Ты пилигрим моей души. Но что ты будешь делать, когда достигнешь Святой земли?
×××
Свой второй допрос Шома проводит намного разговорчивее, хоть говорит коротко и с долгим молчанием — будто в нём борются две стихии, и каждая не хочет уступить другой. Внутренняя дрожь сбивает с мысли, дробит хрупкие предложения на осколки выжженных символов; Уно замолкает, моргая часто-часто, и начинает вновь. На этот раз перед ним нет Брайна, только Юдзуру, поэтому английского от него не слышно, что хорошо, ибо он сильно сбивает Шому. Впрочем, японского от него также мало — Ханю чаще кивает и мычит задумчиво, записывая, нежели задаёт вопросы. Задаёт вопросы он Нейтану с утра пораньше, перехватывает чуть ли не на контрольно-пропускном пункте — на все расспросы, где он пропадал всю ночь, Чен отмахивается, но его бодрый взгляд и шальные глаза говорят сами за себя. Ханю тактично умалчивает, что чует шлейф приторно-сладких женских духов. Нейтан, как только опускает взгляд на сейф-пакет с кимоно, хмурится, и даже его блестящие вороньи кудряшки, кажется, встают дымом. После прохождения судебно-психиатрической экспертизы и заполнения кое-каких документов Шома наконец выходит — под обязательством нахождения под подпиской о невыезде — на улицу. Конец лета ударяет в нос, немного кружит голову, ясное канадское небо настолько голубое, без единого пёрышка облаков, что кажется, будто оно и вправду тщательно раскрашено акварелью. Уно ещё долго держит голову поднятой к небесам, словно пытаясь прочитать тайные письмена, адресованные ему; может, он и находит, но прочесть не успевает, так как Юдзуру вылезает из окна, зовя садиться в машину, и душный ветер шевелит его прямые волосы. Шома спешит открыть горячую дверь — тень ушла и не смогла сохранить прохладу — и сесть на переднее сиденье; кондиционер дует ему в шею, и пот скатывается под ворот робы. Они двигаются с места плавно, галька шуршит и дробится под колёсами, и солнце посылает свои лучи прямо в глаза. Шома спрашивает, можно ли опустить солнцезащитный козырёк, на что Юдзуру кивает: «Конечно», останавливаясь на выезде, чтобы пропустить машину. Уно с минуту наблюдает за его сосредоточенным лицом и только потом мысленно одёргивает себя — наконец опускает козырёк, однако, солнце палит со всех сторон, и это не особо спасает. На середине пути Шома, вглядываясь в дома и витрины, мельтешащие за окном, вдруг подаёт голос, отчего Юдзуру даже вздрагивает от неожиданности: — Куда ты меня везёшь? В гостиницу? У меня нет денег. — У тебя ничего нет, — Ханю смеётся про себя, смотря на надутые шомины щёки и вздёрнутую бровь, и тут же продолжает: — И именно поэтому мы сначала заедем ко мне домой, а потом — по магазинам. Шома вновь отворачивается к окну, сидит пару секунд молчуном, выдыхает: — Ты не должен. — Нет, не должен. Но это не в силах отменить моё желание тебе помочь. Уно снова замолкает, только теперь на несколько минут; потом, прижимая кончик носа к горячему стеклу, говорит больше окну, нежели Юдзуру: — Я отдам тебе деньги. Когда-нибудь. Юдзуру кивает, складывая ответ в неоднозначное: «Мгм», и это более чем устраивает Шому. Весь оставшийся путь они едут молча, хотя для Юдзуру всё понятно уже давно: извечное молчание Шомы — это способ защиты, это привычная часть его жизни, без которой он не будет собой. Ханю находит в этом что-то... таинственное, что-то настолько личное: Уно эту дверь запер ото всех и ключ схоронил не в сердце — оно всегда лжёт, — а в глубине своего разума, посреди суховеев запутанных мыслей. И Юдзуру обрёк себя на вечные скитания и поиски разгадок в одном маленьком японском мальчике, как только встретился с шоминым тёмным взглядом впервые, в том злополучном клубе, застланном прозрачно-сиреневой дымкой. Именно в тот момент Юдзуру стал пилигримом.×××
