Части целого

— Человек не властен над тремя вещами: над жизнью и смертью, потому что эту нить плетут за нас боги; над красотой и уродством, потому что власть принимать любое обличие дана лишь богам; и над любовью, которой с нами коварно шутит Амур, пуская свои стрелы. Однако…есть то, чем любовь отлична от смерти, к примеру, и чем человек отличен от животного. Мы переживаем любовь, как и любое живое существо, но человека боги наградили разумом, дабы, развивая его и укрощая в себе инстинкты, человек мог обуздать свои страсти и жить с любовью разумной, а не животной. И признаком этого разума является умеренность во всех ее проявлениях. Когда… — Учитель! — прервал Аристотеля царевич, откладывая свой папирус. — Да, Александр? — Ты говоришь, что мы не властны над красотой, но ведь если, к примеру, красивый мужчина пойдёт в бой и получит раны, они его изуродуют. Или, если красивая женщина случайно…упадёт с лестницы, например? Она перестанет быть красавицей, разве не так? Аристотель улыбнулся и присел на каменное ограждение, по привычке потирая свою бороду. — Ты прав, Александр, но не во всем. Красавец, не имеющий шрамов от сражений — это красивый юноша, мой царевич. Шрамы придают мужскую красоту телу мальчика. Красота различна для каждого возраста, понимаешь? — Александр кивнул. — А, что касается женщины…да, упав с лестницы, она потеряет часть своей красоты в глазах окружающих. Вернее, в глазах тех, кто к ней равнодушен. Глаза же любящего мужчины, Александр, найдут красоту даже там, где никто в мире ее не видит. Так уж хитро устроили боги. Царевич не ответил. Лишь кивнул, показывая, что понял озвученную мысль, а потом задумчиво опустил взгляд на сложенные руки. Аристотель же продолжал: — Красота, иначе говоря, нечто Прекрасное, есть не объективная идея, а скорей объективное качество всего, что нас окружает. Я уже говорил об умеренности, и повторю снова, потому что красота тоже не существует в неумеренных формах. Красотой не может обладать ни чрезмерно малое существо, ни чрезмерно большое, потому что на обозрение их уйдет либо слишком мало, либо слишком много времени. Другими словами, единство и целостность потеряются, нарушая саму идею прекрасного. Красота выступает как мера, а в нашем мире мерой всего является сам человек, в сравнении с котором ничто чрезмерное не может быть прекрасным… Голос философа набирал силу по мере того, как он приближался к кульминации своей речи, но Александр, подняв глаза, вдруг перестал слышать наставления своего учителя, потому что все его существо сосредоточилось на том, что учитель так увлеченно объяснял. Прекрасное. Александр резко выдохнул, почувствовав, как что-то защемило в горле, и, боясь нарушить вакуумную тишину вокруг себя затаил дыхание. Он смотрел на существо, в котором, кажется, только что нашел воплощение той самой красоты, о которой говорил учитель. Красоты, чуждой чрезмерности и вульгарности, чистой и пленительной в своей простоте. Кажется, эта красота сама и не подозревала, насколько она прекрасна. Он смотрел на то, как солнце играет бликами в золотисто-каштановых волосах, как оно согревает сильные, мускулистые плечи, будто подсвечивая кожу изнутри. Александр задавался вопросом, разве так было всегда? Почему только сейчас эта красота показалась ему и почему у него спирает дыхание от облика, в котором за столько лет не осталось ни одной незнакомой черточки? «Я ведь не был слеп все эти годы, — думал он, — я ведь умею видеть красоту, я чувствую ее, но…может, я чувствовал что-то другое? Все, что я видел до этого не было красотой, потому что оно не сравнится с тем, что вижу сейчас. Но почему именно здесь»? Царевич был в смятении. Ему хотелось встать и начать ходить, бегать, чтобы хоть как-то дать выход тому, что кипело внутри, но он не мог. Он хотел бы заговорить, закричать, издать хоть малейший звук, но приходилось сдерживать себя, сжимая руки и молиться богам, чтобы объект его мыслей сейчас не изменил своего положения, потому что встретиться взглядами было бы равносильно смерти. Но Гефестион почти не двигался. Он неотрывно