***
Если бы в тот момент Александр знал...богам было угодно, чтобы уже к середине этого дня всеобщая радость и торжество сменились скорбью по убитому на собственной свадьбе царю. Склонясь над телом отца, Александр дрожал, как в лихорадке, судорожно дыша и с ужасом глядя, как закатываются навечно его глаза. Он кричал, не слыша собственного крика, звал отца, не замечая творившейся вокруг суматохи и молился, сам не зная кому, чтобы все это оказалось лишь кошмарным сном, видением, иллюзией, которая захватила его разум. Кто-то толкал его, тянул куда-то в сторону, но он будто прирос к полу, ни на секунду не отрываясь от тела отца. Он тряс его, шептал что-то, кричал, звал на помощь, но не слышал ничьих голосов, как будто находясь в пустой комнате и задыхаясь от отчаяния и собственной беспомощности. А потом вдруг стало пусто. Так, словно что-то порвалось внутри, и тело больше не слушалось, потому что разум замолчал. Александр, поднятый чьими-то руками, встал, но не мог стоять, смотрел вокруг, но ничего не мог увидеть, слышал шум, но не мог различить ни единого голоса; единственными ощущениями, державшими его в реальности, были страх, боль и странный жар слез, катившихся по щекам. В тот страшный и судьбоносный момент будущее целой страны висело на волоске и могло измениться в один миг. Всего пара секунд промедления могли решить исход этого дня для тех, кто стоял за отныне пустующим троном Македонии, а главной целью было как можно быстрее эту пустоту заполнить. Теперь, когда Филиппа не стало, всего несколько секунд решили будущее государства - в эти самые секунды Олимпиада, чей разум возобладал над вспышкой эмоций быстрее, схватила стоявшего рядом Гефестиона за руку и, перехватив испуганый, растеряный взгляд юноши, твердо произнесла одно лишь слово: "Беги!". На большее уже не было времени, и Гефестион, подгоняемый ему самому неведомым чувством, побежал к Александру, расталкивая столпившихся людей без особой осторожности. Нужно было успеть. - Александр! - кричал он в попытках привлечь внимание царевича, но тот был сам не свой и не замечал никого вокруг себя. Неизвестно, откуда, но Гефестион знал, что делать: оторвав Александра от тела отца, он поднял вверх его руку и закричал так, чтобы услышали все. - Перед вами новый царь Македонии! Сын Филиппа, царь Александр! Да благословят боги нового царя!!! Толпа загудела в ответ, воины начали стучать копьями о щиты в знак приветствия, но Александр, словно оглушенный, не слышал и почти не понимал ничего из происходящего. Он растерянно смотрел то на отца, то на Гефестиона, и не мог выдавить из себя ни звука. А когда Гефестион надел на его голову золотой венец, юный Александр мысленно попрощался с той жизнью, какой жил до этой секунды.***
Оставшийся день пролетел как в тумане не только для нового царя; его ближайшие друзья с трудом осознавали свое изменившееся положение, царица Олимпиада особо и не пыталась сделать вид, что тоскует по убитому мужу, а ставшая вдовой невеста вместе с семьей и вовсе исчезли через пару часов. Убйца был схвачен и почти сразу же казнен, но от этого не стало легче - Александра мучили подозрения, от которых невозможно было отделаться. Многие так легко попрощались с Филиппом, будто он и не умер вовсе, а просто ушел в очередной поход, в то время как Александр с трудом верил в то, что все произошедшее не кощмарный сон. Уже ночью, когда мучительный день, наконец, подошел к концу, дверь в комнату Александра с тихим скрипом приоткрылась, и, стараясь ступать как можно тише, внутрь вошел Гефестион. У него не было возможности поговорить с другом раньше, да и сам новоиспеченный царь едва ли вообще хотел кого-либо видеть. Сейчас же, когда суматоха чуть улеглась, юноша решил хотя бы просто проверить, все ли у Александра в порядке, насколько это вообще могло быть возможно. Он не захватил даже свечу: ступая медленно и осторожно, Гефестион заглянул в комнату и обнаружил, что свет все еще горел, а сам Александр, полуобнаженный, сидел на балконе на узкой скамье, ссутулившись и уткнувшись лицом в