Дома во второй раз они появляются уже под вечер, из нежно-голубого небо становится насыщенно-лазурным с проблесками едва видимых звёзд, эта серебряная крошка ореолом окружает полупрозрачный месяц-лежебоку. Шома всё ещё в старых вещах Юдзуру, которые, между прочим, хоть и были неновыми, но не такими уж и маленькими — рукава толстовки пришлось немного завернуть; слава богу, шорты по размеру подошли больше, хоть и знатно облепили крепкие бёдра. (И не то чтобы Юдзуру на всём протяжении их вылазки в торговый центр пялился на его ноги и маленькие пальцы, мило выглядывающие из-за раскатанных рукавов.) Они возвращаются в квартирку Юдзуру на третьем этаже старого здания, и разбросанные по полу подушки и раскуроченная постель (кажется, на ней ещё остались впечатанные следы ступней) всё ещё напоминают о том, что Ханю потребовалось целых полчаса, чтобы поймать маленького, но шустрого и увёртливого Уно, потому что: «Нет, Юдзуру, чёрт с два, я надену твою одежду! Я лучше поеду в робе». Однако на слова в ответ: «Если ты сейчас же не остановишься, у меня на такие случаи припасены наручники. Не забывай, я всё ещё коп», Шома молча тогда опустил глаза, сдаваясь, и пробурчал что-то невнятное, то ли проклятия, то ли слова согласия. Правда, потом он не разговаривал с Юдзуру вообще, и даже на подколы и ребяческий смех — который, к слову, возвращал Шому в глупое детство и в дни яркого солнца-нимба над головой — он отвечал лишь одним: «Помолчи», когда они очень долго и тщательно выбирали кроссовки на его маленькую ногу. Шома дул щёки, чёлка его, полурыжая, полукаштановая, закрывала смущённый взгляд, и Юдзуру ещё никогда — во взрослой и осознанной жизни точно, — не видел, чтобы люди так невинно и искренне краснели. Шомины щёки, и уши, и нос, и шея пылали пунцом, и, казалось, даже его короткие пальчики, которыми он, пыхтя, завязывал шнурки, становились румяно-алыми. Теперь же Юдзуру бросает валяющиеся подушки на дряхлый диван и поправляет одеяло на постели, Шома же топчется ещё немного на одном месте и всё-таки кидает пакеты с покупками (основными средствами гигиены, пижамой, серым спортивным костюмом, парой простых футболок и кроссами, которые, на удивление, оказались очень даже удобными, вместе с пачкой носков) на диван. А перед выходом Юдзуру отдал Шоме свой старый телефон, который только месяц назад он хотел выкинуть, но что-то заставило не делать этого и положить его обратно в ящик. — И куда это? — Уно переводит взгляд с раскрывших пасть пакетов на Ханю. — М, — он крутит головой будто в поисках этого самого «куда», — нужно освободить тебе место в комоде. Он встаёт с кровати и выдвигает второй ящик с характерным глухим звуком, аккуратно перекладывает свои немногочисленные вещи в третий и совсем немного — в четвёртый. — Всё. Юдзуру улыбается, губы его поджимаются в розовую полоску, а красивые глаза превращаются в узкие строчки со вздёрнутыми чёрной волной концами. Уно задерживает воздух в груди и носовых пазухах слишком долго, забывая дышать; выдыхает, кивает и перекладывает свои новые вещи из пакетов в комод. — Есть ещё шкаф, но он у меня вместо кладовки, — Ханю чешет затылок, смешивая укор стыда и смех. — Обычно я храню там старую и более тёплую одежду. В любом случае, ты можешь брать её. Шома снова вспыхивает, хотя на этот раз не так сильно, и это быстро проходит. — Н-не надо. — Как хочешь, — улыбается беззлобно. — Пошли кушать? — Угу. Шома не понимает, как так получилось, что этот же самый человек работает полицейским, в работе которым нужно проявлять жёсткость, смелость, непоколебимость, сейчас излучает столько добра и света, что Шома в этой лучезарности тонет, она впитывается в его кожу, вплетается в волосы, делая их ещё больше рыжими, освещает его мысли и... греет душу. Он ведь ещё в том клубе, под табачным туманом, разглядел этот свет под чёрными усами, костюмом и взглядом, и теперь этот свет виден невооружённым взглядом, он горит, искрится, пылает, нежно гладя солнечными зайчиками. Сидя на шатающемся стуле и рассматривая маленькую кухню, Уно задаётся вопросом, почему же у такого хорошего Юдзуру Ханю до сих пор нет жены, или хотя бы девушки, или хоть какого-то партнёра. Почему всё здесь, каждый уголок, каждая крошка на столе и пылинка пропитаны одиночеством, густым, как дым, солёным, как море слёз, чёрным-чёрным, как плесень в самом углу кухонной раковины. «Мог хотя бы кошку завести». Шома думает ещё: всё же Юдзуру занят и целыми днями пропадает на работе, какая тут кошка. «Ну, или волнистого попугая». Моргает, задумчиво смотря в одну точку — на белую кружку с глупым принтом и отколотым ободком. «Или черепаху». От заботливой подборки домашних питомцев Шому отрывает звук шипящего масла на сковороде, и всё оставшееся время он в предвкушении сидит, сглатывая слюну. Через минут пятнадцать, когда Уно уже впадает в привычную маленькую кому, тарелка стукается об стол, и пряный запах горячей еды ударяет в нос. Когда опускает голову, вглядываясь в кусочки мяса, замечает брокколи, — её ярко-зелёный цвет