смотрел на Аристотеля, ловя каждое его слово и, кажется, не замечал ничего вокруг. Словно и не чувствовал пристального взгляда, которым Александр прожигал его висок… впрочем, царевич благодарил всех богов за это. В отличие от Гефестиона, он давно перестал слышать что-либо из цветистой речи Аристотеля, углубившись в свои мысли настолько, что, кажется, и мира вокруг уже не видел. Оставался лишь красиво очерченный точеный профиль, зачаровавший юношу и не дававший ему покоя. Александр чувствовал, что не узнает Гефестиона, словно перед ним сидел другой человек; потому что Гефестион, которого он знал, был продолжением его самого, а того, кого он видел перед собой, хотелось рассматривать со всех сторон, хотелось потрогать рукой, чтобы проверить теплый он, как человек, или холодный, как статуя… Юноша молился, чтобы наваждение прошло, но, кажется, с каждым ушедшей минутой оно все усиливалось. Аристотель закончил говорить, судя по всему, закончили дневные занятия; остальные юноши расходились кто куда, но Александр не мог сдвинуться с места. А через секунду Гефестион обернулся. Его губы раскрылись и в висках у царевича что-то болезненно забилось в такт участившемуся пульсу. — Что-то не так? — беспечно спросил Гефестион. — Почему ты на меня так смотришь?.. Александр! — Прости… — голос юноши явно подводил его, но, к счастью, жаркое марево спало с глаз, и царевич, по крайней мере, начал осознавать, что происходит вокруг. Он огляделся и, выдавив из себя улыбку, снова повернулся к недоуменно взиравшему на него Гефестиону. — Я просто задумался и совсем потерялся в своих мыслях. — Заметно. — Сегодня учитель явно был настроен серьезнее обычного, я думал, это никогда не закончится! — Ладно тебе… Не так уж и долго! Пойдем куда-нибудь в тень, на этом пекле уже дышать нечем. Не дожидаясь ответа, юноша пошел вниз по холму, в сторону небольшого сада, где они часто спасались от дневной жары. Александр последовал за ним, но не спешил поравняться, намеренно шагая чуть позади и рассматривая фигуру друга так, словно видел его впервые. Конечно, они все изменились с тех пор, как приехали сюда, но раньше Александр не обращал на это внимания, ни в себе, ни в остальных…попросту не замечал, потому что видел ежедневно. Даже забавно, как меняется отношение человека к чему-то привычному, если он вдруг взглянет на это с другого ракурса. Примерит на кого-то, кто всю жизнь рядом, новые мысли, новую роль. И вот уже перед ним другой человек! Кто-то, кто смотрит на тебя так же, как и всегда, но весь его облик тебе будто не знаком, и ты вынужден заново узнавать его, открывая новые грани красоты там, где раньше ее попросту не замечал. Александр улыбнулся — только Гефестион мог вот так в одну секунду стать в его глазах другим человеком, и при этом не потерять ни капли того, что делало его самим собой. Того, в чем Александр так отчаянно нуждался и к чему был привязан. Наверное, никто другой так не смог бы, даже он сам.

***

Вечером, когда солнце уже село и нимфейон затих, Александр лежал на кровати, откинув покрывало в сторону и, сложив руки под головой, рассеянно смотрел в потолок, снова погруженный в свои мысли. Все уже наверняка уснули, Гефестион тоже спал совсем рядом, на соседней кровати, так близко, что можно было протянуть руку и коснуться кончиками пальцев его спины. Но к Александру сон не шел. Через пару часов бесцельного наблюдения за потолком он встал, тихонько обошел свою кровать и кровать Гефестиона и сел на колени. Он был прав в своих мыслях — Гефестион спал сном младенца и, кажется, даже что-то видел во сне. Его ресницы едва заметно трепетали, расслабленные губы иногда вздрагивали, словно он хотел кому-то улыбнуться. Одна волнистая прядь упала ему на лоб. Не сдержав себя, Александр отвел ее в сторону и на пару секунд задержал в своих пальцах. Лицо Гефестиона, такое спокойное и безмятежное, посеребренное тонкой полоской лунного света на щеке, завораживало Александра. Он снова подумал о том, что его странное желание, которое он даже в мыслях не может облечь в слова, постепенно становится