День шестьдесят первый
Первое, что замечает Минхён в палате Донхёка этим утром — отсутствие книг на полу. Юноша обводит взглядом комнату, сначала решив, что Хёк просто убрал их куда-то в одну сторону, но каждый угол палаты пуст. Стопок словно и вовсе не было никогда и все они были исключительно плодом воображения юноши. — Они мне больше не нужны, — говорит Донхёк, замечая Марка и понимая его невысказанный вслух вопрос. — Я и не спрашивал, — старший пожимает плечами и подходит к кровати, — я тут у пациентов карты одолжил, сыграем? Марк действительно не собирался спрашивать Донхёка о пропаже, ему все и без слов было понятно. Эти башни из книг служили напоминанием, своеобразный таймер, напоминающий, что времени мало, времени прочесть все книги нет. — Давай лучше домик карточный построим? — Хёк принимает сидячее положение и приглаживает рукой смятое одеяло, как обычно, скрывающее его ноги. У Марка никогда не получалось строить домик, он всегда рушился и падал вниз скопом карт. Лет в двенадцать парень прекратил свои попытки, решив, что это не для него, он лучше будет просто играть в дурака. Но сейчас хочется построить их с Донхёком дом, хотя бы карточный. Парни двигают кресло и стул, усаживаются рядом с подоконником и начинают выстраивать на нем свою конструкцию, параллельно с этим обсуждая последние просмотренные фильмы. Донхёк находит еще одно отличие между ними, Марк любит смотреть один, ни на что не отвлекаясь, а Донхёк обязательно с кем-то, чтобы иметь возможность обсудить. Идеальный слушатель и идеальный рассказчик наконец-то встретили друг друга. — Неплохая метафора, правда? — усмехается Хёк, глядя на третью провальную попытку построить домик, — моя жизнь так же разлетается, как и карточный домик, и ее невозможно собрать. — Не имеет значения разрушается домик или нет, — спокойно отвечает Марк, продолжая складывать карты, — пока колода у меня, я могу строить до того момента, пока не получится. Наверное, именно из-за этих слов все в сознании Донхёка перевернулось и встало на свои места. Я могу строить.Хёк хочет сказать, что не может, Марк не может ничего строить, потому что нет смысла этого делать. Донхёк хочет сказать Марку прекратить читать об экспериментальных методах лечения его болезни, хочет сказать, что видел эти страницы в закладках браузера в телефоне старшего, когда искал легкий способ построения карточного домика. Донхёк хочет сказать, что Марку нужно остановиться, пока не стало поздно. Но он также понимает, что слишком поздно уже наступило. — Давай в дурака, — бормочет юноша, обращая на себя внимание Марка, аккуратно складывающего колоду в коробочку, — на желание. Старший соглашается, раскидывает по шесть карт, вытягивает символичный козырь черви и довольно устраивается, сразу же начиная придумывать желания для Донхёка. Излишней самоуверенностью это не было, потому что парень и правда три раза из четырех выиграл. Но вот единственный провальный обернулся истинной катастрофой, настоящим тайфуном, только не Катрина, а Ли Донхёк. — Ну, чего ты хочешь? — Хёк недовольно дует губы и откидывается на спинку своего кресла. Марк отвечает, что прибережет свои три желания на будущее, — срок действия ограничен, — Хёк усмехается и добавляет, что он свое, пожалуй, загадает сейчас. — Голым по больнице я бегать не буду, — тут же заявляет Марк, вспоминая печальный университетский опыт, о котором он когда-то рассказал Донхёку. Хёк хоть и смеется с шутки старшего, припоминая его рассказ и смешного одногруппника Лукаса, в душе все выворачивается наизнанку. Донхёк специально затеял эту игру на желание, чтобы загадать одно единственное, которое Марк по правилам обязательно должен был выполнить. Но почему же так сложно произнести эти едкие четыре слова? Они как будто застревают где-то на выдохе, опускаются ниже к ребрам, опутывают сердце зеленой лозой и крепко его сжимают, не позволяя высказаться. — Так, какое желание? — Марк откладывает коробочку со сложенными картами на подоконник. — Ого, смотри, твой мандарин процветает! — Хёк оборачивается к горшку, куда он когда-то закопал мандариновую косточку и действительно видит маленький, едва заметный зеленый росточек, пробивающийся сквозь почву. Парень думает, что это символично, но Марку не говорит.На каждую смерть приходится одна жизнь.