ладони. Он не вздрагивал, но всхлипывал, вообще не шевелился, сидя в одном положении, словно изваяние, и эта неподвижная обреченность во всей его фигуре одновременно пугала и завораживала юношу. Гефестион тоже замер, даже не заметив, что затаил дыхание, прислушиваясь и боясь лишнего неосторожного движения. Промелькнула даже мысль уйти и оставить Александра наедине с собой, но Гефестион отогнал ее тут же, не имея сил даже пошевелиться - так его зачаровала эта гнетущая тишина роскошной спальни и неподвижная фигура нового царя. Странно, может, но даже скорбь Александра имела какую-то особую красоту, трудно объяснимую, но ощущавшуюся в самой его позе, в тишине его комнаты, в смятой алой накидке, преподнесенной Аминтором и так небрежно лежавшей сейчас на полу у огромного ложа. Гефестион не решался его потревожить, но и уйти не мог. Может, ему стоило что-нибудь сказать, дать знать о своем присутствии? Или, наоборот, лучше вообще не приходить, чтобы дать ему возможность побыть в одиночестве, которого в его жизни теперь станет ничтожно мало? Тяжело вздохнув, Гефестион тихими шагами пересек комнату, захватив шерстяную накидку, лежавшую на ложе, и неуверенно присел на край скамьи, намеренно не приближаясь к Александру, но следя за его реакцией, ожидая увидеть хоть малейший признак того, что его появление вообще заметили. Но царевич продолжал сидеть неподвижно, уткнувшись лицом в ладони и дыша едва слышно, словно спящий. Его кожа уже покрылась мурашками от ночной прохлады, Гефестион аккуратно набросил на его плечи накидку, и снова отсел на некоторое расстояние, не сводя обеспокоенного взгляда с Александра. Прошло не так уж мало времени, прежде чем он решился нарушить тишину и шепотом окликнуть юношу по имени, но ответа не последовало, и Гефестион робко положил ладонь на напряженное плечо, словно боялся чего-то. Александр глубоко вздохyл и снова погрузился в тяжелое молчание, давившее на обоих. - Александр, одно слово, - с плохо скрываемой мукой в голосе попросил Гефестион. С детства обладавший чутким сердцем, юноша был особенно, даже болезненно чувствительным к боли своего ближайшего друга, а сейчас этой боли было слишком много, чтобы он мог с ней справиться. - Одно слово, и я уйду. Пожалуйста... Александр не видел его лица, но слишком хорошо слышал его сдавленный эмоциями, хриплый голос, который взывал к чему-то, глубоко скрытому в душе, умолял сжалиться и одним словом облегчить ношу, которая была слишком тяжела для одного сердца. И Александр прислушался к этому голосу; подняв голову, но не поворачивая взгляда к юноше, он накрыл одной рукой его ладонь на своем плече и снова глубоко вздохнул. Гефестион всегда хорошо читал эмоции и мысли Александра, и сейчас то, что он видел, его почти не обманывало: глубокая складка меж густых бровей выдавала тяжесть, гнетущую душу юного царя, но ни в одной черточке его красивого профиля Гефестион не увидел ни боли, ни горечи утраты. Словно что-то перекрыло эти эмоции, но это что-то таилось только в непроницаемо-темных глазах, в которые Гефестиону никак не удавалось заглянуть. Он все так же ждал хотя бы короткого слова, каким бы оно ни было, и, может быть, уже ушел бы, истолковав по-своему это молчание, если бы не теплая рука, удерживающая его собственную ладонь. - Я в чем-то ошибся... - наконец, выдохнул Алекандр удивительно спокойным, почти равнодушным голосом, все еще глядя перед собой. - О чем ты? - Я видел, как казнили убийцу, но я ошибся, - продолжал он, будто и не слышал вопроса. - Я отсек голову гидры, но не пронзил ее сердце... а он словно смотрит на меня из тени и усмехается. - Кто, Александр? О ком ты? - по прежнему недоумевает Гефестион, хотя и понимает, что Александр скорее говорит сам с собой, чем конкретно с ним. Но тут юный царь опровергает его мысли, повернувшись и впервые за вечер открыто заглянув ему в глаза. И снова Гефестион оказывается в замешательстве - он ожидал увидеть боль, отчаяние, тоску в глазах, но Александр глядел почти равнодушно, словно не пережил всего несколько часов назад страшную