День семьдесят первый
Что есть свобода? В общепринятом понятии это наличие возможности выбора вариантов исхода события, соответственно, неимение этого равносильно неволе. Марк всегда считал свободу своим главным жизненным приоритетом, что может человек, скованный жизнью? Ничего, ведь как говорил Виктор Гюго: «человек создан не для того, чтобы влачить цепи, а для того, чтобы, расправив крылья, высоко парить над землей». Вот и Марк высоко парил в бескрайнем небе, пока однажды не встретил того, чьи неподъемные цепи хочется влачить. Ли Донхёк сам по себе являет неизбежность, он самый настоящий раб своей жизни, не имеющий права выбора. В то время как Марк наоборот хозяин, он в праве принимать решения и нести за них ответственность, но что, если хозяин жизни осознанно выберет стать ее рабом? Все пойдет совсем не так, как должно идти. Человек не должен выбирать неволю, когда имеет право на свободу. Донхёк, по-крайней мере, именно так и думает, в отличие от Марка, который хоть и считает свободу важнейшей ценностью жизни, сознательно от нее отказывается. — Марк? — Голос Джемина звучит где-то вдалеке, словно из другого измерения доносится отголоском, взывающим вернуться в реальность. Юноша поднимает голову и встречается взглядом с взволнованной парой друзей Донхёка, только-только примчавшихся в больницу. — Что с ним? Что с ним? Он умирает. Что с ним? Марк ничего не может сделать. Что с ним? Конец. — Я не знаю, — голос как будто и не его вовсе, тусклый и еле слышный, — даже меня к нему не пускают. Ренджун присаживается на соседнее кресло и мягко, как-то по-родному притягивает парня к себе. Его объятье теплое, насквозь пропитанное поддержкой и безмолвным криком «я рядом», которые так сейчас нужны каждому в этом больничном коридоре, его объятье забирает всю боль, всю тяжесть и весь груз вины, вызванный тем, что Марк сегодня не успел прийти. Он опоздал, когда был так нужен. Ренджун пахнет хвоей, его бирюзовый свитер немного колючий, а ладошки, как и у Хёка, холодные. В голове канадца проносится вихрь воспоминаний, связанный с Донхёком, ладошки которого всегда хочется согреть. — С ним все будет хорошо, — тихий шепот в районе левого уха, который больше похож на самовнушение и спокойнее от которого совсем не становится, но Марк все равно кивает. Ренджуну и Джемину сейчас не легче, чем ему самому, и он это понимает. Джемин опускается в кресло рядом с Джуном и устало потирает красные, от бессонных ночей, глаза. Ему тоже хочется верить, что все будет хорошо, что Донхёк поправится и они снова будут счастливы еще хотя бы один день. Но это сложно, сложно тешить себя надеждой в будущее, когда точно знаешь, что его нет. Джемин так не умеет. — Я боюсь, — бормочет На куда-то в пустоту светлого коридора и его голос эхом отзывается в сознании двух других парней, ведь каждый из них боится. — Не надо, — Марк, отстранившись от Хуана, откидывается на спинку кресла, — боязнь определяет причину, а значит, ты признаешь факт его смерти. Джемин поворачивается лицом к старшему, где-то в глубине души надеясь почерпнуть его неиссякаемой веры в Донхёка. Марк не признает скорую смерть парня, в отличие от всех остальных, и Джемин даже задумывается, что именно этой непоколебимой верой он смог вновь вдохнуть в Донхёка жизнь. — Ты говоришь, как Донхёк, — Ренджун мягко улыбается, понимая, что именно Донхёк разглядел в Марке. — А ты не признаешь тот факт, что он умирает? — Джемину бы тоже хотелось, как и Марк, верить только в лучшее, но не получается, правда не получается. — Пока я это не признаю, для меня этого не произойдет, — старший пожимает плечами, продолжая цитировать Донхёка, — отрицание неизбежного не всегда хорошо, но сейчас я верю в него и верю, что он сможет выкарабкаться. Он не сдастся, потому что мы его здесь ждем. Джено всегда говорил, что вера — это самое важное, что только может быть в жизни каждого человека. Джемин никогда не придерживался этого мнения, спорил при каждом удобном случае, доказывая, что вера ничего не значит и ничего не стоит, ведь ее нельзя увидеть, нельзя ощутить, а соответственно, она ничего не дает. Но сейчас