Всё моё тело станет как карта, и мы наконец-то вернёмся домой. Но нет заклятий, что смогут помочь мне, — ведь ты навсегда под кожей моей.
×××
Шома врывается в квартиру, бросая дубликат ключей на подставку для обуви, — брелок Винни-Пуха бренчит невесело, — и остервенело скидывает кроссы. Слышно, как журчит в ванной вода, но он, не обращая на это внимания, открывает в комнату дверь, запуская внутрь немного прохлады. Встречается с удивлённым взглядом Юдзуру — его рука с бритвой зависает под носом. — Доброго утра, Шома. Ты сегодня рано, что-то случилось? — на последнем слове он отворачивается к зеркалу, и лезвия рассекают белую пену с характерным звуком. Шома не отвечает, только проходит дальше, снимая на ходу одежду, и Ханю следит за его макушкой, отражающейся в зеркале. Хватается судорожно взглядом за обнажённые кусочки его песочно-оливковой кожи, за раскосые проломы его ключиц и ярёмной впадины. Юдзуру вовремя опускает глаза, смывая пену с бритвы, и, как только он закрывает кран и вновь смотрит в зеркало, продолжая бриться, Шома уже отодвигает дверь душевой кабинки, и Ханю успевает только коснуться взглядом упругой голени и лодыжки. Вода начинает шуметь, стёкла душевой быстро запотевают, и Юдзуру видит лишь тёмный силуэт Шомы, скрытый за белёсым паром, и каким-то чудом заставляет себя отвернуться обратно к зеркалу. Лезвия аккуратно касаются скулы и срезают мельчайшие волоски, и Ханю даже немного забывается в процессе, но тихие шомины чертыхания и настойчивый звук трения мочалки об кожу заставляют его повернуться обратно к размытому силуэту. — И всё-таки что-то случилось, — Юдзуру не спрашивает, а говорит сам себе. — Не то чтобы ты и до этого вёл себя не странно, но сейчас... Может, ты расскажешь, или мы и дальше будем играть в молчанку? — Всё в порядке!.. — Шома говорит тоном под названием «отвали», голос его приглушается стеной воды и стекла. Ханю ничего не отвечает — только усмехается, покачивая головой: Шома никогда не пожалуется, будет тянуть до последнего, пока всё само не станет ясно. — Да, и именно поэтому ты так остервенело трёшь себя? Шома затихает, опуская взгляд на свои красные предплечья и бёдра, потом смотрит куда-то сквозь запотевшее стекло, будто бы там были глаза Юдзуру — холодно-чёрные, манящие, но в то же время заставляющие ноги врастать в землю. Через минут пять, когда Ханю уже закончил с утренним марафетом, дверь отодвигается с приглушённо-грохочущим звуком. Он следит за Шомой, за тем, как водяные капли срываются с песочных утёсов его кожи, перед этим оглаживая все бугры и изломы тела. Уно не поднимает глаз, тянется к своему полотенцу, но Ханю его опережает — хватает белоснежный кусок махровой ткани и вытирает им только что умытое лицо. Шома чуть сдвигает брови, смотрит исподлобья зверем — Юдзуру ждёт, когда он покажет когти и клыки. — И чего ты этим добиваешься? — шомины щёки мокрые, и Юдзуру не понимает, солёная на них вода или же нет. — Наверное, того, чтобы ты ничего не скрывал от меня. Я думал, мы друг другу доверяем, — полицейский хватает его за предплечье ненарочно резко, отчего Шома даже пугается. — Что случилось? — он показывает Шоме его собственные руки, до сих пор красные от мочалки. — У тебя царапина на щеке, ты не знал? Уно, распахнув глаза, прикладывает ладонь к слегка опухшей скуле, на которой был багровый росчерк. — Ну, так ты расскажешь мне? — голос Ханю смягчается; он сам не понимает, с чего это так вспылил, просто когда дело доходит до состояния Шомы, он теряет контроль над собой. — У него было кольцо на левой руке. Хоть он и правша. Юдзуру вскидывает брови: — Кто тебя ударил? — Это не важно... — Шома пытается выпутаться, но одновременно не хочет этого делать. — Нет, важно!.. — Юдзуру, мне холодно, — его голос ломается, едва