— Не привязывайся ко мне, — произносит Хёк, собирая всю смою смелость, чтобы взглянуть в глаза напротив, — это мое желание. Марк хмурится, как делает всегда, когда недоволен чем-то и спокойно отвечает, что это невозможно, заставляя этими словами все внутри Донхёка ухнуть вниз, в беспросветную пропасть. Слишком поздно. Бывает ли вообще поздно и рано? Бывает. — Ты не можешь, — бормочет младший, опуская голову вниз и избегая взгляда Марка, — ты не должен, ты же знаешь, знаешь ведь! — Это не остановило меня и не остановит, и ты тоже это знаешь, — Марк накрывает слегка дрожащие руки Хёка, которые он сложил на коленях, своими, и все-таки заглядывает в его глаза, в которых заключено столько страха, сколько на одного человека приходиться точно не может. Донхёк головой мотает из стороны в сторону, отказывается слышать это, отказывается принимать. Он не хотел делать никому больно, он обещал. Донхёк не хочет делать больно Марку, он поклялся. Донхёк бомба, которая вот-вот взорвется, а Марк в зоне поражения. Донхёк поклялся не задеть Марка, но тот не уходит, не бежит, не спасается. Что нужно делать в этом случае? Что нужно сказать, чтобы спасти его жизнь? Только бежать самому. Самоликвидироваться, пока еще можно спасти, пока не взорвался. — Уходи, — едва слышно шепчет Донхёк, вытаскивая свои руки из рук старшего, — уходи, — чуть громче повторяет он. — Я не хочу, — Марк наблюдает за тем, как чужие руки выскальзывают и в голове его знак тревоги начинает гореть красным. — Я не уйду. — Уходи, Марк, я не хочу тебя видеть, — Донхёк подрывается с кресла, подлетает к своей кровати и останавливается возле тревожной кнопки вызова медсестры, — уходи сам, иначе тебя выведут отсюда.«Я не хочу этого, не хочу, не хочу. Но так будет лучше, Марк, доверься мне, и я тебя спасу».
— Хёк, успокойся, давай поговорим спокойно, — вздыхает Марк, подходя к парню, но останавливается, когда Хёк заносит руку над кнопкой. — Не о чем здесь говорить, чем ближе ты ко мне подходишь, тем больнее тебе будет! Так нельзя, так не должно быть, я обещал никому не делать больно, я обещал! — голос срывается на крик и от этого еще больнее, кажется, что невидимая грань неизбежного приближается. — Это бред, ты себя вообще слышишь? Я уже к тебе ближе, чем ты думаешь, я уже зашел так далеко, откуда не выбираются! — Выбираются, отступи, сделай шаг назад, а я не пойду к тебе навстречу. Марк шумно вздыхает, зарывается пятерней в копну жестких черных волос и слегка ерошит их, как всегда делает Донхёк. Младший наблюдает за этим жестом, а в голове всплывают слова Ренджуна, что во время отношений с Джено он перенял его привычки. Марк тоже перенимает привычки Хёка? А сам Хёк становится похожим на Марка? Ему бы хотелось, но нельзя. Нельзя. — Ты можешь не делать мне шагов навстречу, — выдыхает старший, делая один шаг в сторону Хёка, — ты просто стой на месте, я сам к тебе приду, хорошо? — Нет, — Донхёк отрицательно головой машет, глаза щипать начинает совсем чуть-чуть, но этого достаточно, чтобы Марк заметил, как часто младший начинает моргать, — не подходи, я ведь убью тебя. — Я сам выбираю эту смерть, — еще один шаг, — ты не можешь решать за меня. Я хочу тебя спасти. — Но ты не можешь, никто не может! — Марк делает еще один шаг, боясь реакции Донхёка, которому нельзя нервничать. Его нужно было успокоить, пока ему не стало хуже. Марку до Донхёка остается ровно три шага, когда тот нажимает на тревожную кнопку. — Хёк, давай спокойно поговорим, успокойся! — Не о чем говорить, — и снова отрицательное мотание головой из стороны в сторону, —не о чем, — он повторяет, как мантру, эти слова, — не приходи больше.День шестьдесят второй
