У меня всё есть — и вселенных без числа, и честь, и страданий без меры, и вера.
Только пропасть — одна. Чернее космоса, без дна.
Вечно я в неё лечу. Хоть и не хочу.
Или хочу?..
×××
Теперь Юдзуру каждую ночь спит на одной постели с Шомой, словно
дракон рыцарь охраняя покой спящей красавицы.
Уно чувствует шеей его мирное дыхание как доказательство реальности происходящего, как символ и печать защиты. Он чувствует посреди ночи, как вдруг Юдзуру утыкается носом ему в спину, и его горячее дыхание укрывает лопатки огнём, и этот огонь достигает всех конечностей, заставляет плавиться мысли и помутиться сознание.
Голова не проясняется даже ранним утром, когда Шома, переворачиваясь на спину, шарит правой рукой по постели. Пусто. Он выдыхает, сглатывая, — значит, Юдзуру уже вышел на утреннюю пробежку.
Потом Ханю обязательно заскочит домой переодеться и будет несколько минут стоять в проёме, смотря на «спящего» Шому, — Уно будет следить, чтобы его ресницы не слишком заметно дрожали — почешет затылок, потрёт шею в только ему понятных раздумьях, а потом скажет простое:
«Хорошего дня, Шома», отчего дрожь пройдётся иглами и Уно захочется рыдать.
Он каждый раз теряется в сомненьях — сказать добрые пожелания в ответ, или кинуться, не понятно зачем, в ноги и слёзно просить пощады, или продолжить прижимать руки к груди, ловя и считая стук грохочущего сердца.
Шома выбирает третье, пока дверь тихо закрывается, он считает повороты ключа и только потом закрывает обратно веки, чтобы вновь провалиться в сон.
×××
На следующую ночь Юдзуру снова во сне придвигается к Шоме, роняя пламень своего дыхания на его шею, что потом огненными раскатами проходится по позвоночнику. Шома приравнивает это к инквизиции, нежной, притягательной, ласковой и почти спасительной.
А утром, перед тем как уйти на работу, Юдзуру садится на краешек постели и просто наблюдает за дыханием Шомы, за его дрожащими ресницами и едва колышущейся чёлкой, спадающей на глаза.
«Нужно её подстричь, совсем отросла», — с этими мыслями Ханю нежно заправляет чужие пряди за ухо, впервые ощущая пальцами текстуру этих медно-каштановых волос.
Уно хочет столкнуть его с кровати сейчас же, чтобы хоть немного скомпенсировать то, что из-за Юдзуру он летит в пропасть, чёрную, зловонную, нещадящую.
Самое время выбирать второй вариант — падать ниц и молить о пощаде, но Ханю, кажется, даже и не думает о милости: он наклоняется к самому шомину лицу, медлит секунды и просто касается губами виска, покрытого кудрявящимися волосами.
Шома сглатывает своё сердце, застрявшее в горле, обратно в грудную клетку. И выбирает четвёртый пункт, который до сиего момента он даже не рассматривал.
Он делает выбор труса.
×××
Выбирает побег.
Как только его документы восстанавливают, Шома устраивается на работу в баре официантом на ночную смену два через два и соглашается скрепя зубами иногда подменять танцоров. За четыре с половиной года он научился развлекать деловых партнёров Гао Вэя, однако, насколько бы он не был ярким и страстным в движениях, глаза его навсегда превратились в холодный камень. Ничто не зажигало в них медовой искры, ничто не растапливало треснутой карамели; как не оживить мёртвого, так и не вернуть блеска шоминому взгляду.
Так Уно пропадает до утра во второсортном баре и, когда возвращается домой, Ханю, разумеется, не застаёт — только его мокрую майку после пробежки, кинутую на спинку дивана.
Днём же не появляется дома Юдзуру — в перерывах он с коллегами ходит в тренажёрный зал, либо в кафетерий неподалёку от полицейского участка, — пока Шома пытается справиться с плитой, чтобы хоть что-то себе приготовить и не умереть от голода после ночной смены.
В итоге, видятся они лишь поздно вечером — и то, кажется, только на минут сорок, — потом Шома уходит на работу.
Так проходит несколько недель побега от собственных
приятно навязчивых мыслей и чужих молчаливых чувств. Шома не то чтобы забывает обо всех этих противоречиях, но подработка в клубе хоть немного помогает ему не думать о...