юноша готов был поклясться, что в глазах интерна мерцала именно вера, вера в лучшее, вера в Донхёка, который для Марка и был воплощением этого самого лучшего. Марк верил и этим заставил Джемина проникнуться к себе уважением. — Однажды один хороший человек сказал мне, что самая трудная вещь в мире — верить в кого-то безоговорочно сильно, верить до конца и без каких-либо оснований, — Джемин поднимается с кресла и останавливается напротив собеседника, пока Ренджун сдавленно выдыхает, вспоминая, чьи это слова. — Спасибо, что так сильно веришь в Донхёка. На протягивает ладонь для рукопожатия, которую Ли тут же сжимает в своей. Наверное, самое сложное для Джемина было принять факт неизбежной потери друга, а сейчас, когда он справился с этой задачей, появляется некий Марк, уверенно заявляющий, что это ничего не значит. И Джемин подчиняется этой уверенности, потому что внезапно для себя осознает, что смерть действительно не имеет значения, пока человек жив. А Донхёк жив.***
Первое, что слышит Донхёк, приходя в сознание — гул аппарата искусственной вентиляции легких, стоящий рядом с его кроватью. Глаза открываются с трудом, веки тяжелые, а свет от ярких ламп нещадно слепит. Сначала парню даже показалось, что он уже умер и этот свет исходит от ворот рая, но потом до него донесся голос лечащего врача, прерывая тем самым ошибочное представление о той стороне жизни. — Донхёк? Ты меня видишь? — знакомый старческий голос профессора Чхве, который достает свой фонарик и тут же начинает светить в глаза парня. Донхёк пытается пробормотать, что да, но обнаруживает на себе кислородную маску, а врач тем временем делает пометку в своем планшете. — Насыщение мозга кислородом упало, сейчас все приходит в норму, но пару дней придется полежать в реанимации, — поясняет врач, продолжая писать, — твоя мама в коридоре, я позову ее, если хочешь. Хёк слегка отрицательно качает головой, ему не хочется сейчас видеть мать, причитающую и плачущую, сейчас хочется только к Марку. Совсем недавно Донхёк внезапно понял для себя, что нет в этом мире ничего надежнее звука голоса читающего Марка, а сейчас Хёку как раз таки и нужна была надежность. Надежность не в светлом будущем, а в настоящем моменте, и подарить ее мог только один человек. — Он тоже здесь, — профессор Чхве, как и большинство работников больницы, знавший о тесной дружбе одного из интернов и пациента, как бы вскользь это бросает. — Джиён рассказала мне, что вы слегка повздорили и, если хочешь знать, тебе лучше, когда он рядом, — мужчина присаживается в кресло рядом с кроватью и пристально смотрит в глаза юноши, — лекарства не могут помочь в каких-то случаях, но люди иногда лучше любой пилюли. Донхёк бы хотел ответить, что он знает, что Марк, как бы глупо не звучало, его единственное спасение, в котором он находит утешение. Он его отдушина во всем этом мире, он, как купол посреди комнаты, заполненной ядовитым газом, единственный может укрыть от скорой смерти. Донхёку кажется, что только Марк способен придавать незначительным вещам такую жизненную необходимость, только его слова, только его голос оседает в подкорке сознания после каждого разговора. Марк для Донхёка был тем, кто посадит на кровать и возьмет его ступни к себе на колени, когда стоять будет уж слишком тяжело, кто успеет поймать еще до того, как Хёк упадет, кто сможет дать ему именно то, в чем тот нуждается, когда он сам не успеет это понять. Он был тем, кто может услышать Донхёка тогда, когда он сам и слова не проронит. Два жалких месяца могли так сильно привязать Хёка к Марку? Вряд ли. Но так и случилось, за этот незначительный срок Марк смог заменить юноше буквально весь мир, который младший в нем же и отыскал. Любовь, и правда, не подчиняется времени. — Я позову его, но не надолго, — профессор Чхве поднимается с кресла и, слегка похлопав Донхёка по ноге, выходит из палаты. Марка хотелось увидеть до безумия сильно, прошло десять дней с их последней встречи, вроде бы не так уж и много, но казалось совсем иначе. Предвкушение скорого свидания даже сердце биться чаще заставляло, это было приятное волнение, как