Побег

Танины глаза, дальнозоркие, почти не требовали очков, но она надевала их, круглые, как у Джона Леннона, и они добавляли округлости и несерьезности ее лицу. Щеки у нее были розовые, а кожа тонкая, губы вечно трескались от постоянного облизывания, и когда она хмурила брови, то превращалась в насупленного пупса. Зато Аня, казалось, видела в спектре на несколько десятков оттенков больше и хорошо различала мелкие детали. Зрение у нее было стопроцентное, хоть вдали, хоть вблизи, а вот нюх — почти нулевой. Очень скоро оказалось, что готовить они обе не умеют. Каша пригорала, молоко убегало, в яичнице оказывалось слишком много соли, а назвать бурду супом язык не поворачивался. Но Аня ела любую еду, не различая вкуса, просто погружала пишу в пищеприемник, механически жевала и забывала про неё. Таня, напротив, оказалась обладательницей безупречного обоняния и ценительницей гастрономических тонкостей. Но на гурманство не хватало главного — денег. Облизываясь, Аня с Таней подолгу стояли у витрины магазинчика с развесным бельгийским шоколадом. На них через стекло смотрели удивительные произведения шоколадного искусства, каждое со своим индивидуальным высокомерием. — Они издеваются над нами, — говорила Аня. — Считают, что слишком хороши для нас. — С этим сложно поспорить, — Таня бренчала мелочью в кармане. Снег засыпал пушистый помпон на Аниной шапке, а Тане пробирался за шиворот, попадал в пазухи худого капюшона и таял уже на шее. Таня брутально терпела, но заматываться платками или в снуд не собиралась. Чтобы укрыть ее, Аня начала вязать шарф. Он появился с синей полосы, а потом к ней добавилась жёлтая, за ней оранжевая и зелёная, розовая, бирюзовая, коралловая, белая — получалось дикое, вырвиглазное буйство цветов. Шарф рос и развивался, пробуя новые оттенки, вне законов и правил сочетаемости. Таня даже захотела его примерить. Поверх ее растянутых неброских свитеров шарф ложился ярким пятном и в зеркале чудилось, будто радужный отблеск падает на всю Таню, а за ней на Аню. Зазеркалье жило по своим честным законам. Аня сменила антидепрессанты и ночами спала плохо, подолгу смотрела в узор на обоях, сминала простынь, потом утыкалась в Таню, слушала сопение, но сон не приходил. Тогда она садилась работать, копировать и вставлять, менять местами, размножать, а иногда преувеличивать. Таня спала как большой младенец, смешно причмокивала во сне. На освободившемся пространстве она быстро сворачивалась в одинокий пельмень. Разговоры у них по-прежнему шли накатами: вот волна подхватила и несёт в пучину откровенности, а вот она схлынула и проще сидеть бок о бок, не нарушая тишины. В темноте, на том же, брошенном на пол матрасе, их диалог переходил в невербальную фазу. Таня пряталась за футболки, не позволяя себя обнажать, прижималась к Аниной спине, превращалась в одни прикосновения, возникавшие будто ниоткуда. Ане надоедало отворачиваться, и она стремилась возвратить себе возможность ее видеть. Пуфик приходил к ним спать, вертелся в ногах, а потом понимал неуместность своего присутствия и уходил сторожить подходящее время. Их матрасное противоборство не нарушали слова, пока Аня однажды не попросила: — Завяжи мне глаза. — Вряд ли что-то изменится, — возразила Таня, закутываясь в кокон одеяла. — Я не перестану хотеть быть кем-то другим. — Тогда и себе завяжи, — сказала Аня, потянув одеяло за край. — Вряд ли я ищу здесь кого-то другого. — Тогда зачем вообще завязывать? Аня размотала одеяльные слои, отпихнула их прочь. В комнату лился рассеянный фонарный свет, но стол предусмотрительно вставал на его пути, а свою чернильную тень безвозмездно дарил матрасу. Ничего не было видно и с широко распахнутыми глазами. — Чтобы мы были на равных, — Аня достала с верхней полки шкафа какие-то невесомые шарфики, бесполезные, холодные, вероятно, подарочные. Ткань опустилась на глаза, а футболка больше не разъединяла их. — Дурочка, — сказала Таня, подрагивая от непривычной обнаженности. — Мы же разные. — Да мы как глухой со слепым в тоннеле, где идёт поезд. Два инвалида, которые опираются друг на друга. У каждого только часть понимания мира. Наощупь Таня была горячей и все ещё пыталась избежать прикосновений. — Ты как конфета, — прошептала она, — которую я не могу себе позволить. Ем и думаю, что отнимут. Как будто я украла. Аня ластилась, опровергала любую кражу. Расцепляла замок рук, целовала пальцы, шутливо дышала в шею, щекотала за коленки. — Нет, — отшучивалась она. — Само ж приползло. Оттенки Танино настроения казались ей окрашенными в разные цвета. Страхи — синие, горечь — жёлтая, тревога — красная. Хотелось радости, оранжевой, как апельсин. — Я развяжу нас, — предупредила Аня и потянула завязки. — Темень хоть глаз выколи, — проворчала Таня, нерешительно подтянув к себе футболку. — Ты только ничего не надевай. А лучше сними. — А если, — Таня замерла, — я окажусь совсем не тем, что ты хочешь? — Пожалуйста, не думай, — сказала Аня, — что я не могу разобраться, чего я хочу.