Части целого

Весна 336 г. до н.э. Время мира, как учат старики-философы, — это время в отсутствии войны, но отнюдь не обязательно и далеко не всегда — время спокойствия и благоденствия. В войнах и сражениях мужчины проливают кровь и бьются за свою землю, но, как это часто бывает, воевать им приходится и по возвращении в родной дом; как это ни печально, для царской семьи Македонии дворец давно стал очередным полем битвы. Всю зиму Филипп Македонский строил грандиозные планы по вторжению в Персию. Ему не давала покоя роскошная жизнь и громкая военная слава царя Дария, который ко всему прочему серьезно угрожал мирному соглашению и целостности греческого государства, которого так долго добивался Филипп. Однако, ему несколько раз приходилось откладывать желанный военный поход на будущее из-за почти бесконечной череды семейных проблем. Его отношения с Олимпиадой уже давно нельзя было даже назвать отношениями; царь и царица словно существовали в разных мирах, почти параллельных друг другу… Почти, потому что существовал Александр, и он был тем, ради кого царица каждый день находила в себе силы бороться, а царь, наступая себе на горло, пытался общаться с женой. Повзрослевшему Александру было тяжело видеть, как во дворце с царской роскошью живут многочисленные дети его отца от других женщин, которых царь признавал будто бы в насмешку над его матерью. Олимпиада могла быть безупречно сдержанной, холодной и не замечать всего этого, но царевича обуревала досадливая злость каждый раз, как он видел своих сводных сестер и брата. Несколько раз он даже пытался говорить об этом с отцом, поскольку считал это своим правом, но Филипп каждый раз отмахивался от него со странной и раздражающей усмешкой. «Всё это, чтобы ты, сын, видя стольких соискателей царства, становился достойнее, и был обязан властью не мне, а себе самому», — говорил Филипп, когда на него находило настроение побыть мудрым отцом. Во все же остальное время, если царь не размышлял над военным походам в Персию, он предавался развлечениям и празднествам, мало обращая внимания на внутрисемейные отношения. Впервые Александр готов был открыто пойти против отца, когда тот привез из Фракии новую жену, Меду — дочь фракийского царя. Тогда он случайно услышал, как его мать в своих покоях кричит на кого-то, но не от злости, а срывающимся от обиды и боли голосом, и ошибиться в причине этого было трудно. Юноша, обладая порывистым нравом и чувством справедливости, естественно, тут же решил отомстить за такое оскорбление его матери и встать на ее защиту перед отцом, но этот разговор в первые же секунды сошел на нет, потому что прозорливый Парменион, мгновенно поняв настроение царевича, сделал все, чтобы предотвратить непоправимые последствия такого опрометчивого шага. Чуть позже, когда выдалась возможность, он поговорил с Александром, призвав не рисковать своим положением, так открыто осуждая царя, и, не без помощи Олимпиады и Гефестиона, ему удалось успокоить царевича. Однако, на этом страсти во дворце не утихли. Хорошо было лишь то, что Меда оказалась тихой и недалекой, и очень скоро сама перестала показываться на глаза Олимпиаде, если на то не было крайней необходимости. Но вместо этого слишком часто стал везде показываться Аттал со своей дочерью, недвусмысленно намекая и буквально подкладывая девушку в постель к Филиппу. Было ясно, что старик жаждет породниться с царем, надеется, что его Клеопатра родит царю сына, тем самым лишив Олимпиаду и эпирцев влияния при дворе и сделав этого ребенка наследником трона. Подобная угроза была слишком уж реальной, чтобы Олимпиада могла ее игнорировать, поэтому очень скоро вокруг нее собрались все тайные и явные противники Аттала, которые были готовы пойти за кем угодно, чтобы не допустить самовлюбленного старика к власти. С приходом весны они уже готовились праздновать свою победу, когда Филипп, все еще одержимый идеей покорения Дария, послал в Азию передовой отряд в десять тысяч человек под командованием Аттала и Пармениона. Это казалось избавлением от всех сложностей, потому что без своего отца Клеопатра мало что могла сделать самостоятельно. Но именно в этот момент Филипп вдруг неожиданно объявляет всем, что девушка ждет его ребенка и что он, царь Македонии, намерен жениться ней как на будущей матери наследника. Эти слова стали последней каплей для Олимпиады и многих, кто поддерживал ее и повзрослевшего Александра. Расщедрившийся Филипп, словно в знак «уважения», пригласил на свадьбу брата Олимпиады — эпирского царя Александра, и тот, к немалому удивлению всех, принял приглашение. Он прибыл во дворе за день до начала