от ожидания объявления результатов важного конкурса, когда уже заранее знаешь, что победил. В этой жизни Донхёк, может быть, и проиграл, но зато получил свой утешительный приз, который уж точно был лучше, чем золотая медаль. — Выглядишь ты еще хуже, чем обычно, — интерн появляется на пороге комнаты с легкой ухмылкой на губах. Он подходит ближе к кровати, и все внутри Донхёка болезненно сжимается при виде парня. Большие темные круги виднелись под уставшими карими глазами, цвет лица был слишком бледным для полностью здорового человека, а искусанные в кровь губы ясно говорили о том, как сильно Марк переживал. Донхёк не хотел его доводить до такого, он бы предпочел видеть того сияющего Марка, каким старший предстал перед ним в день их первой встречи, но вышло все так, как вышло. Как ни крути, но Хёк все делает только ради Марка, все во благо его спасения, ведь его еще можно спасти. Или уже нет? — Я соскучился, — на мгновение Донхёку показалось, что с этими словами в комнате заиграла целая симфония из звуков печали, боли и тяжелой усталости, — я знаю, что ты меня видеть не желаешь, но я все равно побуду с тобой, даже без твоего разрешения. Младший Ли пытается улыбнуться, но получается не очень понятно, поэтому он просто протягивает к Марку руку, который тут же ее перехватывает своей. Все такие же ледяные. Минхён присаживается на край кровати, не выпуская чужую ладошку, а Донхёк закрывает глаза, снова чувствуя сонливость, вызванную препаратами. Но перед тем, как в очередной раз провалиться в глубину сновидений, он чувствует теплую ладонь, поглаживающую его растрепанные волосы.День семьдесят третий
— Мне эта больница уже осточертела, — бормочет Донхёк, пока Марк очищает яблоки от красной кожуры. — Хочешь сбежать? — раньше бы старший никогда не согласился помогать с этим, но сейчас, как бы безрассудно это ни было, учитывая, что Хёк в реанимации, он действительно готов такое устроить. Юноша уже успел выучить Минхёна и, конечно же, он знал, что тот на такое вряд ли пойдет без веских причин, а потому бросает на парня заинтересованный взгляд. Сбежать, конечно же, хотелось, но только с Марком и желательно без возвращения обратно. — Вряд ли будет второй шанс, — поясняет интерн, — у нас нет времени откладывать, поэтому, если хочешь что-то сделать, то давай сделаем сразу же, когда тебя переведут, — он продолжает сосредоточенно избавляться от ненавистной Донхёку кожуры, даже не поднимая взгляда на собеседника. Марк прав, времени совсем мало, всего лишь три неполных месяца, потому этими ускользающими мгновениями они должны дорожить. У Донхёка был целый список того, что хотелось бы сделать: объездить на машине все штаты США, посетить Канаду хотя бы раз, поплавать в океане и завести трех собак, приготовить с Марком что-нибудь на ужин, пожить хотя бы пару дней вместе с ним, посмотреть на звезды и выучить красивые созвездия, научиться играть на гитаре и сыграть на фортепиано для Марка перед сном. Слишком много для трех месяцев. — Я хочу посмотреть на звезды, — наконец выдыхает юноша, — и научиться играть на гитаре хотя бы одну песню. Марк помечает эти слова у себя в мыслях красным восклицательным знаком, раздумывая, как же все это можно организовать. С гитарой вот проблемы вряд ли возникнут, но вытащить Донхёка смотреть на звезды крайне сложно. Крыша больницы не самое подходящее для этого место, там холодно, неуютно, да и обзор закрывают высотки зданий. Донхёка бы в обсерваторию привезти, показать ему звездное небо через стеклянный купол, полежать с ним в мягких цветных мешочках и слушать на фоне какую-нибудь мелодичную песню, которые всегда там крутят. Последний раз Марк в обсерватории был в детстве с мамой, когда они гуляли теплым летним вечером по набережной. Наверное, это было одним из самых памятных и теплых воспоминаний из его жизни, а потому хотелось к обсерватории привязать еще и Донхёка — того теплого человека, память о котором Марк пронесет сквозь пелену времени. Старший аккуратно разрезает яблоки на равные дольки и протягивает тарелку, доверху наполненную ими, Хёку. Между ними все еще было какое-то тихое