Драбблы по ХМ

Дождь лил так, словно Мишонн внезапно перенеслась из Северной Америки куда-нибудь в тропики. Хотя, она там никогда не была, и не попадала под тропический ливень, но сравнение на ум пришло только это. Некстати, кстати, пришло сравнение. Не о том бы ей думать сейчас. Дождь, ночь, луна на асфальте, будто подмигивает: "Ну что же ты? Давай!" Любимая подруга, верная, самая верная, та, что не подведет, не променяет на смазливого мужика, в руке. И молчаливая темная фигура напротив. С большим, красивым мачете. Мачете, конечно же, уступает по длине ее катане, но вот по ширине… По убойной мощи… Обстоятельный, острый, опасный. Жесткий, идущий напролом. Как и его хозяин. Цезарь ничего не говорил, только смотрел. Мачете обманчиво небрежно был отставлен в сторону, но Мишонн не сомневалась в быстроте реакции Мартинеза. Как и в его силе и решимости. Он не даст ей уйти. И разговаривать бесполезно, остается только пробиваться. Цезарь не выдерживает, нападает первым. Мишонн, мимолетно усмехнувшись (как всегда, нетерпелив), отбивает, грациозно уходя из-под удара. Они скользят по кругу, не отрывая взглядов друг от друга, словно в танце. Словно в постели. Сравнение опять мелькает совершенно некстати, заставляя руку чуть дрогнуть от воспоминаний. Чуть не пропустить удар. Она тогда пропустила удар. Не ожидала от него. Она развлекалась, глядя, как он облизывается со стороны, как глаз не сводит, черных, затягивающих. От этого сладко будоражило низ живота, пересыхали губы. Приятное, давно уже забытое, за ненадобностью, ощущение. Это не пугает, настораживает только. Потому что не вовремя. Потому что не нужно. Потому что отвлекает. Заставляет себя женщиной чувствовать, желанной, манящей, а не машиной для выживания среди ужасов конца света. Она развлекалась и упустила момент, когда развлечение закончилось. Мишон потом гадала, когда же это случилось? В тот день, когда она пошла на поводу у подначивающего ее Диксона, и согласилась на спарринг с Мартинезом? Когда увидела его близко, непривычно близко, ощутила лихорадочное биение темной жилки на смуглой крепкой шее под лезвием катаны? Когда в глаза посмотрела? Утонула на мгновение, без возможности спасения? Ощутила невероятный кайф от падения на глубину? Она ведь тогда еле вынырнула. Еле пришла в себя. Еле оторвала тонкое лезвие от его шеи. Она тогда желание выиграла. Вот только пожелать не успела. Смысла не было. Он и так все понял. Без слов. Или когда она увидела мускулистую фигуру, вышедшую из темноты подъезда, когда отвела взгляд от его глаз, таких острых, жаждущих, нетерпеливых? Темных. Когда молча прошла мимо, открывая дверь в квартиру? И оставляя ее незапертой. В темной маленькой комнате, где она уже несколько дней жила одна, без Андреа, из мебели было только кресло и матрас на полу. И еще столик в углу, куда она на ночь укладывала свою единственную верную подругу. Она и в этот раз прошла к нему прежде всего, аккуратно снимая перевязь. Погладила по рукоятке, любовно, словно прощения прося. И откинулась телом назад, отдаваясь, добровольно сдаваясь в плен тяжелых, ищущих рук, жадных губ, уже нетерпеливо впивающихся в шею, покусывающих мочки ушей, вызывая невероятную дрожь предвкушения по всему телу. Он был настойчив. Уверен в себе. Опытен. Он умело, словно в танце, кружил ее по маленькой комнате, постепенно раздевая, трогая, где надо — аккуратно, где надо — грубовато, где надо — медленно и тягуче, где надо — быстро и напористо. Танец продолжился на матрасе, и очень хорошо, что у нее не было кровати, иначе бы скрип, наверно, раздавался по всему дому, нарушая мелодику момента. Мишонн как музыку, страстную, латинскую, воспринимала его шепот, ласковый и хрипловатый, совершенно непонятные ей слова, так красиво, так возбуждающе звучащие. Так идеально попадающие в такт движениям. Сейчас он ничего не говорил. Музыкальным сопровождением их последнего танца служили лишь шум дождя, шелест подошв по асфальту и тихий свист разрубаемого оружием воздуха. И дыхание. Как тогда. Хриплое, с