Одинокий человек на кухне

Дни сменяли друг друга, как и было задумано природой и ходом времени. Утра и вечера становились всё темнее, а короткий промежуток дня между ними проходил на работе почти невидимым глазу. Парадокс, если бы Лёва курил, он бы чаще бывал на свежем воздухе и видел солнце. В который раз он подумал о менее пагубной зависимости, которая могла бы послужить хорошим предлогом для пятиминутных отлучек. Однажды он пробовал просто так выходить во двор института. Несколько раз ему предлагали сигареты студенты и преподаватели, хотя он не просил. Лёва устал отказываться, а потом Наина Леопольдовна сделала ему замечание, но на этом не успокоилась и нажаловалась его маме. Нудные нравоучения растянулись на весь вечер. Лёва даже не стал объяснять, что не курил, просто стоял рядом. Мама бы не поверила, да и звучало, как будто ему было десять. Мама продолжала описывать ему ужасные последствия, которые оказывают табачные смолы на внутренние органы человека. Её голос смешивался с голосом диктора из динамиков телевизора и постепенно превращался в эхо, белый шум. Что-то неважное и далёкое. Лёва вышел из подземки, прошёл по тротуару и уже свернул во двор, когда понял, что приехал не туда. Спустя месяц он привык греть чайник на двоих и не выключать свет в ванной, когда внутри кто-то плескался, но сломать привычный маршрут оказалось во стократ сложней. Он слишком глубоко погружался в мысли, иногда даже не помня, как спускался в метро и как заходил в вагон. Это стиралось из памяти, как любое ненужное повторяющееся действие, уходило на второй план и выполнялось без участия Лёвы. Иногда это пугало. Иногда он спускался в метро в половине восьмого вечера, а подходил домой после полуночи. Привычный маршрут, отданный на откуп подсознанию или что-то другое? Лёва понимал, что просто очень долго прожил один. Один. Мама не считалась. Мама была надзирателем, даже когда сама стала заключённой. С Виктором Петровичем было иначе. Дни с ним проходили в тепле, о котором Лёва никогда не мечтал. Как будто всю жизнь носил железные сапоги и теперь их скинул. В один момент он оказался настолько счастлив, что смог бы взлететь. Лёва стоял во дворе, глядя на чёрные окна своей квартиры. Почему он снова пришёл не в тот дом? Он не появлялся там почти месяц. Даже, когда платил по счётчикам, не заходил дальше прихожей. Его удивляло, что Баринов только однажды попросился к нему в гости, ещё в тот раз, когда отдал ключи и сказал — переезжай ко мне. Он, конечно, предложил помочь с переездом, а не в гости, но на деле он обязательно бы оказался внутри. Как хорошо, что этого не случилось. А недавно Виктор Петрович предложил отдать Лёвину квартиру под съём. Так ведь выгодней? И Лёве будет хватать денег на книги, новую куртку, перчатки, телефон и ещё кучу всего… Раз он не хочет ничего брать у шефа. Наверное, это и было выгодно, но Лёве не хотелось этим заниматься. Вернее он отговаривался этой ленью, потому что собственный дом виделся огромным грязным болотом, которое было стыдно показывать. Он и сам уже долгое время жил только на кухне, заходя в другие комнаты только для того, чтобы взять что-то из вещей. Лёва вздрогнул, когда мимо прошёл неизвестный в дутой куртке и довольно резко задел его плечом. Лёва посмотрел вслед удаляющейся фигуре и переступил с ноги на ногу. Под подошвами скрипнул снег. Этот снег был уже не первым, он собирался продержаться до самой весны, пережить редкие оттепели и неискренние старания коммунальщиков. Нужно было возвращаться домой. Лёва развернулся и пошёл со двора в сторону метро, снова незаметно для себя отключаясь от реальности. Улица пропала. Прохожие, машины, голуби, всё исчезло. Под ногами скрипел грязный снег, трансформируясь мыслями в белый шум. *** — Ты сегодня позже меня, — заметил Виктор Петрович, загораживая могучей фигурой сразу оба пути — и в спальню, и на