… Царица засмеялась и с улыбкой потрепала мальчика по голове. — Твой комплимент приятнее многих, милый Гефестион… Мальчик окончательно смутился и опустил глаза на свои руки, пытаясь выглядеть более или менее расслабленным, но Олимпиаду невероятно забавляло, что этот малыш имеет к ней искреннего уважения больше, чем все придворные этого города, льстящиеся к ней ежедневно. Цель оказалась еще более достижимой, чем казалось вначале — сделать так, чтобы мальчик доверял ей больше, чем собственной семье, не составляло, судя по всему, особого труда. — Я хотела поговорить с тобой, Гефестион. — Со мной? — удивленно переспросил мальчик, наивно хлопая длинными ресницами. — Да. С тобой… Об Александре. Помнишь ли ты мои слова, которые я сказала тебе в день вашего отъезда в Миезу? — Очень хорошо помню, царица. И я следую им. — Прекрасно… раз уж мы вспомнили Миезу, расскажи мне о том, как вы учились там. Аристотель в своих письмах хвалил тебя за прилежность. Мальчик смущенно улыбнулся — напряжение постепенно оставляло его. — В Миезе было…интересно, моя царица. Хотя нам не всем нравилось это место. К примеру, Кассандр очень скучал по столице и надеялся поскорее вернуться. — Александр тоже? — Нет. — Гефестион слегка поджал губы, будто пряча улыбку от воспоминаний о чем-то приятном. — Александру понравилась Миеза. С самого начала. Он говорил, что чувствует себя свободнее среди этих холмов, на которых не стоят высокие стены. И ему нравился наш нимфейон… Царица усмехнулась. Это было так похоже на ее сына — любовь к простору и ненависть к любого рода границам досталась ему от матери; в его возрасте она сама ненавидела высокие стены дворца, в котором выросла, потому что видела, какой огромный мир кроется за ними. Но, к сожалению, исследования мира — не занятие для эпирской царевны, и страсть к простору в ней с возрастом сменилась неутолимой жаждой свободы и независимости. Брак — единственное, в чем она пошла на уступки в своем стремлении быть свободной, но сделала она это лишь потому, что в те годы была беззаветно влюблена в пылкого и страстного наследника македонского трона. Даже забавно, что сейчас она вынуждена всеми силами оберегать от этого самого некогда возлюбленного их общего сына… Олимпиада смотрела на юного Гефестиона, который продолжал что-то рассказывать о том, как они жили в Миезе, но половину этого рассказа она попросту не слышала, погрузившись в свои мысли; от ее внимания не укрылось, что за поршедшие годы Александр и Гефестион сильно сблизились, как и предсказывал ее брат Леонид, поэтому первое, что она намеревалась сделать — это привязать к себе этого мальчика так, чтобы он, не задумываясь, принимал ее сторону по собственной воле. Пройдет еще несколько лет — и этот юнец станет первым, к кому Александр пойдет за советом в делах государства, и тогда его преданность даст Олимпиаде неоспоримое преимущество перед всеми приспешниками Филиппа, которые давно хотят удалить ее из столицы подальше. Они просидели так в полутьме библиотеки еще пару часов, беседуя, пока Гефестион окончательно не начал засыпать прямо во время разговора. Тогда царица отвела его через свои покои в комнаты Александра и уложила спать в одной из них, через стенку от той, где сейчас спал сам царевич. Напоследок погладив уже спящего мальчика по голове, царица с удовлетворением подумала о том, как сами боги помогают ей и ее сыну; ни Аминтор, ни его честолюбивая супруга даже смутно не догадываются, какую ценность представляет собой их чадо: пока они пекутся лишь о том, чтобы обеспечить себе устойчивое место под солнцем царя Филиппа, Олимпиада сделает так, чтобы оба нерадивых родителя оказались в тени собственного сына при новом царе Александре.