настолько навязчивым, что ему трудно сопротивляться. Он не мог даже объяснить, почему сейчас ему вдруг так навязчиво хочется, прикоснуться к лицу Гефестиона. Он точно знает, какая на ощупь его кожа, но что-то толкало его на это, покалывая пальцы, словно это лицо было каким-то особенным. Еще больше его пугало желание приблизиться настолько, чтобы ощутить его запах — знакомый, конечно, но внезапно ставший таким необходимым, как если бы ему не хватало воздуха. Царевич не отдавал себе отчета в том, сколько времени он уже сидит вот так, кусая губу и сжимая кулаки, прожигая взглядом лицо Гефестиона, втайне надеясь и страшась, что этим разбудит спящего. «У него красивые плечи, — думал Александр, устав, наконец, бегать от таких мыслей, — Раньше они мне такими не казались…да и что в них было особенного? Но они и правда красивы…и руки…его пальцы длиннее и тоньше моих…но судя по тому, как они сжимают меч, не слабее точно… чем его тело отличается от моего? или Кассандра?.. мы же одинаковы, но почему именно он так красив?.. а если бы я смотрел на Касса?..нет, коснуться его мне точно не хочется… значит, дело в нем?.. в его лице что-то изменилось?.. наверное, губы… если коснусь, он проснется…». Отрывки мыслей все носились и носились у него в голове, и Александр больше не пытался их остановить — надоело пытаться. Силы оставались лишь на то, чтобы держать себя в узде и не давать руками тянуться к лицу Гефестиона, который точно проснулся бы от малейшего прикосновения. Но даже так все его чувства были обострены настолько, что даже в такой темноте он различал каждую черточку и мог уловить малейшее движение; его инстинкты вопили о том, что одного созерцания катастрофически мало, чтобы снять это наваждение, но воли Александру было не занимать, и он осознанно держал себя в узде. В конце концов, что-то в нем пересилило, и, с трудом оторвавшись от уже полюбившегося зрелища, царевич тихонько вышел из комнаты, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Он прислонился спиной к холодному камню стены и, закрыв глаза, дышал так, словно обежал вокруг всю Миезу; его лицо и ладони горели, а в висках болезненно пульсировала кровь. Такое состояние он не мог ничем объяснить, и это уже начинало надоедать — мучиться не ясно чем и не иметь возможности даже рассказать об этом, потому что едва ли он смог бы подобрать правильные слова. Оставалось надеяться, что, в конце концов, богам надоест так испытывать его, и все это прекратится. Но, кажется, не все так скоро… Стоило Александру услышать чужой вздох за своей спиной, все тело моментально напряглось, а мысли неконтролируемо устремились в самом нежеланном направлении. Не могло быть никаких сомнений в том, кто стоит сзади, поэтому Александр усилием воли заставил себя не открывать глаза и не поворачивать голову, чтобы не встречаться с этим невыносимо голубым взглядом. И пока Гефестион хранил молчание, сохранять хрупкое подобие контроля было куда проще…до определенного момента. Не подозревающий ни о чем юноша подошел чуть ближе и в привычном дружеском жесте положил руку на плечо царевича, отчего тот едва не дернулся, как от ожога. Не выдержав, Александр открыл глаза и повернулся к Гефестиону, который, как оказалось тоже не сводил глаз с его лица. — Рассказывай. — голос Гефестиона едва ли не приказывал и, судя по взгляду, юноша был намерен узнать всю правду до конца. — Не о чем особо рассказывать. Ты не… — Я не слабоумный и не слепой, Александр. За столько лет, поверь, я отлично научился видеть, когда тебя что-то гнетет. И это первый раз, когда ты вот уже неделю мучаешься и ничего не говоришь мне. Александр усмехнулся — проницательность всегда была сильной стороной его друга. Даже если было что-то, о чем царевич не хотел говорить, Гефестион всегда безошибочно чувствовал это и поддерживал одним своим молчанием и понимающим взглядом. А сейчас он так же безошибочно видел, что Александр больше всего на свете хотел бы рассказать о том, что его гнетет…вот только не понимал, что именно этого он больше всего и страшился. — Если не хочешь, не говори. Но