кухню. Лёва привычно прислонил портфель к тумбочке и наклонился, чтобы расшнуровать ботинки. — А ск-колько сейчас? — Да уж за полночь. — Надо же… — Снова загулялся? У тебя цыган в роду не было? Лёва мазнул чёрными глазами мимо хмурой физиономии Баринова и просочился в ванную комнату. Зашумела вода. — Ужин на столе, Будулай, — послышалось через дверь. Когда Лёва вышел, тарелка с едой действительно была на столе, а Баринов — в спальне, которая была гостиной, когда он складывал диван-кровать. По телевизору шли новости, журналистка экзальтированно описывала какое-то громкое происшествие. Лёва не мог разобрать слов, слыша только интонацию. — Как ужин? — спросил Виктор Петрович, стреляя пультом на другой канал. — Не остыл? — Н-нет. Было очень вкусно, — ответил Лёва, хотя, пока ел, не чувствовал ни вкуса, ни температуры. — Спасибо. — Ну что встал, как неродной? — Выключив телевизор, Баринов бросил пульт на пол и похлопал по одеялу рядом с собой. — Иди сюда. — Т-ты сердишься на меня. — С чего ты решил, Лёва? — Ты не кричишь. — Лёва, я не кричу, потому что устал, как сволочь. В ресторане сегодня был банкет. А новый су-шеф решил подложить свинью со своим увольнением. Огрызок… Я с шести на ногах. Работал за двоих и вернулся за полчаса до тебя. Надеялся, что ты меня встретишь, — Виктор Петрович сделал паузу, потому что сам заметил, что начал повышать голос и добавил чуть тише. — Лёва, меньше всего на свете мне сейчас хочется что-то выяснять. Просто выключи свет и ложись спать. Лёва отмер, щёлкнул выключателем и потянул наверх жилет вместе с рубашкой и майкой. Побросал одежду на пол, мысленно радуясь своей безнаказанности, залез под одеяло и прижался к Баринову под тёплый бок. Виктор Петрович мягко притянул его к себе и поцеловал в висок, от чего Лёва зажмурился и почувствовал себя ещё более виноватым. В тот раз, когда они вместе бродили по заброшенному спальному району, он раскис на детской площадке, рассказывая о матери. Он всё ещё жалел об этом. Зачем он стал рассказывать? Баринов был прав, ничего из прошлого уже нельзя было изменить. А в настоящем… Баринов так напился после этого, что не владел собой. Лёва матерился сквозь зубы на лифт и проклятые ступеньки, пока тащил шефа на четвёртый этаж. Передышки приходилось делать на каждом пролёте, и не всегда получалось в эти моменты удержать шефа от пьяных поцелуев. Как хорошо, что никто их не спалил. По крайней мере, явно. Лёва никогда не расскажет Виктору Петровичу, как раздевал его в прихожей, а он, заливаясь пьяными слезами, пытался погладить его по голове и повторял, что Лёва ни в чём не виноват, что всё у него будет хорошо, ведь Лёва такой красивый, умный, самый лучший. И очень тихо признался, что влюбился в него как дурак и что-то ещё. Потом его речь стала совсем неразборчивой, а сам шеф подозрительно зеленоватым и Лёва поторопился оттащить его в ванную, потому что не хотел отмывать коридор. Глупо как-то получилось, но Лёва дорожил этим пьяным признанием в любви. Ему было важно это знать. Огромный секрет, что шеф-повар дорогого ресторана его любит. И он любит его тоже. Лёва не задумывался, почему. Да это и не было важно. Ему нравилось улыбчивое чуть хитроватое лицо шефа, нравились его усы. Ему нравилось, когда Виктор Петрович готовил что-то специально для него, и нравилось готовить вместе с ним. Даже слушать его ругань нравилось, потому что он никогда не ругался всерьёз и был в эти моменты таким смешным. А ещё нравились большие сильные ладони шефа, когда они обхватывали его спину или бёдра, или когда он так мягко придерживал его затылок во время поцелуя. И поцелуи. Незаконные, прекрасные, мокрые, горячие поцелуи, за которые не нужно было стыдиться. И за то, что следовало после них, тоже. Баринов был крупным мужчиной, мягким и парадоксально крепким, почти жёстким, как его характер. Он позволял Лёве в постели его