Джэхён считает, что настойчивость Марка сейчас играет против него. Он упорно твердит другу уже на протяжении четырех часов, что Донхёку нужно время, ему нужно отдохнуть, переосмыслить все и прийти к верному для него самого решению. Марк не согласен. — Я боюсь, что он придет не к тому, что нужно, — Ли сидит на краю дивана, зарываясь руками в копну своих иссиня черных, как крыло ворона, волос, — Я так боюсь потерять его. Марк поднимает взгляд на друга, произносит последнюю фразу почти шепотом, как будто боится в этом признаваться даже самому себе. И он действительно боится, именно боится, ведь причина его определенна. Донхёк говорит, что бояться плохо, но Марк ничего не может с этим поделать, как бы сильно этого не хотел. — Марк… — этот тон, эта интонация, в них чувствуется целый океан сожаления и сочувствия, который юноше совершенно сейчас не нужен. Нужен только Донхёк с его шутками и улыбками, с его серьезными и не очень разговорами и… просто нужен Донхёк. — Я знаю, Джэ, я знаю. Я его потерял еще до того, как успел обрести, — парень откидывается на мягкую спинку дивана, обращая взор к потолку, вспоминая, что у Донхёка в палате он белее, чище, роднее, — но если бы я мог вернуться в день нашего с ним знакомства, я бы все равно не ушел, я бы все равно выбрал его. — Никогда не думал, что за два месяца можно так сильно полюбить человека, — бормочет Чон, поднимаясь, чтобы покурить. Полюбить? Он любит Донхёка? Невозможно. Марк всегда был тем человеком разума, опровергающий все теории влюбленности с первого взгляда, жеста, разговора. По мнению Минхёна для любви нужно время, для истинной и неподдельной нужны года, нужна проверка и уверенность, но почему с Донхёком все иначе? С Донхёком кажется, что ничего и не нужно, он сам для Марка олицетворение уверенности, олицетворение истинного и неподдельного. С Донхёком хочется только времени, неумолимо ускользающего. — Ты думаешь, что я его люблю? Джэхён оборачивается к другу, зажимая сигарету в руках, сложно сказать, о чем юноша думал, но Марк такого Джэхёна еще никогда не видел, сам Джэ вполне мог бы точно так же выразиться о младшем. Чон кидает пачку сигарет Марку, который тут же ловит, но открывать не спешит, вертит в руках и ждет ответа, который где-то в подкорке сознания уже знает. — А как ты сам чувствуешь? — щелчок зажигалкой и квартира наполняется едким дымом, несмотря на то, что они договорились не курить в доме. Сложный вопрос. Марк и сам не знает, разобраться в чувствах ведь крайне сложно, особенно для такого, как он. Марк по сути ведь никогда и никого не любил, чтоб прям действительно и в полной мере, но в последнее время кажется, что он вполне мог бы полюбить Донхёка. С Донхёком все по-другому, не как со всеми, с Донхёком как будто весь мир стоит на паузе и продолжает проигрываться только их кино. Хочет ли Марк продолжать его смотреть? Нет. Хочет ли сниматься в нем? Безусловно. — Я поехал, — парень поднимается с дивана и бросает сигареты обратно другу, который согласно кивает. — Вот ты и нашел для себя ответ, — бормочет Чон, выдыхая облачко дыма уже в пустую квартиру.***
Донхёк ни с кем не разговаривает, но не потому, что нет настроения или еще какая-нибудь глупая, как считает юноша, причина. Просто Джиён, стремящаяся поднять ему настроение не Марк, Ренджун, строчащий сообщения в перерывах между парами, не Марк, мама, звонящая зачем-то каждый час, не Марк. Они все не он. Говорить хочется с Марком, говорить обо всем на свете, как они всегда делали. Хочется спорить с ним о чем-то банальном и несущественном, поднимать высокие темы, где мнения у них, конечно же, разойдутся, мечтать о, казалось бы несбыточном, и сдерживать слезы, когда Марк это несбыточное выполняет. Донхёк уже ненавидел себя, правда ненавидел, потому что ему казалось, что-то гнетущее, поглощающее чувство внутри него в разы слабее, чем у Марка. Донхёк сказал, что принадлежит Марку и не соврал, но если не уйти сейчас, то потом ведь может быть поздно? Время слишком относительное понятие: Хёк считает, что два месяца это ужасно много, но два месяца с Марком слишком мало. А Марк считает, что сколько бы там ни оставалось, он все хочет провести с Донхёком, независимо от того, насколько болезненным будет исход. — Донхёк, — Джиён осторожно заглядывает в палату, — он пришел. Сердце как будто в бездну падает, но когда же приземлится, когда уже ударится об камень? — Не пускайте его, пускай уходит, — дверь за девушкой закрывается, и Донхёк переворачивается на другой бок, вспоминая, что обычно на этой половине кровати всегда лежал не он.«Я не смог спастись от тебя, но ты еще можешь спастись от меня. Так будет лучше, Марк»
