Части целого

Через неделю в Миезу из Пеллы прибыл гонец, письмо которого всколыхнуло привычно спокойную жизнь в нимфейоне. Леониду удалось выполнить просьбу Аристотеля, и царь, наконец, призывал своего сына и его сверстников обратно в столицу, однако самого царевича это не слишком обрадовало. Конечно, он хотел вернуться домой и, наконец, увидеть мать и отца, по которым успел соскучиться, но с другой стороны, он помнил жизнь во дворце Пеллы, который свобода и спокойствие обходят десятой дорогой. Здесь, в провинции, в этом тихом нимфейоне, Александр успел привыкнуть к тому, что все необъятные окружающие пейзажи принадлежат ему и он волен бежать вместе с ветром куда захочется, потому что вокруг нет стен, заборов, колоннад, толп людей, которым зачем-то необходимо попасться тебе на глаза. Александр знал, что в столице о такой свободе ему придется лишь мечтать, а главное — его привычные «побеги» вместе с Гефестионом заметно усложнятся, потому что во дворце не найти уголка, где не стояла бы стража, и стены, у которой не было бы глаз и ушей. На сборы юношам было выделено целых три дня — именно по истечении такого срока в Миезу за ними должны были прибыть повозки, сопровождаемые Лисимахом. В общем-то, собраться они могли бы и за сутки, а то и меньше, но, очевидно, такие долгие сборы были больше необходимы самому Лисимаху. Но даже несмотря на задержку, юноши были счастливы, что их наконец-то возвращают обратно домой, к родителям и столичной жизни; на радостях все они, разумеется, собрали свои крайне немногочисленные вещи за пару часов и были готовы ехать хоть на ослах и без сопровождения. Целый день Александр наблюдал за царившей повсюду суетой и пытался поговорить с Гефестионом, но возможности, как назло, не находилось — им никак и нигде не давали побыть в одиночестве, и к концу дня Александру это прилично надоело. В то же время, он не мог бы с точностью сказать, о чем именно он хотел бы поговорить — прошедшая неделя хоть и была наполнена исключительно приятными эмоциями и разрешила многие вопросы, все же не все еще встало на свои места. Всю неделю Александр анализировал свои новые, странные чувства к Гефестиону, силясь понять, как они называются, и откуда взялись. Говорить о них с самим Гефестионом он пока не решался, хотя тот и позволял царевичу иногда подолгу молча смотреть на него, как на статую, и благоразумно не спрашивал ни о чем. Однако, пока у них обоих еще было время и достаточная свобода, Александр мог позволить себе молчать и анализировать, а Гефестион — ждать и наблюдать. Сейчас же, когда все их время сократилось до трех, точнее, уже двух дней и двух ночей, а свобода очень скоро будет ограничена рамками их покоев во дворце, царевич не без страха понял, что именно сейчас должен что-то сказать, сделать, предпринять, потому что потом может не предоставиться возможности. Еще день назад он думал, что может подождать, дать самому себе возможность разобраться, но теперь будто сами боги подгоняли его, он был уверен, что тот самый момент на деле гораздо ближе, чем ему виделось. Вот только это совершенно не прибавляло уверенности — Александр больше всего сомневался даже не в себе, а в том, примет ли его неясные, странные чувства Гефестион, поймет ли то, что он хочет сказать… Да, юноша позволял ему все странности и ни о чем не спрашивал, но ведь и Александр не предпринимал никаких активных шагов. А теперь, что бы ни сделал Александр, он не мог быть уверен, что Гефестион примет это. Оставалось только положиться на себя, потому что хранить все это в тайне было совершенно бессмысленно. Было и еще множество вопросов, на которые он хотел бы знать ответ, но максимум, который был в его власти — это пара дней и пара ночей, за которые он должен решиться сделать правильные шаги в правильном направлении. Когда именно? Дождаться утра и попытаться скрыться от глаз в саду? Или снова разбудить Гефестиона посреди ночи? Потому что сам он вряд ли сможет уснуть… Вместо этого Александр решил поговорить с Аристотелем. Пока все только начинали готовиться ко