Коловрат

      Когда приходит снежник-просинец, в деревне становится неспокойно, настороженно, чутко.       Всякий знает, что несет зима: смерть и холод, зачарованную красоту. Не тронь её — уколет иголкой пальцы, пустится по венам, доберется до сердца и скует его вечным льдом. Сном укроет землю, убаюкает дремотой лес, разбросает брызгами крови по синетной белизне грудки снегирей и грозди рябины.       В чаще скрипят стволы, прилетают толстые клесты-еловики, щелкают кривоватыми клювами и шумят: все знают, что это Христова птица, что она ждет рождественских птенцов. Клёст умирает, а трупик его остается нетленным, как святые мощи.       Зимнее утро светлое, в позолоте-пыльце, как поле подсолнечника. Стоят млечные березы в черных рябых отметинах, в седине и серебре, будто горным дымом окутаны. Блестит зеркалом замерзшая вода на озере, расчерченная следами коньков — кто-то катался, но кто? когда это было? — а в деревне такое безмолвие, что слышно, как осыпаются в сугроб пушистые комья с ветвей. Редко кто пройдет вдоль дворов, и тогда домочадцы припадают к окну, глядят, прижавшись носами, оставляют после себя мутные пятна горячего дыхания.       Белым-бело, желтая полынь неба дышит сквозь мороз, солнце ползет неторопливо, как непропечённый масленичный блин, стекший со сковороды в затоптанный скоморошьем снег.       Новенькая изба пахнет янтарной смолой, из печи вырывается парное тепло, почти ошпаряет, стекла запотевают слюдой, утренние острые узоры на них немного оттаивают, блекнут. Где-то далеко — а вроде и близко — за лесами ярится сивое Балтийское море, валы грязной пены накатывают на берег, разбиваются о камни, тают с подмерзшим песком.       В доме хорошо: морковь и картофель в подполе, овощной дух собранного урожая. Тыквы под лавкой — корявые, уродливые, другие не родятся, — полати за пестрой занавеской в узорах ушедшей под медную землю чуди. Пыльные половики по рассохшимся половицам, широкие дыры, мышиные шорохи. Гнутая сварга на шнурке в красном углу, там же образа, там же березовый сок с крещенской водой.       Квас и сбитень, пшено и ячмень, по углам снопы — ровно по три в каждом, — в соломенном сумраке печально вздыхает нежить, и у кого-то зашуршит веретено, у кого-то задымится вечерним пеплом кудель. Ухнет сова, сорвется с сосновой ветки, обронит охапку снега, и снова тишина заскользит над седыми полями.

✺

      К вечеру небо становится сизым, как нос пьяницы, выбравшегося из избяного тепла на колодезный холод. Хватает случайного взгляда на небо — тут же и вспоминает, что забыла сбегать к соседям за квашней, которую те брали взаймы на прошлой неделе да не вернули, спохватывается, всплескивает руками.       Дорожка обледенела и скользит, валенки на босу ногу зачерпывают снег, подол в снегу — и ладно, недалеко, успеть бы до темноты! Держится за изгородь, пальцы соскальзывают по еловой шкуре, оцарапывают кожу в кровавые ссадины.       За околицей гуляет страх, и лучше бы с ним не встречаться, не заглядывать ему в глаза.       Не выходи, не выходи, не выходи!       Наст хрустит, ломкая сахарная корка крошится, и каждый звук так пронзителен, что время замирает вместе с ним в ушах.       Взмахивает обраненной рукой, шипит, роняет вязаные рукавицы. Коса выбивается из-под околыша овчинной шапки, расплетается шелковой лентой, липнет к свежему хвойному соку.       Горемычная луна проявляется на небе, проступает, мерцает и дрожит, как в кадке с родниковой водой.       Угол соседского дома глядит на зады, в окнах свет погашен — чернота; останавливается, и звук замирает тоже, расщепляется: наст всё продолжает трещать, чьи-то еще шаги, чья-то иная поступь, безнадежнее, тяжелее.       Сбегает с тропинки прямо под сень крыши, под нависшие помочи, вздрагивает, когда за шиворот валится пригоршня снега. Затаив дыхание и притаившись, боязливо заглядывает за край сруба. Цепенеет, захлопывает ладонью рот, но запоздало — восклик успевает сорваться, пронзительный, разбивающий надвое сумрачную жуть.       Длинные тени ложатся на снег через всё ничейное поле от леса и до деревни, наседают, переплетаются так тесно, что почти и не разглядеть, не разобрать, что там движется за частоколом среди них.       А движется ведь, тянется выше самого высокого конька, даже выше еловых макушек.       Больше не слышно, как падают шишки в замолкшем лесу.       Слышны только шаги: один, другой, третий. Наст хрустит всё громче, со зловещим треском отламывается надкусанная копытами наледь.       Небо затянуто дымной хмарью, луна заволочена, задушена, замазана сажей. Туман поднимается от просеки, хотя какой туман, откуда бы ему здесь взяться и быть? Там, в тумане этом, наконец раздается отдаленный и запоздалый звон бубенцов.       Сердце замирает и начинает колотиться сильнее, быстрее. Ждется, чего-то ждется, чуда ли? Нет чуда, а если и есть, то всё не то, неправильное, дикое.       Лютые здесь творятся чудеса.       Чуть расползаются тучи, взблескивает бледный, что мертвечина, луч и озаряет витые рога, самый их гнутый кончик.       За рогами больше: свалянная шерсть, лохматая и нечистая, как у дворового кабысдоха, только страшнее, Леда, страшнее! Шерсть такая кудлатая и всклокоченная, что сперва не различить и глаз, но вот же они, горят белыми угольями.       Окаменев, смотрит и смотрит, не в силах столкнуть себя с места, а глаза те уже приметили, нашли, и шаги медлят, меняют направление, и хруст усиливается, близится с каждым мигом.       Разинутая пасть, точно в крике, но крика нет, только кровь всё по той же шерсти, сочная кровь, много ее, ошметками кисельными свисает. Лапы длинные, корявые, кисти громадны, когтисты, густой ру́дой юшки на них по самый угловатый локоть, ободранный и голый, с нелепо торчащими шерстинками.       Зажмуриться бы, взметнуться, бежать! Бежать сломя голову, задыхаясь, падая, сбивая колени и стесывая ладони, но невозможно уже.       Поздно слишком.       Аккуратно и медленно переступают копыта, кромсают снег, звенят бубенцы.       Окаймленный туманом лес беснуется под ураганом, трясутся черные стволы, грохочет гогот, еловые лапы скидывают зимний покров…       Догорают угли заката за горизонтом, угасают последние краски.       Оседает на погост ночь, слепяще-звездная.       Ухает филин, срываясь с верхушки сосны.       Тишина сходится над лесом.       Засыпает деревня — то ли до нового утра.       А то ли и до весны…