утрату. Впервые за все время их знакомства лицо Александра оказалось для Гефестиона непроницаемой маской, на которой он не мог прочесть ничего, словно на пустой странице папируса. Юноша испугался этого взгляда; глядя на друга, как на гипнотизирующую змею, он даже не заметил, как невольно-резким движением высвободил свою ладонь из под его руки и напрягся всем телом. Александр злился, но такой злости Гефестион никогда прежде не видел в нем, и поэтому мог лишь растерянно смотреть и молчать. - Неужели ты не понимаешь меня? - не своим голосом сокрушался Александр, хмурясь еще больше и вскакивая со скамьи. - Казнь Павсания была ошибкой, мы казнили того, кто мог назвать имя человека, по-настоящему жалевшего смерти моему отцу и убившему его чужими руками!...Неужели ТЫ не понимаешь меня? Повторив эти слова, Александр приблизился и встал напротив Гефестиона так, чтобы яркая луна светила ему в спину и освещала лицо юноши, а сам Гефестион впервые пожелал, чтобы юный царь прочел страх в его глазах. Он молчал несколько долгих секунд, не зная, что ему ответить, но, поняв, что поглощенный своей злостью Александр не видит ничего в своем собеседнике, решил сказать то, что чувствовал: - Я понимаю...и боюсь тебя, Александр. Больше сказать было нечего, и Гефестион с тревогой ожидал реакции на свои слова. Из-за падающей тени разглядеть выражение лица Александра было трудно, но, привыкнув к темноте, Гефестион смог различить, как спустя пару мгновений в удивлении приоткрылись плотно сжатые губы, еще спустя секунду разжались напряженные кулаки, и Александр шумно выдохнул, словно придя в себя после забытья. Все так же хмурясь, он быстро отвел взгляд с лица Гефестиона, встряхнул головой и отошел на пару шагов. В какой-то момент с глаз Александра вдруг спала жуткая алая пелена, не дававшая ему видеть ничего, кроме ужасающих событий этого утра, мертвого тела отца и спокойного лица матери, которая будто и не была потрясена случившимся. Опомнившись, он вдруг увидел перед собой Гефестиона, в глазах которого всю нежность, сочувствие, преданность и доверие вдруг перекрыл страх. Три коротких слова "я боюсь тебя" парализовали Александра, и, устыдившись до ужаса самого себя, он не мог больше смотреть Гефестиону в глаза. Даже дышать вдруг стало тяжело, словно стыд, раскаяние, боль, страх перед самим собой и еще не утихнувшая до конца злость душили его. Зажмурившись и снова закыв лицо руками, Александр отвернулся и несколько раз глубоко вздохнул, изо всех сил пытаясь унять гулко колотящееся сердце. Он был настолько поглощен невыносимым для него количеством эмоций, что вздрогнул всем телом, когда внезапно почувствовал, как прохладные ладони мягко накрыли его плечи. Он, кажется, и дышать перестал, удивленный тем, что Гефестион не ушел, что его чудовищная злость не оттолкнула юношу настолько, чтобы он оставил его в одиночестве. Но даже более или менее придя в себя, Александр не мог взглянуть Гефестиону в глаза и продолжал стоять недвижимо, словно статуя. Разумеется, Гефестион понял все и, успокаивающе погладив его по плечам, медленно повел ладонями вниз, затем обхватил его за запястья и силой заставил разжать и опустить руки. Но Александр тут же отвернул голову в сторону, рассматривая огромный пустой кувшин, зачем-то стоявший у него на балконе, и поймать его взгляд Гефестиону удалось, лишь обхватив его лицо ладонями и повернув к себе. Казалось, в этот момент они поменялись ролями: теперь лицо Гефестиона находилось в тени и он мог видеть каждую черточку на освещенном луной лице Александра. Большими пальцами он мягко поглаживал высокие скулы и внимательно, молча и без тени укора вглядывался в виноватые глаза. - Я понимаю, - тихо повторил он свои собственные слова и осторожно убрал со лба непослушный золотистый локон. - Прости меня... прости... я совсем потерял голову, Гефестион, я... - Тише! - шепнул юноша и неторопливым движением, не разрывая взглядов, положил висевшие плетьми руки Александра себе на талию. - Я был уверен, что оттолкнул тебя. - Даже если бы ты ударил меня, я не оставил бы тебя здесь в одиночестве. И уж точно предпочел бы, чтобы ты выместил злость на мне, чем давил ее внутри себя. Александр едва верил своим ушам, и оттого еще больше укорял себя за несдержанность. Гефестион - благородная в высшей степени душа - не мог бы сказать что-то другое, и Александр знал, что каждое его слово было чистейшей правдой. Глубоко вздохнув, он резким движением притянул юношу к себе и крепко сжал, скользнув руками по прохладной коже и зарываясь носом в волнистые пряди. - Прости меня...