это что-то связано со мной, не так ли? — Почему ты так думаешь? — в груди Александра неприятным колючим комком зашевелился какой-то непонятный страх. На первый взгляд, беспричинный, но слишком ощутимый, чтобы не обращать на него внимания. — Потому что если человек не меньше получаса неотрывно смотрит на меня, пока я сплю, то я небезосновательно могу предположить, что и мысли этого человека направлены на меня. — Ты не спал… — то ли вопросительно, то ли с огорчением выдохнул Александр, поднимая голову к небу и пряча взгляд среди ярко мерцающих звезд. — От такого пристального взгляда, наверное, и мертвый проснется… да, Александр, я почувствовал твой взгляд и… как-то понял, что это ты. — Почему тогда не открыл глаза? — Я хотел, но…потом пришла мысль, что раз ты сам не будишь меня, значит, не хочешь, чтобы я просыпался. И решил подождать. — Чего? — потоком вопросов Александр лишь отсрочивал неизбежный момент, когда ему самому придется давать ответы, но ни один из них не старался его приблизить. — Чего-нибудь… каких-нибудь действий с твоей стороны. А когда ты отошел, я понял, что не дождусь…поэтому пошел за тобой. — Александр не отвечал, и Гефестион убрал руку с его плеча, по-своему истолковав его молчание. Он никогда не спрашивал, потому что всегда чувствовал, когда необходимо предоставить царевичу свободу и дать побыть одному. Сейчас, кажется, был один из таких моментов, и Гефестион, не говоря больше ни слова, повернулся и направился в нимфейон. За одну эту секунду в голове Александра пробежала тысяча мыслей, но ни на одной из них он не остановился. Поддавшись неосознанному, чисто физическому порыву, он обернулся и схватил Гефестиона за руку; взгляды снова пересеклись, и Александр почувствовал уже ставшую привычной дрожь, прокатившуюся по всему телу с головы до пят. Он не успел даже понять, подумать, когда его пальцы сами с какой-то непонятной нежностью погладили мягкую кожу с выступающей синей венкой на внутренней стороне запястья. Ответ на это действие, который Александр увидел в глазах Гефестиона, невозможно было произнести ни на одном языке мира. — Я не хочу быть один… — шепотом признался царевич, не зная, какие слова еще добавить, но, кажется, юноша и так понял его, возвращаясь на пару шагов назад и снова оказываясь близко. — Значит, не будешь. — улыбнулся Гефестион. — Я же не требую от тебя каких-то объяснений; мне достаточно знать, что ты в порядке или просто услышать, чего ты хочешь. — Даже если то, чего я хочу, может тебе не понравится? Или если я предпочел бы вообще не… — Мне все равно, Александр. — твердо ответил юноша. — Если, конечно, тебе не захотелось меня убить или… - Брось! — Ну, значит, повторюсь: мне все равно. Александр был в паре секунд от того, чтобы рассказать Гефестиону все, как есть, не подбирая слов, не думая об их связности или разумности, правильности: вообще не о чем. Но почему-то сдержался. Вместо этого лишь улыбнулся и опустил взгляд на свою ладонь, все ещё сжимавшую запястье Гефестиона и поджал губы, пряча улыбку. — Если я сделал что-то не так, прости меня… — Гефестион! Ты ничего не делал, все хорошо. — Тогда…если чего-то хочешь, просто попроси об этом; если хочешь забыть, промолчи, я пойму тебя. Александр силился подобрать слова. И в то же время часть его хотела бы пойти по пути наименьшего сопротивления — промолчать и этим дать понять Гефестиону, что все должно быть забыто. Но упрямство брало верх, да и глупо было бы предполагать, что, промолчав сейчас, Александр сможет молчать и дальше и действительно забыть. Значит, следовало рассказать…если не обо всем, то по крайней мере, попытаться объяснить то, что касалось Гефестиона напрямую. — Я не буду молчать, но…дай мне время сформулировать все и привести мысли в порядок. — Сколько захочешь! — улыбнулся юноша. — А вообще…идём за мной! Я знаю место, где тебе будет легче привести мысли в порядок. Перевернув запястье, Гефестион переплел их ладони и повёл за собой прочь из нимфейона, вниз по холму по направлению к открытой поляне, с которой открывался вид на большую часть города внизу