За дверью слышатся приглушенные разговоры, а спустя пару секунд на телефоне Хёка высвечивается очередное сообщение, которое он не будет читать. Марк:«Я все равно тебя не брошу.» Донхёк засыпает спустя какое-то время, но только благодаря лекарствам. Он впервые рад пить их, они заставляют его спать и, пускай на малую долю, но избавляют от потока мыслей в голове. Марка в его жизни стало слишком много, но в мыслях еще больше. Кажется, что этот парень повсюду, он за каких-то жалких два месяца стал неотъемлемой частью жизни Донхёка, который привык, что интерн каждый день приходит к нему в палату, вытворяет странные, но смешные вещи, говорит полнейшую нелепицу, но в ней всегда таится какой-то неведомый Хёку смысл. Он привык к Марку, привязался к Марку, влюбился в Марка,«От тебя нигде не укрыться и нигде не спастись»
День шестьдесят шестой
Для Донхёка дни тянулись дольше обычного, все шло по четкому расписанию: подъем, лекарства, завтрак, немного фильмов, процедуры, дневной сон, обед, лекарства и никакого Марка. Ну, или почти никакого. Донхёк достает свой черный блокнот, который стал вести с того момента, когда столкнулся с Минхёном у лифта два месяца назад. Подумать только, столько всего успело между ними произойти за этот срок, что даже и не верится. Сон наяву. Хёк берет в руки черную ручку, заносит ее над страницей и медленно, вдумчиво начинает писать. Так становится легче, действительно легче, ведь он как будто разговаривает с самим Марком, голос которого снова слышится за дверью палаты. «К черту приветствия, к черту формальности, я этого не люблю. Не люблю здороваться с людьми, не люблю слышать их приветствия. Если ты слышишь «привет», то обязательно когда-нибудь услышишь и «пока». Я не хочу его слышать, не хочу слышать твое прощание, поэтому никогда больше меня не приветствуй, ладно? Я слышу, как ты ссоришься с Джиён за дверью и, боже мой, знал бы ты, как сильно я хочу сейчас выбежать и увидеть твое сердитое, нахмуренное лицо. Хочу увидеть, как ты морщишься, вздыхаешь так тяжело, словно несешь на своих плечах груз всего мира; хочу увидеть тебя. Не кричи так, пожалуйста, это ведь я виноват, а не Джиён. Она хорошая, знаешь, она недавно спрашивала у меня, что между нами. Она милая, всегда приносит мне мармелад после капельниц и узнает, как наши дела. Наши. Когда я впервые услышал это, то сразу подумал о тебе, правда, но переспросил ее. Она сказала, что мы очень сблизились в последнее время, что в больнице поговаривают, мол ты в моей палате больше времени, чем в своем отделении проводишь. Это так? Я буду рад, если да, но, пожалуйста, лучше заботься о своих пациентах. Трать время на тех, кого еще можно спасти. За стеной стало тише, ты, видимо, ушел обратно к себе. Так лучше, намного лучше. Слышать твой голос, но не видеть тебя — мой персональный ад. Я пытаюсь тебя спасти, Марк, пытаюсь спасти от себя. Я знаю, все знаю. Ты в меня влюбился, идиот, боже, ты такой идиот. Как ты мог полюбить меня, зная, сколько мне осталось, зная, что мы никогда не будем вместе? Как я мог полюбить тебя, зная ответы на те же вопросы. Это безумие какое-то, правда безумие. Я настолько к тебе привык, что кажется будто ты часть меня самого. Когда тебя нет в сером кресле напротив моей кровати, мне кажется, что чего-то не хватает, чего-то важного. Ты словно въелся в меня самого, я везде чувствую твой запах, этот порошок, которым постоянно пахнет твоя одежда, я серьезно с ума схожу. И ради всего святого, прекрати слать мне сообщения, я не буду их читать. Знаешь, почему? Потому что, если прочту, то мой эгоизм победит, я побегу к тебе и наплюю на то, как больно тебе будет, если я буду вести себя так, словно у нас еще десятки годов, хотя по факту нет и трех месяцев.»