праздника и всем своим видом, что не разделяет праздничного настроя своего царственного родственника; более того, он пренебрег правилами и в первую очередь отправился проведать свою сестру и племянника, а уже потом, будто в одолжение, посетил и Филиппа. Разумеется, он знал, что идет на риск, но так же он знал и то, что Эпир слишком важен Македонии и Греции, и царь будет вынужден проглотить вольности с его стороны, потому что не захочет ссориться с важным ему человеком. Александр Молосский долго закрывал глаза на поведение Филиппа, но оскорбления, наносимые его сестре и недопустимое пренебрежение его племянником заставили эпирского правителя взять инициативу в свои руки и образумить заигравшегося родича. Филипп принял его с напускным радушием, делая вид, будто ему безразлично, о чем судачит весь дворец с момента прибытия Александра. Он вальяжно сидел на своем любимом троне и снизошел даже до того, чтобы обнять шурина, как несколько лет назад, когда он намеревался жениться на Олимпиаде. Единственными, кого беспокоил исход встречи двух царей, были сторонники Аттала и молодой невесты, поскольку прекрасно знали, какое влияние имеет Александр и как важны для Филиппа хорошие отношения с ним. Беседа затянулась на несколько часов и не принесла сплетникам ни хороших, ни плохих новостей — оба мужчины были молчаливы и сохраняли равнодушно-спокойное выражение лиц, чтобы пресечь любые досужие разговоры. В тот же вечер, накануне свадебных торжеств, после долгого разговора с дядей и матерью царевич Александр вышел из больших покоев с таким чувством, будто ему на голову давит огромный валун, если не что-то большее. Разговоры о власти давно стали привычными для него, мать с раннего детства приучала его к этим мыслям, но сейчас, когда это стало единственным, что связывало его семью, Александр уже не чувствовал прежнего воодушевления. Мечтать о власти и великих победах легко, но гораздо труднее оказалось вынести то, что за собой несет эта власть, пусть даже еще не полученная. Чтобы привести мысли в порядок, Александр, тут же пошел искать Гефестиона, на что, впрочем, не понадобилось много времени — юноша, как обычно, предугадывая его мысли, нашел его сам, выходя из тени колонны. Он едва заметно улыбался уголками губ, хотя глаза были задумчивы — с таким видом он всегда в первые секунды пытался понять настроение царевича. — Следил за мной? — без особого успеха попытался пошутить Александр. — Знал, что захочешь поговорить. Неудивительно после четырех часов напряженной беседы. Александр вздохнул и, вымученно улыбнувшись, кивнул в сторону небольшого коридора, который через оранжерею вел в его покои. — Нет, — вдруг остановил его Гефестион. — Давай поговорим снаружи… в последнее время даже твои покои — не самое безопасное место во дворце, а в связи с последними событиями… — он не стал продолжать, многозначительно возведя глаза к потолку, потому что Александр его и так прекрасно понял. — У меня чувство, что из твоих уст я слышу слова своей матушки. — Не стоит недооценивать ее советов, лучше предостеречься, чем потом сокрушаться над последствиями. Александр усмехнулся, но последовал за другом через отдельный потайной коридор в сад. Они пересекли освещенные факелами дорожки, прошли мимо высоких кустарников к дворцовой стене и вышли за ее пределы через маленькую, известную лишь очень немногим, дверцу. Дворец оказался за их спинами, а они, надежно укрытые в тени высокого забора, отошли на несколько шагов и расположились на траве у самого спуска с холма. Гефестион в своей обычной манере не стал первым начинать разговор; полулежа, он устроился на все еще прохладной земле и задумчиво начал рассматривать восходящую луну, ожидая, пока царевич соберется с мыслями. Молчание не становилось тягостным: Александр прилег рядом и по привычке сразу взял руку Гефестиона в свою, переплетая их пальцы. — Знаешь, о чем мы говорили? — спрашивает он, чтобы просто не тратить время на пересказ. — Несложно понять. — И что ты об этом думаешь? По лицу Гефестиона пробежала усмешка. — Гораздо важнее, что думаешь ты, царевич. Для меня очевидно одно — решение твоего отца вряд ли изменится, и нам нужно думать, как… — Вот именно, думать! — раздраженно прервал его Александр, встряхивая головой, словно прогоняя плохие мысли. На его лицо набежала тень, и Гефестион быстро понял, какие сомнения его обуревают. — Я устал думать, Гефестион. Каждый раз, когда об этом заходит речь, я чувствую, будто плету какие-то интриги за спиной у отца. Мы думаем о том, как сделать так, чтобы он не женился, потом будем думать, как лишить его новую жену влияния…но ничего