Коловрат

      У Яромиры под окнами светёлки растет рябина — красные, налитые кровью ягоды проглядывают сквозь жухнущую резьбу листвы, — а чуть дальше, за редкой порослью серошкурых стволов раскидывается густое краснолесье, охотничьи угодья, где запрятаны далеко-далеко за речной переправой крепостные срубы зимовий.       Яромира часто выглядывает в окно: останавливается, приоткрывает резные ставни, прислушивается, как вздыхает лес, как рябят в поздних увядающих сумерках его стволы. Дышит заморозками ольшаник, пьяная ночь разливается синей брагой по небу. Ложбины в чащобе по осени темные, как пороховые впадины, а в тех ложбинах нет-нет да и промелькнет синеватой призрачной птицей-сирин шерстистая тень.       Чья-то тень этими темными днями шастает в стылом и тихом подлеске, рыскает по кустам, принюхивается.       Смотрит.       Ей кажется, что желтоватые плошки глаз заглядывают прямо в окна, и тогда она поспешно запахивает ставни, запирает их на засов, отходит подальше и зажигает лучину, а то и свечку — ей страшно, она знает, чья это тень, она сама ждала ее, сама накликала.       Яромире исполняется тринадцать, когда отец впервые берет ее с собой на соколиную охоту, и Яромира удивлена, и всё-то ей в новинку: терпкий дух взмыленных лошадей, сокольничий-хазарин с кожаной перчаткой на руке, невысокий, узкоглазый и с серебряной сединой в волосе, пронзительные крики хищных птиц, их распахнутые крылья, реющий полет над полем, пикирующий нырок — в облетающие древесные кроны…       Охотники пускают коней в галоп, и она хватается за поводья крепче, когда вся их гурьба врывается с разгона в ольшаник; окрик птицы всё еще отдается у нее в ушах плачем мавки-утопленницы, сердце гулко колотится об тонкие ивовые ребра напуганным зайцем — того и гляди, выскочит из груди, — а кобыла под седлом шумно дышит, с хрипом выдыхает прихваченный заморозками воздух.       Чернотроп — ворота зимы — распахивает свои двери ловчим, кладет к их ногам свою неотъемную дань: рыжих лисиц, перепелов и фазанов, строго глядит из-под скученных и кудлатых темных бровей, но не только добро он приносит, не только добычей платит в этот тишайший месяц.       Кобылица Яромиры не слушается руки, уносит влево, уходит малой тропкой от большой проторенной тропы, петляет среди новорожденных елочек и серых стволов ольхи, и тогда ей впервые показывается пришлый гость.       В точь такой же серый, как ольшаная кора, он трусцой бежит за ней вдоль плутающей стежки, прячется за деревьями; кобыла взволнованно ржет, прядает ушами, копыта оскальзываются на каменелой земле. В воздухе разливается горько-сладкий тонкий дымок — колдовской, с ароматом черной чаги и бадьяна.       Яромира замечает пришлеца быстро: сперва всматривается в мельтешащие по правой стороне кусты, силясь уловить движение, потом различает лапы, хвост, сизо-белую, как простоявший всю зиму ледок на реке, меховую шерсть…       Встречается с желто-лунными радужками внимательных, человечьих совсем глаз.       Гость замедляется, останавливается, кобылица Яромиры замирает, и сама Яромира — застывает ни жива ни мертвая, только ветер в подлеске треплет, перебирает ей кудрявые завитки русых волос у лба. Долго она смотрит в эти желтые омуты, долго и наивно изучает дикого зверя, пока колдовской дымок не рассеивается и в лес не возвращаются живые запахи.       Где-то в отдалении гудит манок, разбивая морок, и Яромира испуганно вздрагивает, коротко вскрикивает, поневоле подается на тающий отзвук. Оборачивается — тугая коса хлестко ударяет по спине — и нет зверя, только кобылу под седлом трясет крупной дрожью, да по бокам ее, по крупу катятся крупные капли холодной испарины…       Понемногу приходит ночь, небо проступает луговиной с соцветиями синеватого мышиного горошка, сквозь ставни ложится мучнистыми расщелинами поперек половиц голодный мертвенный свет, большая жирная луна заглядывает в слепое окно, скалится из-под потолочной балки.       Минула не одна зима и не одно лето, но Яромира помнит и знает, чья тень мелькает в ольшанике по сумеркам, чьи глаза — желтые, как северная морошка, — глядят ночь за ночью на ее светелку.       Знает, кто ходит глухой заполуночью у дверей.       В шерсти клубится туманами ячменная мгла, завитки ее белесоватые, чуть желтые, как старое скисшее молоко; пальцы Яромиры оглаживают пугливо мерзлую сталь засова, и на исходе Чернотропа отворяют ворота зиме.       Зима — косматая, седая, зима-лунь о рассохшемся посохе да бородатой кудели инея, — берет за руку холодными пальцами человека-оборотня, смотрит долго в смятенные глаза, получает короткий кивок и уводит ее, согласную, за собой.       Не догонят отцовские кони, не изловит стража, не приведет обратно.       Чернотроп открывает врата ненадолго, на один короткий миг, чтобы снова закрыть их, оковать льдом до самой первой капели.       Что забрал он с собой — того уже смертным людям никогда не возвратить.