сну, он прошёл к покоям учителя и, не успев даже постучать, услышал, как тот зовёт его из маленькой оранжереи. — Учитель… — Подойди, Александр. Я почему-то был уверен, что ты захочешь поговорить перед отъездом, хотя не думал, что так скоро. Проходи, посиди здесь со мной. По лицу Аристотеля никогда нельзя было определить, о чем он думает; внешне он всегда сохранял полуравнодушное спокойствие, но, будь Александр чуть опытнее и искушённее, он бы заметил, как хитро поблескивали глаза старого философа, которому не нужно было долго думать, чтобы понять тему предстоящего разговора. Аристотель не был слеп и его наблюдательность, а также чуткость и некоторая доля цинизма опытного, взрослого человека открывали перед ним душу мальчика как новенькую книгу с гладкими листами, ещё не испорченными временем и рукой неосторожных читателей. Александр подошёл и сел рядом с учителем, закусив губу и пытаясь в голове простроить предстоящий диалог. — Учитель, я хотел узнать…то есть, спросить о твоём мнении… — выдохнув и снова вдохнув поглубже, Александр ещё раз собрался с мыслями, чтобы начать разговор. — Учитель, я помню, как ты рассказывал о том, что даже у сильнейших есть слабости, которые нельзя недооценивать. — Именно так, царевич, я, помнится, тогда приводил в пример Ясона, Геракла и Ахиллеса. — Да… в этом отчасти и есть мой вопрос… учитель, если бы не пятка, была бы у Ахиллеса иная слабость? Я имею в виду, не будь у него этого физического…изъяна, был бы он совершенным? Аристотель удивлённо приподнял брови и усмехнулся — Александр взрослел не по дням, а по часам, и истины, интересующие его пытливый ум, становились все глубже. — Иными словами, ты спрашиваешь, пятка ла привела героя к гибели? — царевич кивнул. — Что ж, думаю, у тебя самого есть предположения на этот счёт, верно? — Верно, но…я не знаю, насколько они правильны. — Все относительно, Александр. И зависит от того, почему ты задаёшь себе этот вопрос. Царевич нахмурился и запустил пальцы в собственные волосы, как делал всегда, когда что-то его волновало или тревожило. — Я…хочу разобраться в себе. Попытаться понять кое-что, чему не знаю точного определения. И если это моя слабость, то как к ней относиться… — Совсем не обязательно искать определения всему, что чувствуешь, Александр. Но, раз уж ты хочешь, то спроси прямо. Царевич задумался. — Был ли Патрокл слабостью Ахиллеса, учитель? — Патрокл… — Он мог бы уберечь Ахиллеса от гибели, но вместо этого получается, что стал ее причиной! — Не горячись, Александр, — улыбнулся философ, — Патрокл меньше всего в мире хотел бы быть причиной гибели Ахиллеса. Но взгляни с другой стороны, почему Ахиллес настолько потерял рассудок, что так просто подставил своё единственное слабое место? — Им овладела злость? — в попытках разрешить собственные противоречия, Александр примерял на себя все слова учителя и невольно впервые отождествлял себя и Гефестиона с героями далекого прошлого. — Отчасти, но это не главное. Ярость Ахиллеса имела в корне сильнейшую боль от потери того, кто был ему дорог. Ты поймешь его, если постараешься представить себя на его месте… Любая твоя слабость, Александр, может быть обращена в силу, если только ты сам этого захочешь. Царевичу нечего было на это ответить. Он лишь сосредоточенно глядел на свои сандалии и мысленно возвращался к своему другу, который вдруг стал…кем? «Тем, кто дорог»… или, может, его Ахиллесовой пятой? Последовав совету учителя, Александр содрогнулся — даже представить себе смерть Гефестиона у него на руках было страшно, потому что для него это было бы равносильно потере половины самого себя. Он был его Патроклом…но осознавал ли это он сам? Александр не знал. — Я пойду, учитель… — Ступай. — Учитель? — царевич уже пересек оранжерею и остановился у самого выхода. — Так…то, что испытывали Ахиллес и Патрокл…было неправильным? Аристотель улыбнулся. — Люди не вправе судить об этом чувстве, царевич. Но счастлив тот, кто нашел его в своей жизни и сумел защитить… А теперь ступай, Александр, доброй ночи. — Доброй ночи, учитель.