и на широкую крышу царской резиденции. Остановившись прямо по центру, Гефестион опустил руку и сел на траву перед царевичем. — Садись рядом! Даже ночью отсюда прекрасный вид… Александр послушно опустился на траву рядом с другом и неосознанно пошевелил пальцами, сжимая и разжимая ладонь, будто чувствуя свою утрату. За это короткое время он так привык к теплу ладони Гефестиона в своей, что сейчас ее отсутствие ощущалось слишком уж остро. И это дало какой-то щелчок целому потоку мыслей, внезапно замедливших свой ход; Александр решил, что будет проще сказать о самых простых из них, которые было легче облечь в слова. Он глянул на спокойно наблюдавшего за звёздами друга и, решившись, тихим голосом начал странный для него разговор: — Гефестион… — позвал царевич, привлекая внимание и на этот раз черпая решимость из ласкового взгляда юноши. — Ты говорил, что я могу попросить тебя о чем угодно, даже если это… странно? — Да, Александр. Если тебя это гнетёт, расскажи. Царевич глубоко вдохнул прохладный ночной воздух. — Да, это…уже слегка надоело мне, но я не знаю, как к этому относиться и как избавиться. Не могу сейчас рассказать обо всем сначала, потому что сам ещё не понял, как это назвать, но насчёт сегодня… то есть сегодняшней ночи…почему я не будил тебя. — И почему же? — Ты прав, я не хотел, чтобы ты просыпался. Я и до этого лежал и думал про тебя. А потом захотелось посмотреть. Знаю, что звучит странно, но… мне нравилось то, что я видел. Не знаю, почему я этого хотел, но руки будто сами тянулись… — Сами тянулись к чему? — переспросил Гефестион слегка хмуря брови. — К тебе… мне уже надоели эти странные желания, но ночами становится особенно сложно их контролировать, а я не хочу, чтобы из-за них мы с тобой держались дальше друг от друга. Поэтому я не говорил, и… — Александр, чего конкретно ты хотел? — Не знаю… это возникает так мимолетно… Видя, что царевич снова запутывается в себе, Гефестион, и сам мало что понимавший в его странных словах, решил последовать первой пришедшей на ум мысли: — Александр, скажи мне, о чем ты думаешь прямо сейчас. Просто попроси, если хочешь чего-то именно в этот момент. Хотя…нет, лучше не проси, просто сделай и все. Ничего не объясняя. Царевич помолчал пару минут, а потом сел ближе, переставая сопротивляться мягкой настойчивости юноши. — Я хотел так сделать, пока ты спал… — прошептал он и легонько, одними кончиками пальцев коснулся щеки Гефестиона, словно боясь, что его руку оттолкнут. Он провёл по скуле к самой кромке волос и подумал, что его кожа и впрямь чём-то отличается. Только непонятно, чем именно. — Почему же не сделал? — ещё более тихим шёпотом в тон ему спросил Гефестион, заворожённый медленными движениями чужих пальцев на своём лице. Он не смел даже шелохнуться, чтобы не спугнуть хрупкую связь, возникшую сразу, стоило только взглядам пересечься. — Ты бы проснулся… — наконец, ответил Александр и, убрав пальцы от его лица, вдруг замер в нерешительности. — Я был бы…не против проснуться от этого. Они говорили шёпотом, сами не понимая, почему, и ни на секунду не разрывали зрительного контакта. Александр снова вспомнил слова Аристотеля о красоте и подумал, что вся эта теория пуста, если не имеет приложения к реальности, а вся его реальность сейчас сосредоточилась в невыносимо голубых глазах и красивом лице напротив. В то же время, учитель был прав, описывая красоту как нечто, чуждое чрезмерности: в Гефестионе ничего не было слишком, он весь был гармоничен настолько, насколько это возможно для несовершенного человеческого существа. Царевич поймал себя на мысли, что ему хочется приблизиться. Неясно, зачем, просто хочется, и он не стал этому противиться. Гефестион не отталкивал его. Осмелев, Александр опустил взгляд вниз и, восстанавливая контакт, медленно взял руки Гефестиона в свои. — Этого…тебе тоже хотелось? — на грани выдоха прошелестел Гефестион. — Именно сейчас… — юноша, затаив дыхание, медленно водил большими пальцами по тыльной стороне его запястий, рассматривая причудливый узор вен, трепещущих под теплой кожей. Осуществление