маленькие шалости, но очень трепетно относился к его безопасности. Лёва не понимал, почему Баринов настолько терпелив. Это казалось даже неправильным. Иногда он хотел сказать, что не стеклянный. Что можно не спрашивать, не обращать внимания на его испуг или ступор. Он хотел сказать, но слова всегда давались ему хуже действий. *** — Я сегодня б-был в аптеке, — сказал он вечером после работы, развязывая шнурки, так же привычно прислонив к тумбочке портфель и фирменный пакет из аптеки. — Ты заболел? — обеспокоенно раздалось с кухни. Наверное, Виктор Петрович готовил что-то очень ответственное, и оторваться никак не мог. — Нет! Всё х-хорошо. Я к-купил презервативы, см-мазку и… На кухне с жутким грохотом и звоном что-то упало, и Виктор Петрович цветисто выругался. Лёва не смог сдержать улыбки. — С тобой всё в п-порядке? — заглянул он на кухню, сжимая в руках злосчастный пакет из аптеки, на добычу которого истратил значительную часть нервных клеток аптекарши и десятка человек, что стояли за ним в очереди. Жаль, что записать всё на бумажке, он догадался уже потом. — А мазь от ожогов ты там чисто случайно не купил? А то я не помню, есть ли она в аптечке… Тюбик бониацина, к счастью, завалялся, да и ожог оказался совсем пустяковым. Всего пара капель горячего масла отлетела на ступню, когда сковородка выскользнула из рук. — А теперь ещё раз и по слогам. Что ты купил, Лёва? — Вот, — Лёва выложил на стол свою добычу. Он собой гордился. Он не совершал ничего более некомфортного и травмирующего с последнего медосмотра. — Значит, мне не послышалось, — Виктор Петрович с сомнением разглаживал усы и хмурился. — Ты действительно этого хочешь? — Да, — сказал Лёва, потому что на самом деле этого хотел Виктор Петрович, а Лёва думал, что справится. *** — Лёва, Лёва… — обеспокоенный голос Виктора Петровича доносился, как из-под толщи воды, но с каждым словом всё громче и громче. — Ну не реви ты. Я же говорил, чтобы ты предупреждал, если я сделаю что-то не так. Я же до этого только раз, и с женщиной, и она сама всё это делала. Лёва, ты меня слышишь вообще? Лёва? — Я… Лёва с удивлением почувствовал, что щека и подушка под ней действительно намокли. Глаза всё ещё щипало. — Лёва, что с тобой было? — Я… н-ничего страшного. Нормально. — Я думаю, что это нихрена не нормально, Лёва. — Н-нет! Всё п-правда хорошо. Д-давайте, по-оп-пробуем ещё раз. Я… — Так, Лёва. Послушай меня внимательно. Я тебя не заставлял. Меня и без этого анала-карнавала всё устраивало. Ты сам подставил зад, а когда я только начал, впал в свою тихую истерику. И мне это не нравится, Лёва. — Я, я б-больше н--не буду, — попытался защититься Лёва. — Д-д-давай, я… — Лёва, десять минут назад ты соловьём заливался, как этого хочешь, а сейчас ты заикаешься на каждом слоге и дрожишь, как желе на блюде. Или ты рассказываешь, что за херня с тобой происходит, или я к твоей жопе на километр не подойду. Было крайне заманчиво принять эти правила игры, но Лёву испугала вероятность, что Виктор Петрович вовсе потребует разойтись. Так обязательно произойдёт, если Лёва промолчит. Или не промолчит. Выбирать не из чего. Любой ход может оказаться проигрышным. Лёва сел на край дивана, спиной к Баринову, потому что рассказывать было страшно, но всё-таки нужно. Больше всего на свете хотелось, чтобы над ним после этого не посмеялись, не сказали, что всё это ничего не стоило и он просто слишком близко всё принял, не сказали, что это было так давно, что уже сто раз можно было забыть. Но Лёва слишком хорошо помнил тот ночной кошмар, который повторялся в особенно тёмные ночи. Как в первый раз целовался со Стёпой и как рассказал об этом маме, и произошла ужасная унизительная несправедливость. — Значит, по-хорошему ты не понимаешь, — строго говорит мама и идёт на кухню, где стоит аптечка. По телевизору громко идут новости, но Лёва не разбирает слов. Он