О чём молчат

      Они хоронят Карвера посреди треклятой равнины, тянущейся платом от разоренного Лотеринга до паршивого порта, из которого они сбегают. Вольная Марка на дом не похожа, не похожи на него были и земли, оставленные позади, но отчего-то Хоук надеется, самое больное сможет оставить позади.       Мать вся соткана из осуждения. Язва внутри неё разрастается и поглощает всё близкое, что там теплилось. Она осуждает его, Гаррета, и только его, не себя и не Бетани по-настоящему — это всегда только Хоук, а сама она, чем больше Киркволл обрастает вокруг них, тем глубже прячется в «Амелл», заплывая в мутные воды с каждым днём всё дальше, перебирая воспоминания с сожалением таким острым, что Хоуку неловко это видеть. И он старается не замечать.       И когда Бетани не возвращается из Глубинных Троп, и когда сама Лиандра истлевает, наконец, до конца — и это так нечестно, говорить о гордости теперь, когда самому Хоуку она ни к чему. Он остаётся сам. Ему остаётся скорбь.       Гаррет пытается винить Варрика — и не получается. Не его это вина. Не его бремя.       — Хоук, — молит Варрик, когда они молчат в Висельнике, — мне жаль, Хоук.       — Мне тоже.       Он оборачивается к Варрику, кивает ему, поджимая губы, похлопывает по плечу. Их странная, несуразная братия, прячущая страх за бравадой, стекается в угол Варрика, как бездольные — в приют. Сидят молча, до утра. Тосты не говорят, кружки не смыкают тоже. Хоук в каждом из них, поломанном по-своему и неправильно сросшемся — души не чает, и когда они остаются рядом для него, он остаётся благодарен в ответ. Потому что по-другому не умеет.       Внутри что-то немеет, и он этому даже не хмурится — улыбается, с готовностью вытягивая губы, как стража на дозоре выпрастывает мечи из ножен — отточенным, выученным движением, поглощенный чувством правильности, как топью, как его мать тонула в прошлом. Он улыбается, кивает и думает: когда это всё уже кончится. Создатель, когда презрение заглотит его целиком, когда упав он сможет не встать на ноги, когда наскучит тем, кто остался. Он весь — сосуд, треснувший и безобразный, залитый тоской под завязку, скрывающей пустоту.       В паршивой таверне — тухлое мясо, тухлые песни, и Защитник Кирквола, доблестный и опрометчивый, в какой-то ломкий миг не выдерживает.       — Сколько можно, — причитает он в подставленное плечо.       Варрик поглаживает его по затылку крупными мозолистыми пальцами, грубовато, но искренне, и это почти успокаивает.       — Сколько можно, — пьяно цедит Хоук, с горечью. — Что ещё ему от меня нужно?       Набожным Гаррет никогда не был. От Создателя он многого не ждёт, но когда встречает Себастьяна в церкви, тянущейся ввысь, подпитывающей сладким дымом, неожиданно для себя опускается до обвинений.       — Где он, твой Создатель? — язвит Хоук, и хмыкает, подлавливая ясные глаза Себастьяна. — Где Андрасте?       Себастьян молчит — Хоук почему-то ждёт, что он ему ответит. Что он ему за всех ответит — и отца, и мать, сестру и брата.       — Люди сами всё портят, — говорит Себастьян, не зная.       Хоук не может не согласиться. У Хоука — болит, у Себастьяна — тоже. Одним больше в их компании законченных неудачников.       Позже, сидя перед камином, захмелевший в душном тепле, он думает о каждом из них. О Себастьяне, с его ясными голубыми глазами, с его взглядом, пронзающим стрелами. Об Изабелле, с её то ли неумением, то ли нежеланием любить. Все это накапливается, складывается друг поверх друга, как карты — колодами. С виду прочно; на деле — неловко заденешь пальцами, и всё, прощай. Поплыло и поехало, никчёмно и глупо. Как и не значило ничего.       Хоук не знает, куда девать себя. Где закопать сожаления, брошенные ему в лицо наследством матери, горькой, сломленной. Куда девать свои неудачливые влюбленности. Он ищет слова, которые могут его успокоить. Ищет, и не находит.       Это он во всем виноват. Он сам всё портит.       — О, молю, — отзывается Варрик, морщась и качая головой. — Брось эти мысли. Ты, бесспорно, герой, которого этот паршивый город не заслуживает, но даже тебе не под силу принять решение за всех.       Хоук невесело улыбается.       — Тут ты прав.       — Мы с тобой сейчас о разных вещах, Хоук, — замечает Тетрас весомо, смотрит в глаза, готовясь внушать. — Люди часто портят свои жизни своими же руками. Но не всегда.       Варрик качает головой. Хоук молчит.       — Не всегда всё зависит от них.       — А что тогда?       Мгновение Хоуку кажется, что у Варрика и вправду заготовлен ответ. Будто он может знать всё; будто он всегда будет той рукой, которая поможет ему подняться.       Утопающий в кресле великоватом для гнома, Варрик пожимает плечами. Пламя в каменном навесе трескается и бросается медными вспышками. Глотнув бренди, Варрик подмигивает.       — Просто не везёт нам, друг мой.       И Хоук смеётся. И почему-то легче.       — Тут ты чертовски прав.       Варрик улыбается навстречу.       — За это и выпьем.