неумение отпускать

Этот день стал переломным. Судным, решающим, фатальным — сколько хотите, подбирайте синонимы. Суть не поменяется. Именно в этот день Вселенная разделила судьбы двух людей, что в глубине души надеялись на сплетение этих судеб. У Серёжи с самого утра подкашивались ноги, сердце предательски колотилось в бешеном ритме. Заставляло возвращаться в отвратительную реальность, вмиг погасшую. Погасшую без неё. Это происходило не сразу. Картинка не сменилась на чёрно-белую вмиг. Она постепенно тускнела, растрачивая свои цвета с каждым избиением. А потом резкий скачок красок — вечер на крыше. Резкий настолько, что Кошелева не выдержала. После таких скачков обычно спады бывают. Так и произошло. Она просто не выдержала столь тяжелого груза, сломалась. Хорошие девочки тоже способны сводить счёты с жизнью. Так неосторожно, глупо и под эффектом разума помутневшего, не соображающего совершенно. Но способны. Иногда просто нет выхода на с в о б о д у. И ты этот выход открываешь сам себе. Открываешь путём жестокой расправы с со своим существованием. Потому что тупик. И даже когда тебе руку помощи протягивают, ты её не замечаешь попросту. Картинка слишком размытая на фоне чёткой, преследующей боли. Может, Кристина просто не хотела спасения. Может, она, напротив, хотела избавиться от той боли, что удушала каждый день, отравляя внутренности ртутью? Научилась хоть когда-то исполнять свои желания, глупенькая малышка. Серёжа долго думал о том, как это произошло. Воображение настойчиво и беспощадно картины ему самые страшные подкидывало, заставляя думать об этом всё чаще. Он так мечтал, что заберёт её. Он так грезил, что они с Кошелевой будут жить вдвоём, где-нибудь далеко от центра шумной столицы, что у них будет собственный домик. Он так горел идеей о том, что однажды весенним вечером будет кружить её в танце, когда из угла будут доноситься мелодии, приевшиеся обоим до невозможного, но такие любимые ими. Он до бесконечного хотел ночами кататься с ней на машине, когда всё, что окружает — скорость и пожар, пылающий в сердцах. Настолько сильно, что жарко становилось бы даже зимой. Ничего этого не будет. Перечеркнуто. Теперь другие сценарии пронзают его сердце отрезвляющими иглами. Не место тут мечтам сахарным. Остаются лишь разводы соли и горечь на языке от поцелуя п о с л е д н е г о. Да и только. Трущёв глазами сверлит гроб тёмно-коричневый, а в голове бушуют мысли о том, что это попросту не может быть правдой. На крышке его лежит большое количество цветов и парочка каких-то предметов, а вокруг толпятся люди, взволнованно перешептываясь. Кажется, только он один в транс впал. Какой-то высокий мужчина начинает свою речь монотонную, и люди сопровождают её всхлипами. Слезы платочками вытирают. Сергей всё ещё ничего не слышит. Глухо так, что становится страшно, мурашки захватывают тело и заставляют ёжиться на холоде. Сегодня весь день идёт дождь. Потому что солнце погасло навсегда. Утратило весь былое свечение своё. Теперь холодно и склизко. Люди начинают говорить прощальные речи. И до него, кажется, теперь доходит. В эту самую секунду. Начинает осознание обрушаться на плечи уже не такие крепкие. Это — реальность. И это происходит с ним на самом деле. Он сейчас, чёрт возьми, стоит во всём чёрном на похоронах Кристины Кошелевой. И он бы всё отдал за то, чтобы судьба другой сценарий в своих безжизненно костлявых руках вертеть захотела бы. Но она пожелала распорядиться иным. Там, где двоих [троих] убьёт сразу. — Кто-нибудь хочет что-то сказать? Первым решается Максим, что выглядит ещё хуже, чем в последнее время, и Трущёва выворачивает от того, что у того смелости достаточно на такой поступок. Говорить первым ей эти слова, когда ты сам — виновник того, что люди эти сегодня здесь все собрались? Когда ты не углядел, ты не присмотрел, ты утопил? Но Анисимов начинает, и с каждым словом в Трущёве надламывается одна веточка, разрушая целое дерево. Он не может это слушать. Каждое слово режущим слух эхом отдаётся. Начинает тошнить. — Я очень сожалею о таком исходе событий... Сергей вздрагивает. Раньше надо было думать. Раньше, Максим. — ...И мне по-настоящему больно. А ей не было? Почему он такой эгоист? Почему он раскаиваться начал только сейчас? Научитесь уже, наконец, ценить, пока имеете. Потом ваши искупления никому нужны не будут. Дальше сказать прощальные слова решаются родственники и какие-то приятели Кошелевой. Многие говорят что-то совершенно штамповое и банальное. То, в чём нет души. Наигранно плачут о том, что им чертовски будет её не хватать. Браво, чёрт возьми, более напускных эмоций он ещё не видел. У Сережи в голове — каша. Недоумение полное. Где же вы были, когда она так в вас нуждалась? Почему вы вспомнили о ней после смерти? Как у вас язык поворачивается говорить такие вещи, когда ваше отношение безучастное тоже роль в этом всём сыграло? Невозможно с полным равнодушием относиться к человеку, о его проблемах не заботясь вовсе, а потом прийти к нему на похороны и рассказывать начать о том, как же сильно на тебе горечь утраты сказалась. Трущёву этот парад лицемерия