Flesh without blood

Хенджин может соврать, если скажет, что все прекрасно. Это совершенно не так. Ни единая мышца не двигается на его лице, когда Сынмин сегодня не появляется на завтраке, а все вокруг оживленно шепчутся. Он не разбирает слов и не пытается этого сделать, даже когда самое очевидное бормочут ему под ухом. Хван спокоен, в груди расцветает целый сад, который безмятежно колышется от лёгких дуновений ветра. Никакой бури на горизонте, которая своей силой выдерет с корнем все до последнего корешка. И так кажется только Хенджину, ведь все вокруг выражают крайнее беспокойство. Чан сегодня на удивление слишком резвый, вся свора толпится вокруг него и улюлюкает, подбадривающе стукая его в плечо, словно он футболист-старшеклассник, только что выигравший матч. Хенджин не желает присоединяться к чествованию непонятно чего. Это не его праздник, и никто не собирается вводить его в курс дела. Или же просто-напросто его мозг отказывается воспринимать любую информацию, вычерпывая из неё только полезные куски, которые прошли через личную цензуру Хвана. Садик, находящийся где-то в груди, внезапно покачивается от резкого порыва ветра. Становится неприятно, и это служит неким сигналом, что пора удаляться. Хенджин поднимается, оставляя практически целый поднос с едой, ну ничего, он пойдёт в подношение к вожаку. Бан провожает его странной гримасой: поднятые вверх брови и блестящая усмешка на губах. Хван пытается выдавить в ответ что-то похожее, но получается крайне убого, поэтому он решает не испытывать судьбу. За пределами столовой, прямо в тот момент, когда он пересекает порог, сердце начинает заходиться в необъяснимом ритме. Будто вот-вот пробьёт забор из рёбер и мягкий слой из кожи и мышц. Шаги даются тяжело, но Хенджин продолжает упрямо двигаться к своей камере. Невидимое чутьё ведёт его туда. А садик где-то в груди будто тонет под моросящим дождём, который размывает почву и пробивает листья растений, приминая их к земле. Белое на сером. Чуть помятый лист в голубую линейку, сложенный вдвое, уж слишком сильно выделяется на "светлой" тюремной наволочке. Хван застревает в проходе, а белизна слепит глаза. В таком случае Хенджин предпочёл бы ослепнуть, чтобы не видеть содержимое прощального письма, а он не сомневался, что это именно оно. Долго ограждать себя от колкой правды не получилось. Не удивительно, что Чан ликует. Ноги будто ломаются, когда Хенджин подходит к кровати. Он оседает перед ней и беспомощно хватается пальцами за серое одеяло, которое соскальзывает вниз с грязного матраса, утягивая за собой и подушку. Листок невесомо приземляется на бетонный пол с шуршащим звуком. Хван в нервном спазме ныряет за ним. Он сразу же тянется ледяными дрожащими пальцами к письму в жалкой попытке поднять. « Я хотел оставить это в тайне, но подумал, что это будет слишком жестоко по отношению к тебе. Хоть я и желаю тебе смерти, но это ещё не делает меня плохим, как и тебя. Я уезжаю. Мой срок подошёл к концу, и я думаю, что ты уже успел об этом догадаться, когда увидел это письмо. Наверное, Чан счастлив. Не знаю, зачем вообще пишу все это, ведь я просто желал раствориться и оставить тебя одного, чтобы ты мучался, а совесть сожрала себя, чтобы пришло осознание того, что ты моральный ублюдок, каких надо изолировать от общества. Но я здесь! Пишу это дурацкое письмо на твоей койке! Скорее всего, я уже буду далеко отсюда и буду смотреть на развалины своей старой жизни, когда ты найдёшь его. Но скажу одно, чтобы быть кратким: ты изменил меня, изменил себя и наплевал даже на этого блядского Бана. Я не знаю, что именно на тебя повлияло. Твоё гребанное безумие было всему виной или любовь (которая тоже остаётся для меня загадкой). Но спасибо, благодаря тебе и ещё некоторым людям я перестал быть ледышкой. Моё сердце надломилось, Хван Хенджин.» Он так и остаётся на полу, приложившись затылком к холодному бетону. Письмо Хван прижимает к груди, а губы дрожат. Глаза плотно сомкнуты и их пощипывает. Хенджин думает, что это либо от того, что он такая тряпка, либо от безысходности. Он даже не пытается сдержать всхлип, и слезы, которые катятся по вискам, заканчиваясь дорожками где-то в волосах. Горло сжимается в судороге, и он сейчас только и мечтает о том, чтобы захлебнуться. Он расцепляет слипшиеся ресницы и поднимает письмо на уровне лица так, чтобы свет от тусклой лампочки насквозь пронизывал белый лист, словно каждая чернильная буква отделилась от него и повисла в воздухе. Он долго всматривается в ровный текст и ждёт, что он вот-вот растворится, будто