***

      Александр обдумывал свой разговор с Аристотелем всю ночь и весь следующий день. И чем ближе к вечеру, тем больше в нем нарастала тревога — уже утром они уедут обратно в столицу, а он так и не решился найти возможность и поговорить с Гефестионом наедине. В конце концов, боги сами решили подарить царевичу такую возможность — вечером, когда Александр уже шел в комнату, чтобы лечь спать, он заметил Гефестиона, сидящего на скамье у двери. Его глаза были закрыты, а голова запрокинута, будто он уснул, так и не дойдя до постели. Судя по приглушенному бормотанию, доносившемуся с той стороны двери, все остальные уже были в комнате и готовились ко сну. Александр осторожно приблизился к другу и мягко тронул его за плечо. — Гефестион? Ты спишь? Юноша встрепенулся, сбрасывая дрему и рассеянно огляделся вокруг. — Александр?.. Нет-нет, я не спал, просто…хотел немного побыть в тишине. — Ты в порядке? — Да, отлично! — улыбнулся Гефестион приглашая царевича сесть рядом. — Суета последних дней немного надоела. По-моему, даже когда мы уезжали из Пеллы, мы так не суетились. — Потому что за нас это делали наши матери. — Верно…       Полубессмысленный разговор исчерпал себя и некоторое время юноши сидели молча. Гефестион — наблюдая за необычно яркой полной луной, медленно двигающейся к зениту, а Александр — мысленно настраиваясь на разговор, на который его подсталкивали сами боги. Он украдкой чуть повернул голову в сторону, бросая взгляд на красивый профиль Гефестиона и, пытаясь выгляжеть беззаботно, положил ладонь на руку юноши, лежавшую на скамье. — Гефестион, ты…ты хочешь спать? — Ты хочешь поговорить? — он повернулся к царевичу и, тепло улыбнувшись, перевернул ладонь, чтобы переплести их пальцы. — Да…да, я хотел поговорить. Я думал позже, но завтра утром мы уже уедем, и во вдорце такой возможности может долго не представиться. Так что… — Это так важно? — Очень.       Гефестион удивленно вскинул брови, но не стал больше расспрашивать, поднимаясь со скамьи и с готовностью кивая в сторону выхода. Им было не впервой пользоваться таким способом, потому что за эти годы таких вот ночных вылазок было не счесть…но ни одна из них еще не казалась Александру такой трудной и такой жизненно необходимой. Он не отпустил руку Гефестиона, и осмотревшись вокруг, зашагал в сторону большого холма, с которого открывался вид на задний двор нимфейона и сад. Царевич шел немного впереди, кусая губу и напряженно думая, что же он должен сказать или сделать, чтобы выразить свои чувства, отрицать которые было уже бессмысленно. Он перестал искать причину, но честно признался самому себе, что его тянет к Гефестиону. Желания, бывшие когда-то бесформенными и сумбурными, сформировались во что-то более осмысленное — ему хотелось прикасаться. Как именно, он не знал, но был уверен, что тело само подскажет ему. Влечение к Гефестиону скрывало в себе столько разных оттенков эмоций, что трудно было различить их все, и сила этого неизведанного чувства приводила Александра в благоговейный трепет.       Страх вызывало лишь одно — вероятность того, что Гефестион его чувство не поймет, не примет или даже отвергнет. Но подобные мысли царевич старался отогнать и сосредоточиться на настоящем моменте. — Александр, куда ты все-таки меня ведешь? — спустя какое-то время спросил Гефестион, отвлекая царевича от раздумий.       Александр огляделся. Погрузившись в себя, он действительно завел их достаточно далеко — они уже поднялись на холм и отдалялись от опушки небольшого редкого лесочка, покрывавшего этот холм с севера. Двигаться дальше не было смысла, и Александр, остановившись, отпустил руку Гефестиона. — Ты выглядишь так, словно собираешься сказать мне что-то страшное… — Нет…не страшное, просто это…достаточно сложно объяснить, и я пытаюсь найти слова. — Брось! Скажи, как чувствуешь, я все равно пойму тебя. «Боюсь, что не в этот раз…» — пронеслось в голове у царевича. Отойдя к ближайшему дереву, Александр прислонился к нему спиной и поднял взгляд на огромный диск луны в небе. — Я бы хотел без всяких слов передать тебе свои мысли, чтобы ты мог тоже ощутить то, что и я… — Александр, ты пугаешь меня. Царевич усмехнулся: — Мне тоже не по себе… Но я знаю, что должен рассказать тебе это до того, как мы уедем в Пеллу, потому что здесь я могу…мыслить свободнее… Гефестион, что бы ты ответил, если бы я сказал, что мое отношение к тебе изменилось с тех пор, как мы детьми приехали сюда, в Миезу? — Надеюсь, изменилось не в худшую сторону… — нахмурившись, произнес Гефестион, подходя ближе. — Нет, не