О Юдзуру, возможно.
При вспышке его имени у себя в мыслях Уно тушуется, замирает на мгновения с подносом в руках, и картинки из воспоминаний, как эти разноцветные лучи софитов, мельтешат в голове.
Вот Юдзуру сидит за столом и смотрит своим взглядом ястреба, — Шома не смотрел в ответ, но уже чувствовал, что попал в капкан, — вот его взволнованное лицо, когда он раздвигает дверь-сёдзи, пуская ещё больше сизого дыма, — Шома думал, что ещё чуть-чуть, и он умрёт, так и не увидев свет своего спасителя, — а вот его добрые-добрые глаза, когда он подаёт платок, — кажется, Шома где-то оставил его.
И ещё много-много моментов проносятся круговертью, стреляют прямо в грудь, да так, что ноги подкашиваются.
Уно одолевает чувство благодарности с примесью чего-то ещё — давно позабытого, такого далёкого, но своего, родного; потерянного где-то и с кем-то.
Шома знает это «где-то и с кем-то» и проклинает сие знание в тысячный раз.
А ещё чувство сожаления. Да, оно горечью застывает на языке и нёбе; он выпивает залпом стакан воды, протянутый добрым барменом, отчего-то пот катится по лбу и шее.
Как только клуб открывается и первые посетители заполняют залы, Шома ощущает что-то наподобие защиты, однако, вскоре эта стеночка рушится, опадает хрустящим песком к ногам.
Он видит на синих диванчиках неподалёку только что пришедшую компанию — Юдзуру там смеётся, шутит и снова смеётся, Шома, конечно, не слышит, но всё равно плавится.
Ханю наконец смог выбраться с друзьями-коллегами куда-то после работы — вот только здесь он встречает ошарашенное лицо Уно.
Шома теряется вновь, встречаясь с ним взглядом, и быстро ретируется, резко разворачиваясь с подносом, на котором стоят остатки еды и напитков. Он натыкается на чей-то живот, обливая человека чьим-то недопитым коктейлем; в ответ на него льётся смесь матов со слюнями:
— Блять, недоросток, ты совсем слепой, что ли?! Да ты знаешь, сколько стоит этот костюм?
Уно, разбирая только с половину английской речи, поднимает глаза на немного перебравшего мужчину (не то чтобы только наличие алкоголя является причиной его скверного характера).
— Если бы этот костюм стоил бы настолько дорого, насколько вы говорите, вы бы не ходили по дешёвым клубам. Или
«девочки на шестах везде одинаковые», так вы считаете? — его ломаный английский звучит смешно, но шомино лицо не выражает ничего кроме презрения.
Зато морда этого мужчины принимает чуть ли не вишнёвый цвет; он хватает Шому за локоть и почти рычит ему в лицо:
— Китайские гномы вроде тебя должны мешки с рисом таскать у себя, а не жить рядом с чистыми людьми.
Шома сдвигает брови к переносице и уже набирает воздуха побольше, чтобы ответить, но кто-то нежно полусжимает его предплечье, и выдох застревает в груди. Он поворачивает голову и встречается взглядом с Юдзуру, который уже мельком показывает жетон.
— Покиньте заведение, вы мешаете посетителям отдыхать, а сотрудникам — работать.
— Ещё один. Сколько же вас здесь развелось? Прекратите трахаться, как кролики.
Юдзуру с улыбкой выгибает бровь.
— Хотите ещё немного поспорить со мной и отсидеть в одиночной камере несколько суток? Или всё-таки включите всего лишь одну извилину в мозгу и удалитесь сами, пока вам не помогла охрана?
Ханю всё ещё улыбается, но в глазах его угольных богиня солнца Аматэрасу разводит чёрные костры, и Шома бы не решился противостоять его взгляду — возможно, когда-нибудь и осмелится, но точно не сейчас. Вот и мужчина не решается — цокает языком, сжав кулаки, и обходит Юдзуру не слишком аккуратно — толкает плечом, отчего полицейский только закатывает глаза.
— Жаль, что он ушёл так скоро, — переводит взгляд на Уно. — Я прямо видел, как он хочет врезать мне. Лучше бы он это сделал, а взамен я бы прокатил его на своей тачке прямиком до участка.