дрожит; глаза прячутся за полуопущенными ресницами. Ханю выдыхает, стискивая зубы, и накидывает на маленькие плечи полотенце — как тогда, в душевой полицейского участка. Уно поджимает губы, прикусывая щёку с внутренней стороны, и тихо выдаёт: — Сегодня был второй раз, когда я работал в качестве танцора. Какой-то мужчина начал приставать ко мне. — Он что-то тебе сделал? — Юдзуру прихватывает чужие плечи, глаза его горят злобно; он снова готов рвать и метать. — Ничего. Мы просто подрались. Не переживай, я тоже ему хорошенько вдарил, — Шома наконец поднимает глаза. — Правда, всё хорошо, не волнуйся только из-за пустяков. Администратор сказал, что во всём разберётся, и отпустил меня домой пораньше. — С тобой точно всё в порядке? — Юдзуру касается пальцами легонько его рассечённой царапиной щеки. — Да. Я просто зол. — Я тоже. Уно не сводит взгляда с нахмуренных бровей и мокрой чёлки, прилипшей ко лбу чёрными строчками и понимает, что прикосновения Ханю — тот полусжимает его плечо и скулу — ему не противны, а даже приятны. Они тёплые, даже горячие, притягательно горячие. — Не хочу, чтобы к тебе кто-либо прикасался, — неожиданно хрипло говорит Юдзуру; голос и ком в горле выдаёт его с потрохами, тут следователей и первоклассных детективов не надо. Взгляд его темнеет, наливается чёрной-пречёрной карамелью — Шома не может оторваться, он завяз в этом меду. Ханю понимает ясно: шомины глаза — океан, под карими волнами которого погребены сотни кораблей и душ, и лодочка Юдзуру, даже в этом карамельном штиле, медленно, но верно идёт ко дну. Он тонет, не барахтаясь, не пытаясь даже вдохнуть кислорода, всё падает и падает на глубь, ожидая, когда же лёгкие уже разорвутся. Уно не кидает спасительного круга. Он только топит сильнее: — И долго ты ещё собираешься стоять и просто смотреть на меня? — звучит как вызов, и Юдзуру принимает поединок. Срывается будто с цепи — а Шома только сильнее тянет поводок на себя, — приближается к его телу, маленькому, но сильному, и его просто ведёт от шоминой кожи, разгорячённой от воды и пара. — Я хочу, чтобы меня касался только ты, — Уно в шёпоте почти касается губами чужого подбородка, а ресницами — острой скулы. — Сделай с этим что-нибудь. Ханю обнимает ладонями его лицо, их носы почти соприкасаются, и они не знают, кто первым сделал этот шаг навстречу чужому дыханию, — может, одновременно? Губы их впечатываются друг в друга с такой страстной силой, что Шома понимает, это чёртова точка невозврата, — но, может, этот шаг он сделал ещё давно?.. Рассудок затуманивается алым сигнальным дымом, и только цветным калейдоскопом перед глазами — Юдзуру, его чёрные-чёрные ресницы и мокрая чёлка, острый утёс его челюсти и красноватые губы, к которым Шома прижимается с нетерпеливой жадностью. Он никогда не был жадным. Но сейчас, кажется, все принципы уходят на десятый план, а на первых девяти — Юдзуру, и его вдохи в шомином рту, и его широкие ладони, сжимающие бёдра, задевающие большими пальцами тазобедренные косточки. Ханю буквально сдирает с чужих плеч полотенце и начинает лихорадочно выцеловывать изгибы обнажившихся плеч и ямы выпирающих ключиц и... возможно, молиться. Уно раскрывает рот в неслышимом стоне, весь съёживаясь, но откидывая голову, чтобы открыть шею для влажных губ и зубов, и тонет во влюблённо-восхищённом шёпоте Ханю, в его руках, сильных, но нежных. Не понимает, почему всё его тело горит огнём — не от ударов и пощёчин, не от ремня или грубой ладони, оно дрожит и плавится от ласки, позабытой давно, но оставшейся под кожей призрачной крошкой. Юдзуру этих призраков вытаскивает своими губами и кончиками пальцев, нежно, но глубоко, из полусветлых фантомов он делает чувства, яркие, живые, бьющие фонтаном; Шома почти кричит. Ханю возвращается к его