стоит на четвереньках в одной майке и носках. Ему холодно, больно и стыдно. По щекам почти без остановки капает. Локти и коленки мелко дрожат. Он не понимает, почему послушался? Почему не убежал на улицу? Почему позволяет с собой сделать всё это? По телевизору начинается прогноз погоды. Лёве кажется, что прошла целая вечность, хотя на самом деле — пять минут. Мама снимает медицинские перчатки и брезгливо заворачивает в старую газету. — Надеюсь, теперь ты понял, почему любить мальчиков плохо? Мальчики делают это друг с другом. Это больно и грязно. И поэтому ты не должен больше дружить со Стёпой. Ты понял меня? Лёва судорожно кивает, потому что боится, что мама сделает это снова. Он не сможет ослушаться, потому что у мамы слишком страшный взгляд и непререкаемый тон. На работе её безропотно слушаются двухметровые страшные санитары, а Лёва ещё совсем маленький и ему ещё страшнее. Его лихорадит и хочется умереть прямо сейчас. Мама протягивает ему свёрнутую газету. — Встань уже и возьми себя в руки! Выкинь это в мусорное ведро и вымойся. Лёва стоит под душем, глядя в кафельную стенку, и возит мочалкой по предплечью. Мама стоит в дверях ванной и зачем-то смотрит, хотя раньше никогда этого не делала. Он вытирается полотенцем и ложится спать, а на следующее утро не может выдавить из себя ни слова. Они застревают в горле, точно камни. Ему не приходится ничего объяснять Стёпе, потому что мама всё равно переводит его в другую школу. Мама водит его от одного логопеда к другому, от одного невролога к другому. И возможно, что кто-то из них помог бы ему, если бы Лёва мог рассказать, после чего начал заикаться, но он не может этого сделать. Его горло набито камнями. И пусть так остаётся как можно дольше, чтобы хоть так он научился держать свой язык за зубами. Диван за спиной мучительно скрипнул. Виктор Петрович тяжело поднялся и выше. На кухне хлопнула дверца шкафа, звякнуло стекло. Он снова всё испортил. *** Виктору Петровичу сильно не хватало Аркадия. А ещё самообладания и нервных клеток, которые в данную минуту не выдерживали напряжения. Обычно маленькая бойцовая рыбка его успокаивала, помогала сосредоточиться, но сейчас Аркадий оставался в его кабинете на кухне, а он сам был на кухне съёмной квартиры и допивал стакан неразбавленного виски, хотя обещал себе и Лёве не злоупотреблять. А как хорошо всё начиналось. Лёва сам предложил сделать всё по-серьёзному. Сказал, что теперь точно готов. Баринов на радостях клялся и божился, что будет аккуратен, что если что-то пойдёт не так, он остановится и… Было немного стыдно за лживое заверение, будто он этого не хотел. Хотел, конечно, но не так же. Они начали, как и прежде, с долгих почти пожирающих поцелуев. Лёва прижимался к нему и был уже горячим и твёрдым. Что могло пойти не так? Всё было хорошо ровно до того момента, как Лёва оказался на животе в той самой позе. Виктор Петрович ещё гладил его одной рукой по бедру, целовал поясницу, чтобы отвлечь. Всё было даже очень здорово. Лёва хрипло мурлыкал и жмурился. А потом Баринов брызнул из дозатора холодной смазки, немного растёр на пальцах и едва коснулся. Всё стихло. Лёва спрятал лицо в подушку и напрягся, как статуя самому себе. Шеф остановился, снова поглаживал поясницу и бёдра, но Лёва, как бывало прежде, почему-то не торопился оживать. И только когда Виктор Петрович подлез, чтобы поцеловать покрасневшее ухо, разглядел его лицо. «Я так хотел и так боялся», — вспомнились слова его признания, когда они оказались в постели в их первый раз. Баринов никогда не лез в трусики к своим любовницам и жёнам, если они сами не горели желанием. Ну, как если бы кто-то пытался потрахаться с ним самим, если бы у него не стояло. У Лёвы не стояло. Всё, что происходило сейчас, больше всего походило на экзекуцию. И Баринов решил всё-таки сделать то, чего обычно никогда раньше делать не стал бы — поговорить об этом. Поговорили. Вернее, говорил только Лёва. Проговаривал слова ровно и без красок, как сомнамбула, неотрывно глядя в темноту окна. И от всего этого Виктору Петровичу становилось настолько погано на душе, что обещания не пить и всё остальное пошло нахер. Теперь он увидел всю картину целиком. Теперь ему вообще всё стало вдруг понятно. Как ответ на трёхэтажное уравнение. Хотелось выкинуть эту старую суку из окна, хотя та и была уже давно в могиле. Наверное, с её точки зрения, она поступала правильно. Лучше бы она засунула свою правильность себе в задницу и научилась поступать по-человечески. Что ж, Виктор Петрович тоже сейчас думал, что поступает правильно. Многие могли подумать, что Баринов всегда уверен в себе, но на самом деле не сомневаются в своей исключительности только дураки. Даже первые красавицы часами разглядывают себя в зеркале, выискивая притаившиеся изъяны, а Виктор Петрович дураком не был и без зеркала знал, что он далеко не Аполлон Бельведерский. Скорей уж Бахус с картины Рембрандта. Виктор Петрович критически ощупал собственную жопу, пытаясь успокоить себя цитатой из популярного клипа — «Нормальная у тебя жопа!» — и решился окончательно. Он допил виски и завалился в санузел. Утром он пожалеет, но это будет утром. Ванная была набита хозяйским хламом — тазики, веники, верёвки. На детском стульчике стояла аптечка, которую оставил Лёва, а на ней маленькая красная спринцовка. Определённо, жалеть об этом он будет завтра. Когда он вернулся в спальню, Лёва всё также сидел на краю дивана, некрасиво сгорбив свою красивую спину. Он затравленно обернулся, когда Баринов завалился на живот и раздвинул ноги. Большим кретином он в жизни себя не чувствовал. — Сам знаю! — Огрызнулся Виктор Петрович на немой вопрос. — Давай. — К-к-к-к… — Не «к-к-к», а трахать сегодня будешь ты. И не обольщайся, акция одноразовая и проводится только сегодня и сейчас. — В-вы выпили… — Конечно, я выпил, Лёва. Трезвый бы я на такое не пошёл, — злобно проворчал Баринов, мысленно жалея, что не опрокинул ещё стаканчик. Чтобы наверняка. — Виктор Петрович… — Лёва, не делай моё положение ещё более нелепым. Хотя бы попробуй. Не понравится, напьёмся и забудем об этом. Ну, он-то точно напьётся, если ему не понравится. Он пока не представлял, что будет делать, если ему понравится. Наверное, тоже напьётся. Не отступать же от своих привычек. По крайней мере, он сам сможет лучше держать себя в руках, и точно не впадёт в истерику. Или нет. Блядь, как страшно-то. И чего Лёва там копается? Снова упал в себя? Баринов повернулся и посмотрел через плечо. Лёва таращился на него глазами кота, который столкнулся с потусторонним. То есть, абсолютно круглыми. Неверие и шок. — Смелее, Лёва. Ты же Лев, — Виктор Петрович ему подмигнул и всё-таки сорвался на чуть истеричный смешок. Лёва ещё какое-то мгновение боролся с собой и кусал губы, но, кажется, решился. Он медленно подполз к Баринову и крепко обнял, так что он почувствовал его сразу всем телом. Поцеловал в загривок и снова попытался что-то сказать, но выдавить больше одного слога не сумел, потому что Баринов прекратил его попытки поцелуем. Всё-таки целовался он лучше, чем говорил. Даже если его заикание и было привычкой. Крепкие объятия чуть ослабли. Лёва медленно поглаживал его спину и плечи. Виктор Петрович опасался, что из-за неудобной позы у него заклинит шею, но разрывать поцелуй не спешил. Воздуха уже не хватало. Тело наливалось приятным жаром. Лёва отстранился сам, поцеловал-куснул плечо и почти целиком улёгся сверху. Он потёрся лбом и носом между лопаток и крепнущим стояком по ягодице. Более беззащитным, чем сейчас Баринов ещё никогда себя не чувствовал. Вряд ли бы он позволил это кому-то другому. Лёва сел ему на бёдра, почти как массажист, оглаживая бока и ягодицы. Так знакомо и правильно. Он так уже делал, но когда они были лицом