Шома моргает, его губы слегка поджимаются в приступе то ли злости, то ли раздражения, то ли всего и сразу.
— Я бы не позволил ему даже пальцем коснуться твоего лица.
Он говорит это не то чтобы Юдзуру, а куда-то в толпу и просветы софитов между извивающихся тел, потому что они до сих пор стоят плечо к плечу, а Шома даже и не думает смотреть собеседнику в глаза.
— Моё лицо настолько красивое, да? — Ханю подмигивает и самодовольно ухмыляется.
Уно поджимает губы на этот, казалось бы, риторический вопрос, но язык так и хочет ответить
«да». Юдзуру замечает эту неудобственную и смущающую заминку и прокашливается, элегантно делая разворот и вставая напротив Шомы, чтобы наконец видеть в анфас его миловидное лицо с пухлыми чертами.
— Ну, ладно, что мы всё о моей красоте, можно и на другую тему поговорить!.. Например, о том, что тебе не подходит эта работа, — он снова включает режим мамочки, и его некогда весёлый, беззаботный взгляд становится печально-строгим. — Такие идиоты, как тот... — молчит, пропуская целые слова; цокает языком: — В общем, я переживаю за тебя.
— Тут не о чем волноваться.
Шоме не позволяет поднять взгляд на Юдзуру смущение, страх, растерянность, неопределённость и ещё одно — то, что сильнее всего этого, что сильнее вообще всего на свете; то, что делает его слабаком.
— Ладно, — Ханю сверлит взглядом медную макушку, — я знаю, что за последние три недели между нами сложилось недопонимание, но... Ты мог хотя бы посмотреть на меня, если я тебе не настолько противен.
Уно вздрагивает внутри — нет, нет, нет, Юдзуру ему нисколечко не противен, и он не хочет его обижать, но... просто Шома, как бы не показывал позолоченную гордость и стальную непоколебимость, перед Юдзуру становится слабым и нерешительным.
И всё-таки возводит свои невозможные глаза кверху, закусывая нижнюю губу, — Ханю теряется в матовой черноте его глаз, что даже цветастые лучи от прожекторов не отражаются, их поглощает тёмная радужка, топя в своей жжённой карамели.
Там нет ни искры, ни блеска, ни живости, ни той радости ребёнка, и так хочется зажечь в нём это: пусть бы он не смеялся, но смех бы горел в его глазах.
Юдзуру уже желает взять его за руку, или потрепать по голове, словно щенка, или коснуться в трепете его слегка надутой щеки, как милый бармен высовывается из-за барной стойки, по-доброму улыбаясь:
— Господин полицейский, я всё понимаю, Шома слишком милый и болтать с ним одно удовольствие, но тот мужчина и так достаточно отвлёк его от работы, — он подмигивает Уно, когда тот мимолётно к нему оборачивается.
— Да-а, — Шома кивает, — это не потому, что я не хочу с тобой разговаривать, мне просто нужно работать.
Он шустро вывёртывается из капкана под названием «Юдзуру Ханю», и оставленный в одиночестве полицейский провожает Шому взглядом, хватаясь за узелок бордового фартука на его талии.
После поворачивается к бармену и строго наставляет:
— Позаботься о нём.
— Конечно-конечно, господин полицейский, — парень энергично кивает.
Юдзуру щурит глаза, прожигая в нём дыру, и потом уходит, разворачиваясь на пятках берцев.
— Ух, какой мужчина, — натирая бокалы, шепчет самому себе бармен немного восхищённо, немного завистливо.
Шома в это время пытается запихнуть своё сердце обратно в левую часть груди, а дыхание — в лёгкие, но ничего не выходит.
Он выбегает на улицу через служебный вход, и даже неподалёку курящие сотрудники не мешают Шоме вдохнуть полной грудью, как ни странно, свежий и даже немного прохладный воздух.
Звёзды, уже видимые на ясном-ясном небе, прожигают серебряные дыры на аквамариновом полотне с иссиня-чёрными всполохами. И Шома надеется, что такую же ясность небеса принесут в его жизнь.
Но, несмотря ни на что, к столику, где отдыхал со своими коллегами Юдзуру, Шома так и не подошёл.
Даже если эти самые ясные звёзды дрожали и плавились в его агатовых глазах.