осточертел. Из раздумий его голос вырывает: — Сергей? Хотите что-нибудь сказать? Мужчина вздрагивает, когда имя своё слышит. Он сверлит стеклянным, пустым совершенно взглядом крышку гроба. Осознание сваливается на него окончательно. И он чувствует, как что-то невидимое начинает душить. Так, что слова не промолвишь. — Я... — он делает паузу, собираясь с мыслями. Закидывает голову наверх, дабы сдержать слёзы. Они тут сейчас не нужны. Кристина наплакалась за двоих сполна, так пусть сейчас он за двоих с и л ь н ы м будет. — Я всегда хотел, чтобы она была счастлива. Не получилось, — грустная усмешка едва касается уст мужчины, — Но если это — её единственный путь обрести свободу, то, значит, так и должно быть. Я думаю, что, делая этот выбор, она прежде всего была честна с собой. Она никогда не лгала. Особенно себе. Он не может выдавить больше ни слова. Горло словно перекрывает ставшая поперёк таблетка, а в голове набатом бьются сотни мыслей, в клочья разрывающие. Больнобольнобольнобольно. Трущёв знает, что его не поймут. Никто из присутствующих. Ведь они, не единая душа, не знали Кристину. Ни капли не знали. И самое страшное, даже не интересовались. Были слепы к её крикам истошным, к мольбам быть услышанной. Серёжа стоит, позволяя каплям попадать на лицо. Проводит ассоциацию между дождём и слезами её, что ронять себе позволяла слишком часто в последнее время. Люди на фоне продолжают говорить. А он уже не слушает их лицемерные речи, слишком всё равно. Не хочется абсолютно ничего. Внутри — выжженное поле. Сгорела дотла. Отведи меня на крышу, Я хочу увидеть мир перед тем, как перестану дышать. Посинею. Скажи, что любовь бесконечна. Ему думается, что она именно это в тот вечер подразумевала. Эта малышка ведь всё наперед просчитала, да? Дала волю чувствам, раскрасила ярким свой последний вечер, сделала что-то действительно из разряда «надо попробовать перед смертью.» А теперь ему пробовать осталось лишь горечь вязкую. Трущёв крепко жмурится, чтоб не видеть, как гроб с ледяным её хрупким тельцем опускается вниз. В глубокую яму. Он попросту не может на это смотреть. Он не готов прощаться со своей малышкой. И он никогда не будет готов. Никогда. Сказать «прощай» выше его сил. Звук, который мужчина слышит в следующую секунду пронзает насквозь — как нож с невероятно заточенным остриём. Ковыряющий сердце с таким пристрастием, словно тому уже ничего сделать хуже не может. Он чётко понимает — Кристину больше не увидит. Он прекрасно осознает — минута прощания с его маленькой девочкой настала. Он обещал быть сильным, обещал не проронить не слезинки. Когда открывает глаза, не может сдержать слёз. Они не хотят, чтоб их игнорировали. Они выжигают дорожки, по которым текут, потому что такая боль просто не может пройти без последствий. Последнюю горстку земли, падающую на гроб, он приравнивает к своей смерти. Мужчина запрокидывает голову наверх, позволяя немому крику заполнить всё пространство в теле. В глазах мгновенно потемнело, а все органы словно остановили свою работу. Он на самом деле думает, что потеряет сознание прямо тут. Не знает, сколько простоял на этом безжизненном участке, где даже сорняки расти и то отказались. Все уже разошлись, один он стоит. Смотрит на гроб, буравит тот взглядом. Почему же так больно? Всхлипывает, падает на колени. Теперь они одни. Теперь только она видит его слабость. — Малышка, моя солнечная девочка, — шепчет он, думая, что солнце-то давно уже за тучами скрываться начало, — В тот день, когда мы были на крыше, ты много всего сказала. Много ценного. Ты шептала мне, что счастлива, улыбалась и покрывала всё лицо поцелуями. Ты говорила, что тогда всё по-настоящему хорошо было. Он не злится, не злится на неё, несмотря на то, что она даже не оставила им шанса на попытку построить их крепость, снеся карточный домик Максима и Кошелевой. — И я рад, что одно из твоих последних воспоминаний было таким. Что ты почувствовала эту... знаешь, сладость полёта хоть однажды. Ты этого заслужила. Он понимает, что грудную клетку рвёт в лоскуты и вряд ли скоро перестанет, но Серёжа силы в себе находит. Продолжает. — Ты сказала мне, что родственные души никогда не умирают. Я тогда и подумать не мог, что это несёт в себе какой-то подтекст, но ты, малышка, на шаг впереди оказалась. Мне жаль, что мы так долго ходили вокруг да около. Мне жаль, что я оказался бессилен в том, чтобы спасти тебя. Но, повторюсь, родственные души никогда не умирают, да? Разожженный в наших душах огонь просто так не погаснет. Будет согревать своим теплом вечно. Твои же слова, домовёнок? Улыбается воспоминаниям, позволяя себе перенестись в тот вечер. «Домовёнок Кошелева!» — Спасибо тебе за всё. Я тебя люблю. И буду любить вечно, — дрожащим голосом завершает он. Тише, всё в порядке. Вытри слёзы с глаз. Его маленький [ но такой значимый ] луч солнца погас. Навсегда погас. Но он будет сотни лет искать её, помнить горящие глаза и звонкий смех. Прокручивать в голове то, как смеялась с его шуток дурацких. И будет с ней всегда, даже если она погасла давно. Потому что родственные души разлучить никому не под силу.