не меняется, пока отец сам не решит что-то изменить! А сейчас дядя уговаривает матушку вообще покинуть Пеллу и вернуться в Эпир. Гефестион вздохнул и мягко сжал пальцы царевича. — Ты не плетешь никаких интриг, Александр. Претендовать на наследование трона — твое законное право, потому что ты единственный на… — Не единственный. — Никто не считает Арридея наследником! — настойчиво продолжал Гефестион, серьезно глядя другу в глаза. — Он слаб как телом, так и умом, и едва ли кто-нибудь поддержит его кандидатуру. Ты сам знаешь, царь Филипп даже не пытается посвящать его в дела государства, тогда как ты уже присутствовал на нескольких советах, а это говорит само за себя… — юноша положил ладонь Александру на щеку и мягко улыбнулся. — Ты единственный, кто достоин стать нашим царем, Александр. И это известно всем. Он мог бы сказать еще много, но, зная своего царевича уже долгие годы, не стал продолжать. Действеннее любых слов для Александра всегда говорили поступки, а Гефестион, сам того не ведая, мог одним взглядом убедить его в чем угодно. Вот сейчас — он смотрел открыто, распахнутым и по-детски прямым взглядом, в котором, как в открытой книге, Александр видел, сколь сильна вера юноши в собственные слова. Глаза Гефестиона лгать не умели, и ни у кого другого в глазах он не видел столько преданности, поддержки, любви и понимания; никто, кроме Гефестиона не знал так хорошо душу Александра, чтобы суметь разогнать сомнения, не используя громких слов. Царевич чуть развернул лицо и несколько раз невесомо коснулся губами теплой ладони, лежащей на его щеке. Свободной рукой он погладил Гефестиона по голове, пропуская мягкие русые пряди меж пальцев и убирая короткие локоны с лица. — Забавно понимать, что мой соперник — еще нерожденный младенец… — задумчиво вздохнул Александр, не отрываясь от ласки. — Младенец может оказаться девочкой, и тогда соперников у тебя не будет. — Кто знает… Девочка может стать мне соперницей в другом… — В чем же? Царевич усмехнулся собственным мыслям и, немного повеселев, игриво толкнул Гефестиона на землю, чтобы нависнуть сверху и поглядеть, как зажгутся нежными искорками круглые голубые глаза. — Мать так доверяет тебе…вдруг ей захочется выдать за тебя одну из моих сестер? Может, малышку Фессалонику или Клеопатру? Или… — Ох, замолчи, болтун! — рассмеялся Гефестион, несильно толкнув царевича в плечо и поменяв их местами. — Зачем бы царице принимать подобное решение? — Ну, хотя бы затем, что ты мой диадох… — сделав короткую паузу, Александр снова перевернул их местами и быстрым поцелуем коснулся щеки Гефестиона. — Кроме того, ты мой соратник… — еще один поцелуй в лоб. — Мой будущий военачальник… — губы спустились ниже, на подбородок. — Мой ближайший друг… — серьезный взгляд в глаза, — И…не знаю, известно ли это матушке, но…мой возлюбленный… Последние слова упали бархатным шепотом на губы Гефестиона за мгновение до того, как Александр с мягкой улыбкой поцеловал их так, как мечтал это сделать весь день. За эти годы подобные поцелуи не стали для них обыденностью, и каждый раз Александр чувствовал себя так, будто делает это впервые. Изменилось лишь то, что с течением лет они оба хорошо узнали, как доставить наибольшее удовольствие другому, где коснуться невесомо, где поцеловать и как обнять, чтобы дыхание прервалось. Их связь, казалось, искрила где-то на кончиках пальцев в момент, когда их пальцы соприкасались. Казалось, будто волнообразные движения тел — это молчаливый разговор, который понятнее и красноречивее любых слов на любом языке. Даже если захочется плакать или смеяться, поцелуй передаст и это. Гефестион мягкими движениями губ иссушит все слезы, которые сильный Александр никогда бы не пролил, как бы ни хотел. А Александр чувственными касаниями языка соберет смешинки с губ Гефестиона, страстной лаской вберет в себя все кипучие, яркие эмоции, которые тот прячет в себе. Нет ничего, что не сказали бы они друг другу, используя один лишь поцелуй. И им этого достаточно. Пока неискушенным страстью и неопытным в любви, им хватает лишь поцелуев и объятий, чтобы рассказать обо всем. — Я никогда…не женюсь на твоей сестре. — пытаясь быть серьезным, выдохнул Гефестион. — Иначе навлеку на себя гнев твоей семьи, самое малое, за то, что сделал царевну несчастной… — Я запомнил эти слова, — улыбнулся царевич между поцелуями, — Даже если моя сестра…захочет выйти за тебя замуж, я не позволю…потому что тогда ты сделаешь несчастным меня. — Ты сегодня говоришь слишком много глупостей. Они замолчали еще на какое-то время, сосредоточившись лишь друг на друге и едва не забыв про необходимость