в худшую… Просто изменилось, стало другим. Как будто я вижу тебя другими глазами. Не таким, каким ты был для меня в детстве. — Что это значит? Александр на какое-то время замолчал. Смотреть на луну уже было невыносимо, и он перевел взгляд на растерянного и напряженного Гефестиона. Тот молча ждал ответа, также не сводя глаз с царевича. — Раньше, касаясь тебя, я не испытывал дрожь по всему телу… — начал Александр внезапно севшим голосом. — Твоя кожа…у меня никогда раньше так не покалывало пальцы от желания коснуться тебя, а теперь это как какое-то наваждение. Вижу тебя и руки сами тянутся… — Александр, но ведь неделю назад ты… — Я не мог тогда объяснить это. — перебил царевич и, не выдерживая, взял Гефестиона за оба запястья и притянул ближе к себе. — Сейчас, кажется, могу… — Александр, мне кажется, ты снова все усложняешь. Я пойму тебя, что бы ни случилось, так что если ты хочешь что-то сказать, скажи мне!..       Гефестион продолжал что-то торопливо говорить, но царевич перестал его слышать — все слова, которые он держал в голове, вдруг вылетели, оставляя лишь звенящую пустоту, и все внимание Александра сосредоточилось на бледно-розовых губых. Неосознаваемое до этого желание поднялось откуда-то изнутри и запульсировало пламенем в висках, заставляя Александра едва не задыхаться от острой необходимости сию же секунду заставить эти губы замолчать одним единственным способом. Можно или нельзя — сейчас не важно, потому что, кажется, если он этого не сделает, то разлетится на тысячу осколков, как брошенная с балкона чаша.       «Это называется поцелуй…» — прошептал внутренний голос, и руки сами, не дожидаясь команды замолчавшего разума, мягко перенеслись с запястий на узкую талию Гефестиона, притягивая юношу ближе на пару сантиметров, едва ощутимо… «Пожалуйста, только не отталкивай…» — мысленно произнес Александр в последнюю секунду перед тем, как, зажмурившись, беспомощно сдаться на милость удушливому желанию. Одним резким движением он накрыл губы Гефестиона своими и замер, словно оледенелый. На смену жару вдруг пришел холод, покалывающий плечи и заставляющий вздрагивать.       Это не поцелуй — это просто прикосновение губ и ошеломленных взглядов, которое вытаскивает наружу все чувства, которым не нашлось выражения в словах. Гефестион не шевелится. И, кажется, что весь мир вдруг замер и затих — вокруг них ни единого звука, ни единого движения, словно бы вся природа ошеломлена этим прикосновением так же, как и юноши. В ушах обоих сбитое сердцебиение, которое в один миг остановилось, чтобы потом судорожно, беспорядосно забиться, как испуганная птичка, попавшая в неволю.       На секунду Александр отстраняется. Гефестион приоткрывает губы, набирает воздуха…и не произносит ни слова, потому что забыл абсолютно все. Он выдыхает, и Александр снова припадает к раскрытым губам, но на этот раз мягче, чуть касаясь. Ему хочется сделать это ласково, и на помощь приходят руки — он медленно, с нежностью проводит ладонями вверх по спине, притянув чуть ближе, а потом снова возвращается на талию, пока губы отрывистыми, легкими прикосновениями изучают губы Гефестиона. Держать глаза открытыми царевичу больше не хочется, и на смену зрению приходят остальные чувства, обостренные напряженной атмосферой. А в голове по-прежнему стучит: «Пожалуйста, пожалуйста…пожалуйста…».       Так и не почувствовав в ответ ни единого движения, Александр замирает на секунду и, поджав губы, отстраняется; руки падают вниз, глаза зажмуриваются, чтобы не видеть страха в ответном взгляде, и царевич, напряженный, словно натянутая тетива, снова опирается спиной на ствол дерева и запрокидывает голову к небу. — Прости… — спустя секунду шепчет он и молится, чтобы Гефестион ничего не отвечал на это. Внутри него все замерло, сжалось, только сердце судорожно, неровно и болезненно бухалось о ребра, заполнив собой всю грудь и вырываясь наружу.       Он не знает, сколько прошло времени; как только холодный ночной воздух немного успокоил разгоряченное тело, он открыл глаза и быстрым движением попытался шагнуть в сторону, но в ту же секунду почувствовал, как чужая рука ловко схватила его за запястье.       