Коловрат

      В последнем месяце лютой зимы морозом сечёт так, что в не согретых печным теплом сенях потрескивает деревянный пол, хоть никто и не ступает по нему: бегают невидимые твари, хозяйничают в отчуждённой домовой клети.       Мара в эти дни вольготно обходит свои владения, и наст под дыханием северных ветров блестит и искрится у её ног синими яхонтами, а там, где оставит она свой след, расцветают мёртвые белые цветы. У Мары при себе две кошки: одна — чёрная, другая — белая, дерутся, и всё чёрная побеждает белую, сворачиваясь на кромке неба так, что не видно ни зари, ни просвета, ни зги; но не так страшна Мара с её кошками, как иной владыка снегов.       В сумерках, когда чёрная кошка укладывается на небесные полати, вместе с гибельным студёным поветрием выходит из леса седобородый Карачун со своими верными слугами: шатунами-медведями, сплетёнными из буранов, и стаями волков, сотканными из метелей. Смотрит, где не тлеет лучина. Ищет, кто не успел укрыться за стенами от беды. Бродит по деревенской дороге взад-вперед, дышит в щели домов, постукивает костлявым пальцем по слюдяным окнам, бьёт посохом так, что валятся, разбиваясь на острые иглы, с коньков крыш сосульки. От дыхания Карачуна родятся кружевные узоры — застывшая в хрупкой вечности молочная пена. Караул его длится до тех пор, пока чёрная кошка не потеснится и не уступит нехотя место белой. Тогда недужное и полуживое солнце, выставив из-за виднокрая бледный яблочный бок, разгонит остатки мрака, и царство вьюжных духов заиграет в его полупрозрачных лучах позолоченной поталью и червлёным серебром.       Мир замирает перед новым рождением, и люди его подгоняют, толкают вперёд коло года: жгут солому и смотрят, как небесный огонь сходит в купель земной воды. Отпускают восвояси страшное время, когда ночь усыпляет навьей колыбельной, и тогда день понемногу начинает удлиняться. Карачун с каждым появлением слабеет, становится хилым и дряхлым стариком, ползает от избы к избе убогим каликой. В ожесточении швыряет горстями колючую крупу, а прислужники-ветра кружат под ней чёртовы свадьбы. Вьюжник свирепствует от бессилия: всё ярче в очагах огни, костры дымят смолистыми шишками, расступается полог туч. По-прежнему наряжены ледяными серьгами ветви берёз и кисти рябин, но сквозь холод и тьму уже пробивается тонкими нитями скорый рассвет.       Мчатся сани, звенят бубенцы; по черно-белому полотну звездной ночи, скрипучими полозьями — по толстому льду реки, скованной кузнецами Мары. Дороги к этому времени кривые, побитые холодами, обнесённые сугробами в живую высоту, и сугробы те отливают на солнце в ясный день лазоревой синевой.       Облака по небу — рваные, перистые, в раннем закате становятся цветом как грудка снегиря на усыпанной снегом калине.       Вьюжник еще гоняет хороводы бесов, но светлеют спящие поля, притаившись в преддверии весны.