распахнутым губам, ловит тяжёлые вдохи — чуть ли из самого горла их не вытягивает, — едва соприкасаясь языками. Уно обхватывает чужую верхнюю губу, посасывая и причмокивая, переходит на подбородок и линию челюсти — режется языком и дёснами, пробуя остроту кости и мягкость кожи. Он хватается за край полурастянутого пуловера и тянет наверх, оголяя кусочки мраморного тела. Их обнажённые животы сталкиваются, как и губы, и Юдзуру почти рычит, врываясь в шомин жаркий рот. — Шома, — владельцу имени этот шёпот кажется слишком громким, рвущим барабанные перепонки, — Шома, умоляю, давай остановимся, — а сам продолжает в перерывах между словами припадать к маленьким, аккуратной формы, но пухлым губам. — Если ты это не прекратишь, то я уже точно не смогу. — Но я... не хочу останавливаться, — Уно наконец открывает глаза, и они не затуманены поволокой бредовой страсти, они ярки и ясны, ведь он осознаёт и хочет этого всем своим разумом, душой и телом. — Шома, — точно мольба грешника в исповедальне (или же наставление священника за витиеватой решёткой?). — Ты думаешь, это правильно? Я не хочу воспользова— Шома прерывает его одним движением и одним взглядом своего карего океана — берёт его руку в свою и прикладывает к груди. — Ты чувствуешь, как оно бьётся? — Юдзуру ощущает под пальцами безумную тахикардию. — Давно такого не было. А я хочу это чувствовать. И я чувствую. Благодаря тебе. Ханю скользит пальцами вдоль груди, опускается чуть ли не до пупка и поднимается — пересчитывает бережно виднеющиеся под полупрозрачной кожей рёбра, очерчивает ключицы. Ладонь смыкается на стыке плеча и шеи, а губы — на губах; Уно выдыхает в поцелуй и заплетает пальцы в прямые волосы. Юдзуру, не отрываясь от миловидного лица губами, подхватывает Шому под бёдрами — тот выпускает изо рта удивлённый выдох, и он незамедлительно ловит его губами — и переносит на стиральную машину, сбивая несколько баночек. Уно раздвигает ноги, заключая между ними бёдра Ханю, и помогает тому до конца снять чёртов пуловер; как только часть одежды оказывается на полу, Шома прижимается всей грудью к оголённому телу, не боясь сгореть заживо или получить разряд в двести вольт. Теперь уже он обхватывает чужое лицо ладонями и прижимается ненасытно губами к его дыханию, ворует безбожно, скользя поцелуями вдоль подбородка. Переходит на шею, пока ладони срываются со скул на ключицы и плечи, судорожно хватаются за лопатки. Он не понимает, откуда это пламя, почему оно из груди рождается и растекается по телу, и в этом желании, этой страсти... целомудренность кроется, свет, и нежность, и безвозмездность. Шома готов отдать всё, что у него есть, пусть Юдзуру его дыхание судорожное себе заберёт, и руки шомины станут его руками, и губы станут его губами. Ханю жмётся ближе, плотнее, жарче, стискивая ладонью упругое бедро, оставляя багровые следы, которые навечно отпечатаются на коже и костях, — Уно уверен, после смерти, когда его кремируют, те места, которых касались эти длинные пальцы, вместо пепла превратятся в цветы, и лепестки алых маков развеют над морем, и будут они гореть под холодной пучиной. Юдзуру прижимается к его шее, к венам, к груди, поклоняясь, и тело шомино настолько горячее, что кожа, кажется, плавится, и ногти входят в бёдра, словно в растопленное масло. Шома упирается затылком и лопатками в стену, сползая ниже, и юдзуровы губы так идеально ложатся на ярёмную впадину, в выемки ключиц, язык идеально накрывает ореолы сосков, отчего Шома жмурится и убивает стон, зарождающийся ещё в груди. Мокрые поцелуи скользят ниже, покрывают судорожно вздымающийся живот вместе с дорожкой тёмных волос, идущих ниже. — Я бы не удивился, если бы здесь ты тоже был рыжим, — голос Юдзуру хриплый, томный; Шома прячет краску стыда за отросшей, уже