Dragon's place: BNHA

      Киришима затягивается. Глубоко, до неприятного, но лёгкого жжения в глотке, непроизвольно втягивая щёки как-то даже по-глупому, словно мальчишка лет тринадцати, впервые стянувший из кармана отцовской куртки крепкую сигарету на пробу. Задерживает на одну, две, две с половиной секунды дыхание – не для того, чтобы дым попал туда, куда ему следует попадать, сейчас Киришиму совсем не волнует ни дым, разрушающий его лёгкие и дурманящий голову, ни то, как нужно курить дешёвые сигареты с ментолом, хоть он и прекрасно знает, как «по-правильному». Киришима пару мгновений не даёт себе сделать вдох просто потому, что пытается наладить дыхание, хочет вдыхать глубоко и медленно, чтобы затем размеренно сделать выдох. Он надеется, что вслед за дыханием наладится и сердечный ритм, и тогда орган, разгоняющий кровь, глупый и обеспокоенный, перестанет тревожить. Если бы не рваное сердцебиение, Киришима бы подумал, что в груди у него вовсе... пусто.       Эфемерное ощущение обманчивой лёгкости, исходящее от грудной клетки, заражающее голени, затем ступни, предплечья, затем кисти рук, оседает на онемевшем языке. Наполовину выкуренная сигарета, зажатая между содранными костяшками указательного и среднего пальцев, на уровне тактильного контакта перестаёт существовать для Киришимы. Он её видит, но не чувствует. Как и большую часть... всего.       Вид, открывающийся с общего балкона многоэтажки (а не с вершины горы, как бы ни хотелось), Киришиме нравится, но описать он может его лишь через призму собственных ощущений – как, наверное, и всё в мире, несмотря на скребущее желание быть непредвзятым. И потому красота осени, смиренной в своей печали, немой в своих приглушённых и размытых дождём красках, умещается в одной помятой пачке сигарет, которую парень еле как растягивает на сутки. У него под пальцами – сырой бетон, под кожей – горячая кровь, отчаянно сопротивляющаяся внешней температуре, граничащей с минусом, а под сердцем – густой, словно взбитые сливки, отрешённый туман, нисколько не отличающийся от своего близнеца, который там, внизу, накрывает поредевшие макушки деревьев, точно заботливая матушка поправляет пуховое одеяло своего ребёнка холодным сентябрьским субботним утром.       Киришима слабо улыбается, не ощущая мышц лица. Его душа твердит ему улыбнуться именно так, и парень не хочет сейчас видеть своё отражение в окне, ему хочется верить, что улыбка выходит мягкой.       Киришима не грустный. Киришима погружается в тишину.