Гефестион не позволил ему сдвинуться даже на шаг — немного резковато потянув на себя, он обхватил Александра обеими руками за плечи и неловко сел на траву, пряча голову царевича у себя на плече. Его объятие было сильным, напряженным, словно он чего-то боялся, и Александр обнял его в ответ, обвив руками за талию и утыкаясь носом в основание шеи. — Я так и не сказал тебе… — виновато начал Александр, когда молчание стало давить на него. — Ты был достаточно красноречив. — Нет…прости за это. — Не извиняйся. — по голосу Гефестиона трудно было определить его чувства, но Александр продолжал: — Наверное, это было неправильно, но я не знаю, как нужно было сделать, чтобы ты понял. — Я… — Подожди. Все, что я сказал и…поцелуй…все это имеет причину. Ты мой лучший друг, Гефестион, даже больше, ты как часть меня самого, как моя семья, но…кажется, я влюблен в тебя. Гефестион вздрогнул всем телом. — Кажется, я тоже… — на грани слышимости прошептал он, но Александр услышал, в ту же секунду поднимая голову и заглядывая в растерянные, но при этом какие-то неловко-радостные голубые глаза. Словно ребенок, он обнял Александра чуть крепче и, наклонившись, нежно поцеловал его в шею, глубоко и шумно вдыхая его запах. Александру захотелось прижать юношу к себе изо всех сил, закричать так громко, чтобы не осталось воздуха, но вместо этого он повалил его на траву и, впервые за весь вечер широко улыбнувшись, навис сверху. — Спасибо, что понял меня. Руки Гефестиона обвили его шею. — Ты все-таки думал, что я могу оттолкнуть тебя? — Да…если бы ты не… — Ты слепой, Александр. Не видел, как я смотрю на тебя последние пару недель? И даже не чувствовал, как меня в дрожь бросает от твоего объятия? — Кажется, я был слишком занят анализом самого себя… — царевич лег щекой на грудь юноши и, глубоко вдохнув, чуть крепче сжал ладонями сильные плечи. — Гефестион, я хочу, чтобы ты всегда был рядом со мной. Вот так рядом, чтобы я мог чувствовать тебя. — С удовольствием. — А еще я хочу обнимать тебя. И…прямо сейчас мне хочется поцеловать. — Поцелуй, — успел выдохнуть Гефесион перед тем, как губы царевича накрыли его собственные. На этот раз не было ощущения шока, только желание ответить нежностью на нежность; глаза закрылись сами собой, погружая юношей в блаженную темноту и обостряя удовольствие от незнакомого ранее чувства.       Поцелуй вышел медленным, тягучим…неумелым, но от этого не менее сладким, потому что оба действовали, следуя лишь инстинктам. Тела прижались друг к другу максимально близко, переплетаясь и плавно двигаясь навстречу друг другу, а руки ласкали мягкими прикосновениями везде, где могли достать, отчего каждое ощущение отдавалось в теле звенящей вспышкой. — Я помню, тебе понравилось прикосновение моих пальцев к шее… — хрипло прошептал Александр, отстранившись от опухших, покрасневших губ возлюбленного и начал ласково целовать открытую шею Гефестиона.       Реакция не заставила себя ждать — пораженный новым, неверорятным ощущением, юноша не сдержал короткого стона и невольно откинул голову назад, чтобы предоставить больше пространства для продолжения ласки. Его тело будто бы зажило своей жизнью, и оно совершенно точно знало, чего хочет. — Нравится? — не отрываясь, спросил Александр, интуитивно чувствуя ответ. — Очень…       Царевич оставил еще несколько ласковых поцелуев на шее и несмело прикоснулся к плечам. Приподнявшись на одном локте, он навис над юношей и начал вырисовывать кончиками пальцев произвольные узоры на теплой коже, наблюдая за реакцией и постепенно спускаясь ниже. В какой-то момент, он нечаянно вскользь задел чувствительную горошину соска ногтем, заставив Гефестиона вздрогнуть всем телом и снова коротко застонать. Царевич уже не сомневался, что это доставило юноше удовольствие и, решив продолжить опыт, быстро опустился и повторил путь пальца кончиком языка. — О, боги, Александр!       Дернувшийся от яркой и острой вспышки удовольствия, Гефестион вскочил и, не зная, как еще дать выход эмоциям, обвил руками шею Александра, снова утянув в поцелуй и намеренно переворачивая их. Царевич не сопротивлялся; напротив, крепко обняв возлюбленного, неумело, но более чем охотно ответил на поцелуй.       До самого рассвета юноши наслаждались тягучими, чувственными ласками, нежными объятиями, мягким шепотом и словами, которые пробирались под кожу, согревая лучше любых одежд. С плеч Александра словно свалились горы и юному царевичу хотелось взлететь до самой вершины Олимпа от распирающего ощущения счастья. Весь его огромный мир вдруг приобрел форму и оказался заключенным в тело Гефестиона, которое Александр с удовольствием осыпал поцелуями и прижимал к своему сердцу. Сам же Гефестион с удивлением обнаружил, что его верность детскому другу неожиданно превратилась в преданность возлюбленному, а то, что раньше он называл дружбой вдруг стало еще больше, шире, вмещая в себя такое новое, еще незнакомое ему, но от этого не менее прекрасное чувство.