не хочу даже думать, что мог тебя ударить ни за что. - Гефестион тихонько усмехнулся и крепче прижался к мужчине, поглаживая его по затылку. Несмотря на всю свою силу и решительность, порой и Александр отчаянно нуждался в том, чтобы почувствовать себя защищенным. - Тебе нужно поспать, Александр. Утром я прослежу, чтобы тебя не тревожили, пока сам не будешь готов, хорошо? - Останься со мной этой ночью, Гефестион, - попросил царь, не отрывая лица от чувствительной кожи и едва ощутимо скользнув по ней губами. Тело Гефестиона откликнулось на ласку, но тут же напряглось, когда до хозяина дошел смысл просьбы. И, разумеется, Гефестион не спешил с ответом, мысленно представляя масштаб катастрофы, которая непременно случится, когда утром его застанут в одной постели с царем. Ни о чем Большем он даже и помыслить в тот момент не мог - хватило бы и просто уснуть в постели царя. Будь на его месте какая-нибудь девица, никто бы и ухом не повел, но многие девушки во дворце уже тайком жаловались, что Александр их совсем не замечает, поглощенный мыслями о другом. - Останься со мной, - повторил он и, так и не дождавшись ответа, заглянул в глаза юноши. - Останься. Но Гефестион сомневался. Кто бы знал, как сильно он хотел наплевать на условности и правила, и с легкостью ответить согласием, но все его сомнения оправдывались не столько боязнью, сколько заботой о самом Александре. Трудно было не понять двусмысленность ползущих по дворцу слухов, пока ничем не подтверждённых, но Гефестион уже несколько лет ходил по этому лезвию, осознавая риск, на который идут они оба. Однако, сегодня Александр волею богов стал царем, и лезвие в один момент стало гораздо острее. - Идём в комнату, - туманно отозвался юноша, отводя глаза. Он не хотел рисковать, но и не мог найти в себе силы отказать Александру и оставить его в одиночестве. - Ты останешься? - Мне придётся уйти до рассвета, чтобы не...чтобы нас... - Если тебе будет так спокойнее, - почти равнодушно отозвался Александр, пожимая плечами. Его на самом деле мало волноволо мнение других; в тот момент он вообще не думал о том, что существует кто-то, кроме Гефестиона, поэтому готов был согласиться на что угодно, чтобы юноша остался с ним, чтобы еще хоть раз почувствовать ту свободу и окрыленность, какую он чувствовал когда-то в Миезе, где засыпать рядом с Гефестионом было для него чем-то до обыденности естественным. Царевич не переставал удивляться, когда же наступил момент, ограничивший их свободу в выражении взаимной привязанности придуманными кем-то нормами дворцовой морали, правилами разумного поведения, которые только и сводились к тому, чтобы обособить, отдалить Александра от тех, с кем он рос и к кому был привязан. Наделенный по праву рождения гипотетически большей властью, Александр на деле обладал гораздо меньшей свободой выражения своих чувств, и осознание этого пришло к нему после того, как они вернулись в изменившуюся за прошедшие годы столицу. А сейчас, когда мир снова перевернулся, показывая Александру новую свою сторону, он, как никогда прежде, почувствовал себя одиноким ребенком, брошенным в слишком большом для него дворце. Утро, которое неумолимо наступит вне зависимости от его желаний, заставит юного царя принимать решения, строить планы и играть по новым правилам, возможно, против тех, кого еще вчера он считал своими сторонниками. Но все это будет утром, и пока солнце еще даже не появилось за горизонтом, Александр хотел побыть просто Александром, рядом с тем, для кого только эта его "роль" и была важна.