превратился под соусом в песочно-болотный,— цветную капусту, кукурузу, зелёный горошек, морковь и, возможно, листья рукколы. — Это что, овощи? — Шома говорит это таким тоном, будто бы Юдзуру пытается его отравить. — Да. — Но я ненавижу овощи. Шома поднимает на него голову и смотрит своими большими-большими глазами, брови сводятся к переносице почти умоляюще. — Ладно, Шома-я-не-ем-овощи-Уно, так уж и быть, — Ханю, втягивая воздух, садится за небольшой круглый стол — их колени едва касаются друг друга, — и несколько минут у него занимает вытащить все овощи или даже намёки на них из шоминой тарелки. — Мог хотя бы предупредить. — Извини, — Шома жует губы в неизменной привычке, чуть опуская голову. — Но я правда их не ем. Я обожаю мясо. Юдзуру кивает в каком-то непонятном жесте: — Ага, и именно поэтому ты похож на маленького медвежонка!.. — Юдзуру! По кухонке разливается золотым песком смех Юдзуру, пока Шома пытается толкнуть коленом его бедро и стряхнуть с себя румяную краску стыда.×××
Ближе ко сну Юдзуру меняет постельное бельё и кое-как прибирается (если убрать все грязные вещи с кровати, дивана и остальных поверхностях, стряхнуть крошки и открыть окно, чтобы запустить свежего ночного воздуха, считается уборкой). Шома то топчется рядом, вертя головой с мокрыми, только что вымытыми волосами, то просто лежит на диване, уткнувшись лицом в жёсткую подушку, дабы не мешать уборке Юдзуру, что следует какому-то особому, своему плану. — Ладно, — он встряхивает подушку несколько раз, кладёт в изголовье, разглаживая складки, — я закончил. Пойду в душ, а ты устраивайся. Уно поднимается с дивана нехотя, полулениво, полусонно; хватает пальчиками рукав его футболки, когда Ханю, перекинув полотенце через плечо, проходит мимо. Подушечки большого и указательного пальцев едва касаются оголённой кожи на плече ниже кромки рукава, и Юдзуру останавливается; почему-то так жжётся, и жгучие змеи расползаются до ключиц и кончиков пальцев. — Что-то не так? — А ты где будешь? Юдзуру сбивается таким вопросом на вопрос. — А, — он мотает головой, — не волнуйся об этом. Я буду спать на диване. Мне не привыкать, на работе я на каких только поверхностях не спал, так что этот жёсткий диван — лучшее из худших. Шома просто кивает, смотря куда-то в сторону, и залезает под тонкое одеяло почти по уши, следя за спиной отдаляющегося в ванную Юдзуру. Щёлкает замок. Уно моргает несколько раз, он почти засыпает, как туманный взгляд фокусируется на торчащем клочке чего-то чёрного под его кроватью. Вновь промаргивается, хмуря брови и сомневаясь всего с минуту, а потом наклоняется, свешивая голову вниз и находя взглядом обычную футболку, одиноко валяющуюся на полу. Он переводит сначала глаза в коридор, ведущий к ванной комнате, потом — обратно на вещь. Что-то заставляет его поднять эту футболку и уткнуться в неё носом, какое-то давно забытое чувство, или, возможно его никогда не было, но должно было быть, и вот оно овладевает всем его существом, заставляя сердце шевелиться где-то внизу живота. Пахнет Юдзуру. Его одеколоном, мягким, но мужским, его телом, а на ощупь хлопок настолько тонкий и мягкий, что Шому переносит в далёкое детство, когда он любил спать с мягкими, из цветного велюра, полотенцами, меняя их каждую ночь. Чувство ностальгии и печали захватывает его крепко, вцепляется когтями и под кожу их пускает, он весь съёживается, сворачивается; утыкается лицом в мягкий хлопок, вдыхая едва знакомые, но почему-то родные нотки. Когда на место скорби приходит покой и сонная умиротворённость, Шома запихивает футболку под подушку, однако, всё-таки продолжает сжимать её краешек. Когда Ханю выходит из ванной комнаты, Шома уже сопит на спине, распластавшись по кровати, и иссиня-чёрная темень обволакивает всю его маленькую фигуру, а полуласковый свет торшера, стоящего около дивана, лишь лижет его ступни и колени. Юдзуру сдерживает улыбку, хоть она так и просится на губы, растягивая их и надувая щёки. Трёт мокрые волосы ещё раз полотенцем и вешает его на стул сушиться; зевок прячется в ладони, и свет тут же тухнет, кажется, даже быстрее, чем раздаётся щелчок выключателя. Юдзуру ложится поудобнее — насколько это вообще максимально возможно — на диване. Его полуласковый шёпот, который адресат, разумеется, не слышит, кажется тихой молитвой или лунной мелодией откуда-то свыше, где звёзды поют друг другу колыбельные: «Спокойной ночи, Шома».