это чернила-обманки, которые со временем тускнеют и превращаются в пустое место, и вдобавок кто-нибудь скажет ему, что это была просто шутка. Но размытый взгляд все-таки цепляется за одну небольшую деталь. На обратной стороне надпись, выцарапанная простым карандашом. Хенджин принимает сидячее положение и разворачивает письмо оборотной стороной, растирает слёзы по лицу и пытается разобрать чужой беглый почерк, который значительно отличается от первого. Это адрес. Просто адрес. Шестерёнки в голове крутятся слишком быстро, даже обгоняют мысли Хвана. Он смотрит на эти цифры и буквы и отказывается принимать тот факт, что они складываются во что-то внятное. Веки снова опускаются под очередным натиском боли, и новые солёные дорожки вновь катятся куда-то вниз, капая с подбородка. Ким Сынмин оказался намного проще, чем тот молчаливый озлобленный тип, который боялся показаться миру. *** Подушка привычно плоская, а матрас привычно скрипучий. Холод как всегда становится самым первым утренним гостем в камере, опережая надзирателей. Чонин хмурится во сне и пытается сильнее укутаться в лёгкую простынку, которую тут называют одеялом. Уход Кима вызвал тревожность, не давшую Яну адекватно заснуть. Всё будто оборвалось в тот момент, когда за Сынмином захлопнулась решетка. Чонин ворочался практически до раннего утра и провалился в беспокойный сон, полный различных сновидений, делающих его ещё более бесполезным. Казалось, что именно в эту ночь все потаенные и не очень страхи Яна решили устроить небольшой шабаш прямо у него в голове, подкидывая туда различные ужасаюшие картинки, от которых спящий Чонин покрывался испариной. Тюремная сирена слишком грубым образом вырывает парня из эпицентра сна, именно в тот момент, когда он уже был готов провалиться в эту чёрную пучину с головой, захлебываясь её щупальцами, проникающими в горло и душащими изнутри. Ян подскакивает на кровати и практически ударяется головой об провисший под тяжестью чужого тела матрас. Он хочет отклониться обратно на влажные простыни, но предупреждающий об утреннем обходе стук по двери не даёт этого сделать. Тук-тук. Так и отдаётся в голове. Зацикленный стук продолжает биться о черепную коробку, пока Чонин упорно пытается сложить одеяло пополам, а затем аккуратно положить его на простынь, да так, чтобы не торчало ни единого клочка простыни. Уджин где-то сверху пытается сделать то же самое, чуть мешая Яну. Звучит ещё один удар по двери, оповещающий, что у них еще в запасе где-то секунд тридцать. Ким пыхтит ещё сильнее, пытаясь как можно быстрее запихать углы белой ткани под матрас. Дверь открывается. Всем выйти из своих камер и встать по стойке смирно. Жалкие остатки камеры в виде Чонина и Уджина крайне торопливо вываливаются за пределы помещения. Руки за спину, и утренний обход начинается. Яну совершенно нечего париться, запрещённых вещей он не хранит и проверяет каждую лазейку в их камере каждый вечер, чтобы не обнаружить там неожиданных сюрпризов от того же Чана. Лица надзирателей как всегда искривлены в омерзительной усмешке, выражающей ту самую эмоцию, которую в принципе испытываешь, работая здесь. Они проверяют каждую камеру, практически вылизывая её взглядом. Ничего не ускользнет от него, а глаза так просто не закроются. — Объявление. Сегодня состоится перевод новых заключённых и частичное переселение. Будьте готовы. Переселение начнётся перед завтраком. Списки будут оглашены прямо сейчас. И Чонин не слушает, пытаясь не обращать внимания, как нервно дернулся Уджин при слове "переселение", которое так неприятно перекатывалось на языке, словно оно — кислая конфета, которая разъедает язык и нёбо. Все стоят и не смеют шелохнуться, в ужасе ожидая (не дай бог), что прозвучит их номер, который с заботой заводского станка выбит на каждой форменной кофте и комбинезоне. Чонин знает свой номер наизусть, он здесь важнее имени и является своеобразной валютой. — Номер четыре восемь шесть два ноль три,— образуется пауза, в которую Яна дёргает от осознания, чей это номер. Эти цифры, как собственные, были выбиты где-то под веками, имея важность наравне с собственными, — Заключенный Со. Камера триста восемьдесят три. Кажется, будто сердце медленно угасает, переставая пропускать через себя кровь. Информация сбивает, заставляя Чонина со всей дури вмазаться затылком в холодный бетон, который хоть как-то сможет охладить мысли. Перераспределение никогда не происходит случайно. Об этом практически ходят легенды, и сейчас Чонин хочет сказать, что судьба совершенно точно подшутила над ним.