неприятное ощущение того, что все идет не так, как прежде. Хёк считает, что это его вина, а Марк просто не знает, как к юноше подступиться, не знает, спугнет ли его своим очередным словом или нет. Марк боится снова заставить Донхёка от него закрыться, тех десяти дней сполна хватило, чтобы понять — без Донхёка уже невозможно. — Спасибо, — бормочет парень, разглядывая яблоки. — Не за что, ешь, — Марк поднимается с кресла, чтобы выкинуть пакет с кожурой в мусорное ведро. — Спасибо за то, что ты здесь, — добавляет Донхёк, поднимая взгляд на парня, — я бы не справился без тебя. Справился бы, Донхёк бы точно справился и без Марка. В мире вряд ли найдется еще один настолько стойкий и сильный человек, способный жертвовать собой ради других, и Марк это прекрасно знает. А Донхёк вот нет, Донхёк думает, что сильным он становится благодаря Марку, но на самом деле все совсем наоборот. — Спасибо за то, что позволяешь быть рядом. — Это… — Донхёк запинается, сомневаясь в правильности формулировки своего вопроса, — это действительно то, чего ты желаешь? — он вроде бы и знает ответ, но отчего-то услышать это от Марка кажется чем-то необходимым. — Быть рядом со мной. Минхён останавливается посреди комнаты, тяжело выдыхает, ведь ответь он сейчас честно, Донхёк снова может его прогнать. Солгать? Какой в этом смысл, даже если ложь во спасение. Марк считает, что лучше слышать горькую правду, легче от нее не капли не становится, зато это будет честно. Пускай Донхёк прогонит его снова, но Марк хотя бы не будет ни о чем жалеть, он останется честным с ним до самого конца. — Да, — уверенно произносит парень, а после сразу же добавляет, — ты делаешь меня счастливым. Донхёк закусывает губу и сдавленно выдыхает, от этих слов сердце точно вот-вот из груди выскочит. С каждым словом старшего, с каждым поступком, с каждым вздохом и выдохом Донхёк убеждался в том, что Марк для него воплощение надежды в человеческом облике. Марк то, к чему стоит стремиться, то, ради чего стоит покорять, то, ради чего стоит жить. — Ты ошибаешься, — наконец выдыхает младший в ответ, когда Марк уже с пустыми руками возвращается обратно в кресло, мысленно чувствуя облегчение, что голос Хёка не пронизан сталью. — Почему это? — Потому что счастье заключено в тебе самом, — поясняет Донхёк с легкой улыбкой, — какими бы пасмурными ни казались дни, солнце всегда сияет внутри тебя. Марк в очередной раз задумывается над словами парня, оседающими в голове легкой дымкой. Они словно опутывают все прежнее понимание вещей и являют собой новое обличье мира, которое ранее даже не проглядывалось, они, как свет в конце длинного туннеля. Счастье есть в тебе самом, его не нужно искать, к нему не нужно стремиться, его нужно только принять. Счастье ведь вообще понятие растяжимое, нельзя его описать и нельзя дать точное определение, потому что счастье — это ты сам. Ты сам несешь в себе свет, заключенный за массивными дверями с тысячей замков, ты сам запираешь эти двери, отказываясь открывать, хотя сорвать все цепи не составит труда. Ты должен принять себя и понять наконец, что ты счастливый, несмотря ни на что, ведь ты и есть счастье. Понимал ли Марк это раньше? Конечно же, нет. Согласен ли с этим сейчас? Конечно же, нет. Может счастье и правда в нем самом заключено, но ассоциируется это чувство только с Донхёком, что радостно улыбается, когда удается поймать солнечный зайчик на стене.***
Донхёка переводят обратно в его палату вечером того же дня. В своей родной обители ему все же удобнее, как и всем людям, а потому он настоятельно просил перевода несмотря на приближающуюся ночь. Марк ушел от парня в районе двенадцати часов и с тех пор больше не приходил, хотя время неумолимо клонилось к восьми вечера. Донхёк уже правда успел соскучиться. — Моя кроватка, — парень падает на свежую постель под смех Джиён, что его сопровождала, — я так по тебе скучал! — А я думала, что ты скучал по мне, — смеется медсестра, складывая руки в замочек на груди. Донхёк благодарит Джиён за помощь, добавляет, что по ней он скучал даже больше, а потом просит потушить свет, потому что он по глазам уж