***

— Просто любопытно…ты когда-нибудь устанешь от бесконечных празднеств или для этого тебе надо снова увести армию в поход? Если царица раздражена, от неё невозможно спрятаться. И единственным человеком, который мог позволить себе быть равнодушным к ее злости, был царь, однако, ирония этого дня заключалась в том, что именно на царя и было направлено негодование его супруги. Олимпиада, уставшая от неисчислимого количества пиров и развлечений, приняла отчаянное решение, наконец, поговорить со своим мужем, не особо, впрочем, надеясь на результат, но Филипп не только не внял голосу жены, но всем своим видом показал, насколько несущественно для него мнение правящей царицы. И если бы только проблема заключалась в пирах! Филипп тратил баснословные деньги на бессмыслицы — к примеру, сегодня утром он решил устроить охоту, через час передумал и нашёл новое развлечение — ему захотелось проверить навыки верховой езды своих знатных подданных, а заодно и объездить десятку новых лошадей, которых ему подарили чьи-то наместники. Если бы только при этом он не требовал ее присутствия, она, может, и закрыла бы глаза на его ребячества, но быть приглашённой и терпеть демонстративное игнорирование — это было уже слишком для гордости Олимпиады. — Хочешь сказать тебе надоело щеголять новыми драгоценностями и нарядами, что я тебе привёз? — Не смеши меня! За время похода ты думал о своей жене ровно столько же, сколько и сейчас, и ровно в том же качестве. Так что не смей бросать мне в упрёк эти побрякушки и тряпки, ты все равно привёз их не для меня. Филипп, вальяжно устроившийся в кресле, усмехнулся и взял со стола новый кубок с вином. — Гордячка! Помнится, раньше ты бросалась мне на шею, когда я привозил тебе эти побрякушки и тряпки, а? — Помнится, раньше и ты готов был свернуть шею всякому, кто лишь издали на меня посмотрит, — в тон ему парировала женщина, — А золото и тряпки ты клал к моим ногам, называя…как? «Царица моего сердца», насколько я помню… скажешь не было? На такое Филиппу нечего было ответить. Отрицать правду трудно, особенно когда оба знают, что это правда. — И чего же тогда ты от меня хочешь? — Уже давно ничего, Филипп, кроме банального уважения к царице, жене и матери твоего сына. — Царица, — словно в издевку, повторил Филипп, усмехаясь. — Ну, а я твой царь, и почему я не вижу в ответ должного уважения? — резко поднявшись, он грубо привлёк жену к себе за талию и попытался стянуть покров с ее плеч. — Ну, давай, выкажи своё уважение своему царю, мужу, и отцу твоего сына, и тогда, может, я подумаю об ответной услуге. В касаниях Филиппа была настойчивость, но не было злости, и Олимпиада спокойно и уверенно оттолкнута его руки и, упершись в грудь мужа, отстранила его от себя, а потом отошла на несколько шагов к столу. — Нет, Филипп. — Ну, вот ты и ответила на свою же просьбу. — с довольным видом царь снова опустился в кресло. — Нет, Олимпиада. Женщина сжала зубы, усмиряя раздражение, поднимающееся внутри. В общении с Филиппом всегда была одна и та же «тактика» — оба выкручивали фразы друг друга в свою сторону, стараясь побольнее уколоть, но единственным, о чем они никогда не спорили, было их прошлое. — У тебя есть на то причины или это просто твой изощренный способ поиздеваться надо мной? Если ты вызвал Александра из Миезы только для того, чтобы снова на его глазах унижать его мать, то лучше уж отправь его обратно, потому что ничего большего, кажется, ты предпринимать не собираешься. — Откуда тебе знать, что я собираюсь, а что нет, — снова посерьезнев, отмахнулся Филипп, не желая переходить на остро стоящую тему. — Всё лучше, чем если бы он до сих пор крутился у твоей юбки, ничего хорошего из такого юнца никогда бы не вышло… — Ты забываешь, что говоришь о собственном сыне, Филипп! О царевиче, потомке знатнейшего эпирского рода и наследнике… — Он еще не наследник! — грубо перебил мужчина, раздражаясь все больше. Надменность и высокомерие жены его бесили, но ее упрямая, совершенно не женская сила и гордость приводили его в ярость. Вот сейчас он вполне мог бы ударить ее — одного удара хватило бы, чтобы она упала перед ним на колени или распростерлась бы на полу у его ног…но если бы только сила могла сломить эту надменную фурию! — Ты можешь идти. — Филипп разумно положил конец этому разговору до того, как его не в меру умная жена перевернёт его же слова в свою пользу. И на этот раз Олимпиада покорилась — бросив мужу издевательски-насмешливую улыбку, она с неизменным достоинством покинула его покои.