к лицу, а не как сейчас. Это всё равно было приятно и чуточку странно. Лёва не спешил, решался. Хотелось рявкнуть, чтобы поторопился, потому что собственная решимость уже оставляла, но Баринов побаивался спугнуть момент. Хотя отпираться теперь было глупо. Лёва гладил ему задницу и собирался трахнуть, а у него стояло так, что хотелось перевернуться и подрочить. Или чтобы Лёва ему подрочил. Или отсосал. Или хоть что-то сделал. Лёва сделал. Последовала крохотная пауза, а потом руки вернулись, размазывая чуть тёплую скользкую смазку. Подготовку он пережил лучше, чем ожидал. В конце концов, он как-то пережил осмотр простаты, и ничего качественно нового не испытал. Только пальцы у Лёвы были длиннее и двигались более плавно, потому что это был не медосмотр, потому что Лёва пытался сделать ему приятно, чёрт возьми. Главное, не пытаться определить, сколько уже пальцев. Не считать. Нахер математику. Просто пусть Лёва тронет там ещё раз. Наверное, он простонал слишком громко, потому что Лёва понял и фокус повторил. И ещё. И ещё раз. И именно когда Баринову начал нравится весь этот пиздец в его жизни, Лёва остановился. — М-можно? — спросил он. А для чего ещё они здесь собрались? — Давай, — просто мотнул головой Баринов, потому что красноречие сейчас только мешало. Лёва снова подполз, чтобы коротко, но крепко поцеловать. Глаза у него снова лихорадочно блестели. Ему нравился такой Лёва. Безумный и горячий. Действительно лев. Огнегривый, как в песне. Он пару секунд воевал непослушными пальцами с упаковкой гандонов, но всё же победил. Смазки было столько, что она уже текла по мошонке на простыни, но Лёва добавил ещё, прежде чем осторожно и садистски медленно вошёл. Баринов снова напоминал себе, ради чего всё это затеял и сквозь зубы матерился. Член внутри всё равно ощущался больше, чем когда Баринов обхватывал его рукой. Ему не было больно, но от напряжения мышцы ощутимо поднывали. Хотелось уже кончить, но Лёва был грёбанным отличником и двигался тоже медленно и осторожно. Виктор Петрович извёлся от нетерпения, поэтому напряг бёдра и встал на колени, подаваясь назад, и, наконец, чувствуя то самое, всё ещё стыдное для него удовольствие. — Быстрее, Лёва, ради… Баринов чуть не прикусил собственный язык, когда Лёва его послушался. Грёбаный отличник. Стоны и пыхтение смешались с пошлыми мокрыми шлепками обнажённых тел. Пальцы Лёвы теперь крепко и больно сжимали его задницу, и ритмично двигались навстречу. Внутри член идеально проезжал по чувствительному. Лёва уже понимал без прямых подсказок, слыша в стонах и всхлипах мужчины под собой, что ему нужно. Баринов зажмурился и крепче вцепился руками в обивку дивана, потому что простыня сбилась куда-то в район коленей. — Я больше не могу, — признался он, мокро дыша через рот и понимая, что вот-вот или кончит, или отправится на тот свет. Ещё никогда стук собственного сердца не казался таким хрустально хрупким. Яйца уже поджимались, шеф опустил руку и задвигал кулаком по изнывающему члену. Много не понадобилось. Два движения, чтобы ещё больше испачкать простыни. Лёва замер и пару раз дёрнулся, тоже кончая. Баринов, наконец-то, смог лечь и выпрямить ноги. На большее сил не хватило. Он впервые в жизни чувствовал себя по-настоящему затраханным. Лёва отстранился на минуту, чтобы избавиться от уже ненужной резинки и снова лёг на шефа всем телом вместо одеяла. Босые пятки снова свисали над полом. — Вам понравилось? — Даже не надейся, Лёва. — Но вам понравилось? — Мне было хорошо с тобой, — дипломатично отозвался он, потому что Лёве было важно это услышать. Ради этого всё затевалось, не так ли? Старый, ты, Бахус. Лёва всё ещё прижимался, как километровый горячий питон, водил носом по шее и не отставал. Он что-то шептал, кажется на французском, обдавая горячим дыханием ухо и щеку, но Виктор Петрович уже провалился в сон и ничего не слышал.