как-то сильно бьет. Юноша собирается по-раньше лечь спать, голова все еще гудит и спасти, вероятно, может только сон. Хёк сейчас очень много, но плохо спит, и это служит первым сигналом тревоги. Когда Джиён выходит из палаты, не забыв о просьбе потушить лампы, Донхёк переворачивается на спину и забирается под свое любимое теплое одеяло, в котором, как ему казалось, можно укрыться от всех невзгод. Взгляд привлекает мерцание на потолке, которого раньше здесь точно не было, парень разглядывает объект слабого свечения и невольно начинает улыбаться так широко, как только умеет. Звезды. Весь потолок палаты заполнили флюоресцентные звезды, являя собой ночное небо специально для Донхёка. Звездное мерцание было настолько красивым и близким, что создавалось ощущение приближенности к ним, словно Донхёк часть этого космического пространства, образовавшегося в его убежище. Свечение плясало в глазах в быстром вальсе и, хотя парень не особо любил танцы, сейчас тело так и норовило утонуть в звездном вертиже. Юноша с яркой улыбкой тянется к телефону, лежащему на прикроватной тумбе, и набирает единственный номер в категории избранных контактов. Марк берет трубку так быстро, что и двух гудков пройти не успело. — Когда ты успел? — выдыхает Хёк, все еще восторженно разглядывая потолок. — Уже увидел? — по голосу младший знал, что Марк улыбнулся, — после того, как ушел от тебя. — Это потрясающе, Марк, правда потрясающе, — Донхёк протягивает левую руку вверх, словно еще чуть-чуть, еще сантиметр и коснется этого звездного великолепия. — Посмотри на крайнюю крупную звезду слева, — Хёк находит взглядом ту, о которой говорит Марк, — немного выше к северу есть звезда поменьше, а к северо-востоку виднеется пара одинаковых маленьких, видишь? — младший отвечает согласием. — Теперь смотри южнее, там небольшая выемка, похожая на незаконченный четырехугольник, нашел? — Нашел, — Донхёк внимательно разглядывает все перечисленные звезды, пытаясь понять, на что это похоже, но в голове ни одной идеи. — Это созвездие называется северная звезда, оно маленькое, но самое красивое, как по мне, — поясняет Марк, — его лучше всего видно с апреля по август, а еще с ним связана легенда. — Расскажи мне, — бормочет Хёк, прикрывая глаза и вслушиваясь в голос на том конце провода. Марк говорит, что он плохой рассказчик, но все же начинает повествование, позволяя Донхёку засыпать под звук своего голоса. Младший Ли уже погружается в сон, когда Марк говорит, что они обязательно еще посмотрят на это созвездие на настоящем небе.День семьдесят восьмой
Джемин удобно расположился в кресле, закинув ноги на кровать Донхёка, который по этому поводу не переставал возмущаться. На отмахивался на все выпады старшего и разглядывал потолок, где уже обнаружил новый элемент декора от Марка. — Он у тебя хороший, — неожиданно протягивает Нана, выглядывая знакомые созвездия, а Донхёк замолкает, упираясь непонимающим взглядом в друга. — Очень, — Хёк соглашается и откидывается на свои подушки, — он напоминает Джено, заметил? — Джемин согласно кивает, вспоминая лучшего друга. — Вчера Ренджун признался мне в любви, — как бы вскользь замечает Джемин, но Хёк слышит эти нотки взволнованности в голосе, — ты знал об этом, верно? Донхёк кивает, хотя в душе он был очень удивлен, что Хуан на это решился. Зато теперь Ли стало ясно, почему Джемин пришел сегодня один. Он не ответил на чувства китайца, как они с Ренджуном и предполагали. — Как давно? Джено тогда еще был жив, да? — Джемин переводят взгляд с потолка на друга и в нем отчетливо читалась та холодность металла, которую Ренджун так всегда боялся. — Он ведь не виноват в этом, — вздыхает Хёк, вспоминая угрызения совести Джуна, — это ведь не поддается контролю. Джемин говорит, что это все неправильно и так не должно быть, а Донхёк его хоть и понимает, все равно остается на стороне старшего из друзей. Сейчас он сам знает, что такое любить кого-то и как сильно можно это делать, а потому не может признать, что Ренджун в этом виноват. Он не изменял Джено, но для Джемина это все равно было предательством умершего друга. Их разговор