легким надрывом. Мишонн понимала, что необходимо собраться, что необходимо оторваться от его глаз, как-то суметь вырваться из гипноза. Она внезапно поняла, что отбивается с трудом. И дело совсем не в том, что устала. Нет. Как боец, она была даже искуснее его. Просто хочет поддаться. Как тогда. Бездумно шагнуть в пропасть. Хочет подойти и положить руки ему на плечи. И опять утонуть, без возможности спасения. Не собираясь в этот раз выплывать. Закрыть глаза и подставить шею. Принять удар. Ведь то, что происходило сейчас, было таким закономерным. Таким естественным. Как и то, что происходило тогда, в темной пустой комнате, под ярким, нереальным светом луны, на матрасе, брошенном на пол. Как и тогда, она чувствовала обреченность. Кармичность. Как и тогда, она понимала, что это будет коротко, обжигающе, больно. И сладко. Он шептал ей милые чувственные нежности, перемежая английские слова певучим испанским, о том, что она самая красивая, самая желанная, самая любимая. Что он ее не отпустит. Никогда. Никуда. Ни за что. И она плавилась в его руках, понимая, что, словно паук, обматывает он ее в мягкий невесомый кокон, убаюкивает, успокаивает. Ласковый убийца. Вопьется клыками в шею, высосет жизнь, а она только сладость почувствует. Мишонн, помнится, даже морозом передернуло тогда от такого внезапно странного сравнения. До этого она считала Мартинеза простачком. Обычным горячим парнем, охочим до женского тела. А тут… И почему такое на ум пришло? И почему возникло острое, абсолютно кристальное понимание, что и в самом деле. Не отпустит. Он, наверняка, и сейчас бы сказал то же самое. Что не отпустит. Она и не попросит. Бессмысленно просить паука о свободе. Но мухи тоже иногда вырываются из паутины. Она должна вырваться отсюда. Из Вудберри. Из сладких обволакивающих речей главного паука, прекрасного человека, аквариумиста, так любящего детей. Из безупречно созданной иллюзии старого мира. Иллюзии, отдающей гнилым душком ходячих. Из бешеного омута темных, подчиняющих глаз самого нежного, самого горячего мужчины в своей жизни. Которому так хочется поддаться. Так хочется опять почувствовать себя… В паутине. Мишонн сморгнула влагу с глаз. Дождь… Конечно, дождь мешал быстро и правильно реагировать. Это мимолетное отвлечение, эта слабость стоила ей пропущенного удара. Мишонн его видела, уже практически ощущала боль и сладость от лезвия, вспарывающего ее кожу. Пусть так. Пусть лучше так. Ее подруга, верная, несгибаемая, жалобно звякнув, словно прося прощения за то, что не спасла, покатилась по асфальту. А Мишонн, вместо ожидаемого последнего сладкого проникающего удара, почувствовала соленый от крови поцелуй на губах. Горячий, бешеный обхват крепких рук. Опять музыкой, внезапной острой нотой в их танго, прозвучал низкий стон, умоляющие, совершенно непонятные испанские слова на ухо. -Quedarse, quedarse, quedarse… Она замерла, не в силах противостоять. Покорно подставляя шею под поцелуи-укусы, покорно изгибаясь, отдаваясь его власти. Закрывая глаза, полные слез. Муха в паутине. Никуда она не уйдет. Никогда он ее не отпустит. До самой ее смерти. Скорой смерти от лап главного паука-аквариумиста. Не выдержав, она вздрогнула в его руках. Он замер. Потом медленно расцепил пальцы, казалось, намертво заякоренные на ее талии. Посмотрел в глаза, и Мишонн впервые за все время не пошла ко дну. Отстранился, резко наклоняясь, подхватил ее несгибаемую железную подругу с асфальта, вложил в дрожащие пальцы. Мотнул головой в сторону стены, где неделей ранее она нашла удобный и незаметный проход. Мишонн повернулась и пошла. Не оглядывась. Не веря. Ожидая каждую секунду. Чего? Удара? Оклика? Приказа? Мольбы? -Nos volveremos a encontrar, ¿verdad? Мишонн вздрогнула все-таки, хотя ожидала. Повернулась, посмотрела, стараясь охватить, запечатлеть в памяти его фигуру, облитую тропическим ливнем и лунным светом, ярко горящие, бликующие, жаждущие глаза. Она не поняла, что он спросил. Не поняла слов. Она помедлила, не отводя от него взгляда. И кивнула.