дышать. Александр чувствовал себя намного спокойнее и увереннее, находясь рядом с Гефестионом и просто наслаждаясь этой близостью, хотя и знал, что многие представители знати подозрительно и порой осуждающе косятся в их сторону. Они не провоцировали людей намеренно, избегая, по предостережению царицы, двусмысленных ситуаций на публике, но ни одна предосторожность еще никогда не купировала полностью все слухи, и ни для кого не было секретом, что перешептывания во дворце все равно появляются, хотя и ничем не доказанные. Первое время Гефестиона это беспокоило, но потом он стал относиться к этому спокойнее. После возвращения из Миезы отношения между будущим диадохом и будущим царем несколько изменились под влиянием изменившейся обстановки и ее условий. Александр хотел сразу по возвращении рассказать обо всем Леониду и спросить его совета, но учителя в столице не оказалось. А спустя какое-то время разговор о дружбе и любви инициировала царица Олимпиада, пристально наблюдавшая за повзрослевшими мальчиками в течение нескольких дней. Не умевший ничего скрывать от матери Александр поделился с ней всем, что мог выразить словами: рассказал о том, чему научил его Аристотель, о своих сомнениях и еще о тысяче новых вопросов, на которые он, неискушенный юноша, еще никак не мог найти ответы. К сожалению или к счастью, Александр не увидел от матери ни протеста, ни особой радости, а потому долго еще не мог понять ее отношения к своей новой связи с Гефестионом. Но Олимпиада, подавив в себе первый резкий порыв, еще долго не могла спокойно реагировать на друга своего сына. Каждый раз, видя Гефестиона, она мучилась сомнениями и часто думала, правильно ли поступает, поддерживая своим бездействием подобные отношения своего сына, последствия которых никак невозможно предугадать. Видела она также и первые косые взгляды придворных, которые появились чуть позже, когда юношеское пламя закипело у взрослеющих мальчиков в крови. В какой-то момент пришло время и для серьезного разговора с Гефестионом, который, впрочем, явился для царицы приятной неожиданностью: сын Аминтора показал удивительную для его возраста осторожность, проницательность и понимание, что немного, но успокоило Олимпиаду. Если даже ее порывистый сын позабудет об осторожности — думала она, — уж этот мальчик, кажется, сумеет сохранить голову на своих плечах холодной. Не то, чтобы это было неправдой…но царице вовсе не обязательно было знать, каких усилий порой это стоило Гефестиону. Его хладнокровие таяло наедине с Александром, и это не отнюдь не облегчало ему жизнь. — Я буду завтра рядом с матушкой, — начал Александр спустя какое-то время. — Едва ли отец будет нуждаться во мне сильнее, так что… — Не говори так. Сам ведь знаешь, что это не в твоих интересах. Александр фыркнул и, снова нахмурившись, нервно провел рукой по и без того взлохмаченным волосам. — Гефестион, я не хочу видеть, как они будут насмехаться над ней. Сам этот праздник — насмешка над моей матерью, которую она не заслужила. И в моих интересах сделать хоть что-нибудь, чтобы защитить ее. — Ты прав, — спокойно кивнул Гефестион, тоже садясь рядом. — Но ты защитишь ее лучше, если не станешь провоцировать своего отца, тем более в такой ситуации. — Предлагаешь мне оставить ее одну в окружении завистников? — Нет. Я предлагаю тебе проявить разумную дальновидность. Царь наверняка пожелает видеть тебя подле себя завтра, и с твоей стороны самым верным решением будет удовлетворить его желание. — Но… — С царицей останусь я. — продолжал настаивать юноша, видя, что Александра все еще мучают сомнения. — Мои родители не опечалятся, если я оставлю их в компании друг друга. А если кто-то попытается проявить непочтительность к царице, будь уверен, я смогу это прекратить. Александр вздохнул, нехотя признавая правоту Гефестиона. Его на самом деле мало беспокоило мнение знати и царских приближенных, но он знал, что его мать гораздо больше заботит его положение наследника, чем насмешки завистливых придворных. — Хорошо…будь по-твоему. Вряд ли у меня остается выбор. — Именно так. Выбора у тебя нет, — с улыбкой подытожил Гефестион снова ласково взъерошивая мягкие кудри своего царевича. — Не стоит заранее портить себе настроение. Видят боги, ты справедлив в своем мнении, но завтра лучшее, что ты можешь сделать — это поддержать и отца, и мать, приняв участие в празднике. Александр закатил глаза и покачал головой. — Я надеюсь, когда все это закончится, боги вознаградят мое терпение! — Если даже не боги, то я вознагражу… — словно о пустяке, задумчиво добавил Гефестион, чем моментально вывел царевича из мрачной меланхолии.