прерывается отрывистым стуком, а после на пороге показывается сам предмет обсуждений, опасливо переводящий взгляд с Джемина на Донхёка. — Заходи, я уже ухожу, — Джемин поднимается с кресла и, несмотря на протесты Хуана, быстро покидает палату. Джун обессиленно падает на кровать Хёка, как только за Джемином закрывается дверь, он вообще-то не хотел Донхёку ничего говорить, не хотел волновать его их личными с Джемином проблемами, но тело совсем не слушается, как и мысли, крутящиеся вокруг одного единственного человека. — Он мне все рассказал, — Донхёк притягивает друга к себе в объятья, — все образуется, он поймет. — Не поймет, знаешь же, что не поймет. Я для него теперь предатель, который ни во что не ставил чувства Джено, но это не так, — бормочет в худое плечо Хуан, сдерживая выступающие на глазах слезы, — я даже мысленно ему не изменял. — Я знаю, Джун, знаю, — Донхёк мягко поглаживает друга по спине точно так же, как всегда делает сам Ренджун, — Джемин тоже это понимает, просто ему нужно время обдумать все. — Наверное, я не должен растрачивать себя на него, зная, что он не примет меня, — старший все же шмыгает носом, позволяя паре крупных слез скатиться по мягкой коже щек, — но каждый раз, когда я его вижу, кажется, что он солнце может принести к моим ногам. Я даже к Джено ничего подобного не испытывал, Джемин для меня не просто возлюбленный, я перед ним словно все силы теряю, как будто все ему в этом мире готов отдать. Донхёк понимает это чувство, понимает эту боль, раздирающую внутри грудную клетку, и все, чего он сейчас сам желает — забрать это отвратительное чувство себе. Донхёк справится с этим, он сможет выстоять, у него есть поддержка и опора, которая поймает всякий раз, когда Хёк оступится. Но справится ли Ренджун? Сможет ли самостоятельно удержаться на плаву, когда его плот вот-вот настигнет разрушительные волны? Вряд ли. — Я рядом, Джун, я рядом, — бормочет Ли, крепче прижимая к себе хрупкое тельце. — Прости, что тебе приходится за всем этим наблюдать, я не хотел этого. — Я твой друг, а дружба — это не только один бутерброд на двоих, — усмехается Хёк, вспоминая школьные времена, когда Ренджун разделял принесенную еду на всех четверых парней, ведь трое других всегда забывали свои обеды. Ренджун кивает и опускает подбородок на чужое плечо, позволяя себе минутную слабость в виде слез благодаря поддержке друга. Джемин глубоко вздыхает, отталкиваясь от стены возле двери в палату, когда слышит последнюю реплику Донхёка. Дружба — это быть рядом в любых ситуациях, и Донхёк идеальный друг, в отличие от самого Джемина. Юноша, по правде говоря, совсем запутался в паутине мыслей и чувств, а как выпутаться он понятия не имел. Если Ренджуну может помочь Донхёк, то кто поможет Джемину? Раньше рядом всегда был Джено, а сейчас что? Кто у него есть сейчас? Донхёк, который вот-вот уйдет и тоже его оставит, Ренджун, который и стал причиной этих мыслей? Кто еще? — Джемин? — голос Марка вытягивает парня из пучины собственных размышлений, — у тебя все в порядке?Ты так похож на Джено. Сможешь ли ты мне помочь так же, как и помогал он?
На отрицательно мотает головой, честно признавая, что он в совершенном не порядке. Для него самого это стало некой неожиданностью, ведь обычно он стремится со всем справиться сам, да еще и другим умудриться помочь, но сейчас слишком тяжело, слишком сложно, сейчас он не справляется. Один его лучший друг умер, второй умирает прямо в эту секунду, а третий и вовсе обесценил чувства Джено, как Джемину кажется. Марк, слегка нахмурившись, бросает взгляд на дверь в палату Донхёка, а потом сверяется со временем на наручных часах, отмечая, что рабочий день закончился пятнадцать минут назад. Он, вообще-то, хотел немного времени с Хёком провести, посмотреть на звезды и поболтать о чем-нибудь неважном, но пройти мимо такого Джемина Марк не мог. У парня было нездоровое желание помогать всем вокруг себя, даже если помочь он ничем не может. Он не знает, что случилось у Джемина, не знает чем и как помочь, но ему очень хочется и иногда, вопреки всеобщему мнению, одного желания может быть достаточно.