того, о чем он думал так долго, гипнотизировало Александра, и он уже не мог сопротивляться этому. Поднявшись кончиками пальцев вверх по рукам и достигнув плеч, Александр мягко надавил, одним взглядом спрашивая разрешения, и Гефестион молча подчинился, ложась на траву и глядя царевичу в глаза. Он удивлялся собственной смелости и его покорности. Почему он так спокойно подчиняется? В его глазах неприкрытая растерянность, которую он даже не пытается спрятать, но при этом не говорит ни слова… — Гефестион… — Да? — Я… — вдохнув поглубже, Александр растерял все слова, не зная как задать вопрос и стоит ли его задавать. В конце концов, он промолчал и вместо ответа просто сел ближе и, внимательно глядя в глаза юноше, положил ладонь на его грудь, освещенную ярким лунным светом. Гефестион молчал и даже едва заметно улыбался; в его глазах Александр видел какую-то немыслимую смесь почти детской доверчивости с миллионом вопросов и сомнений. Совершенно ясно, что он был растерян, но Александр был ему благодарен, что он позволил ему быть рядом. — Я странно себя чувствую, — признался царевич, чтобы нарушить гнетущую тишину. — Я тоже. — Прости, что не дал тебе поспать… — Ничего… я рад, что ты не захотел оставаться в одиночестве… Александр улыбнулся, зачарованно наблюдая, как его собственные пальцы медленно двигаются по чужой груди; едва ощутимо, аккуратно, но так…правильно. Гармонично. Эти простейшие движения были красивы, и Александр едва дышал, вслушиваясь в свои ощущения и периодически заглядывая в глаза друга. — Наверное, я просто отвык от этого… ты отучил меня переживать сложности наедине с собой. — Я не специально… — Тем не менее. — Ты тоже отучил меня от одиночества, Александр. — Правда? — Правда… — пальцы на мгновение остановились, затем двинулись чуть выше, осторожно касаясь шеи; стоило им подняться выше на пару сантиметров и тихонько погладить, как Гефестион вдруг вздрогнул всем телом, сильно дернув головой вбок. Александр испуганно отдернул руку. — Что случилось? Больно? — Нет… — Гефестион был растерян не меньше. Он сел и, прислушиваясь, потер ладонью шею. — Странное ощущение… — не почувствовав того же от своей собственной руки, Гефестион поджал губы и нерешительно протянул руку к Александру. — Можно?.. Александр кивнул и чуть склонил голову вбок, давая больше пространства. Гефестион мягко коснулся пальцами шеи, поднялся выше к линии челюсти и ласково погладил кончиками пальцев. На коже тут же выступили мурашки, и дыхание Александра пресеклось. — Странно… — повторил Гефестион, улыбнувшись. — Мне нравится. — Мне тоже. Царевич улыбнулся в ответ и, протянув ладонь, уже смелее погладил Гефестиона по щеке, уже осознанно лаская юношу и сам получая от этого не меньшее удовольствие. Напряжение сняло мгновенно, даря обоим ощущение легкости и правильности происходящего. Гефестиону не обязательно было отвечать на это, но, поддавшись собственному порыву, он надавил Александру на плечо, заставляя опуститься на траву, и лег рядом с ним, не разрывая зрительного контакта. Царевич протянул руку и мягко обнял Гефестиона, притягивая к себе, и юноша с готовностью лег головой ему на плечо, обвивая рукой за талию. — Спасибо, — прошептал Александр, глубоко вдыхая запах мягких медово-русых прядей. — За что? — За это… я бы свел себя с ума, если бы остался в одиночестве. — Гефестион улыбнулся. — Мне казалось, что все так сложно, но сейчас… — Если тебе снова вдруг станет сложно, не смотри на меня, пока я сплю, а буди сразу, хорошо? Александр рассмеялся, и не успев даже осознать свои действия, поцеловал юношу в макушку. Понимание пришло лишь через пару секунд, и Александр ненадолго замер ожидая реакции, но Гефестион промолчал и даже не шелохнулся, будто и не заметил. — Ты понимаешь, что мы делаем? — спросил Александр, мягко погладив ладонью плечо юноши. — Я не задумывался… И не хочу. Мне нравится, как бы ты это ни назвал. — Мне тоже. Но… — Тебя это тревожит? Волнует? Александр почти не думал. Он прижал юношу чуть ближе и понизил голос до бархатного шепота: — С этого момента…меня волнуешь ты.