взмокшей чёлкой. Ханю облизывает свои губы, а потом накрывает ими головку, и Уно едва удерживается на локтях от накатившей волны жара, запрокидывает голову назад, раскрывая рот. Взор покрывается тёмными пятнами то ли от света, слепящего глаза, то ли от чужих губ, спускающихся к мошонке. Юдзуру обхватывает тонкую, нежную кожицу, лижет у основания, чтобы потом вернуться к уретре и огладить её языком. Шома почти завороженно наблюдает, как его член пропадает во рту Юдзуру, как блестят его губы и дрожат длинные ресницы. И когда его нос зарывается в жёсткие волоски, Уно закатывает глаза, чуть ли не упираясь макушкой в стену, и первый — тихий-тихий — стон рвётся из его горла. Он молится всем богам, чтобы не кончить так быстро; вспотевшие ладони хватаются за края машинки с характерным звуком. — Юд... зуру, пожалуйста, остановись, я не смогу дольше продержаться, — дыхание его тяжёлое, прерывистое. Шома запускает одну руку в чёрные волосы, заставляя его немного приподнять голову, пальцы спускаются к подбородку и оглаживают влажные губы, смыкавшиеся почти у самого основания. Ханю выпускает его член изо рта с хлюпающим звуком и напоследок широко проводит языком по всему стволу, улыбаясь почти самодовольно. Он мажет слюной, смешанной с предэякулятом, по низу живота, губы едва цепляются за выпирающую тазобедренную кость, и эти прикосновения тонких бабочек кажутся Уно горящими крыльями феникса. Он горит, горит, горит, но в пепел не обращается — ещё слишком рано. Юдзуру закидывает шомину ногу себе на плечо, чтобы было легче достать губами бедра, на внутренней стороне которого он замечает круглые шрамы от бычков. Ядовитая злость разверзается в груди, режет вдоль и поперёк, казалось бы, стальную душу; он стискивает зубы и кулаки на чужих бёдрах и старается не поддаваться приступу злобы. Делает вид, что не замечает, и нежно прикасается щекой к мягчайшей коже — Шома вздрагивает в истоме. Эта дрожь наслаждения передаётся Юдзуру, он прижимается губами к шраму, к этой израненной розовой кожице, и не может остановиться. Уно чувствует на себе и внутри себя его жаркое дыхание и, наоборот, замирает в бездыханье сам — язык Ханю вновь оглаживает мошонку и спускается ниже, проталкиваясь в анальные стенки. Шома весь сжимается, сглатывает слюну, чтобы потом судорожно заглотить душный воздух, а чужой язык продолжает гладить трепетно сокращающееся кольцо мышц. Он сжимает в кулаках волосы Юдзуру, заставляя его наклониться ниже и проникнуть глубже, и шепчет что-то умоляюще, после чего юдзуровы губы плавно переходят на левую ягодицу, оставляя на коже, покрывшейся мурашками, влажные следы поцелуев. Ханю, стискивая ладонями бёдра чуть выше колен, резко пододвигает к себе Уно, ещё больше раздвигая его красивые ноги в стороны, и к этой красоте вновь припадает губами. Большой палец упирается в увлажнённое нутро под чужой длинный вдох; Юдзуру нависает над Шомой и сыпет поцелуи на его вздымающуюся грудь, и взгляд его прямой и неотвратимый. Шому хватает на четыре секунды, а после он опускает взгляд, теряясь им в изломах ключиц и мышцах груди и живота. Длинные пальцы внутри проворачиваются глубже немного резко, отчего Уно хватается за чужую спину, прижимаясь плотнее и роняя пламень дыхания и нежность губ на юдзурово плечо. Ханю жмётся в ответ щекой к щеке, а потом — к полуразомкнутым губам, пылко, жадно, срывая вздохи, будто яблоки, сочные, спелые, алые, в небесном саду. Переходит ниже, раскатывая слюну по подбородку и подрагивающему кадыку, Шома не даёт ему надолго оторваться от своих губ, поэтому целует сам, смачно, резко, — райские яблоки падают к юдзуровым ногам сами. Юдзуру разводит пальцы ножницами, сгибает по одной фаланге, так ощутимо, так явственно чувствуя тонкость и горячесть кишечных стенок; Шома задыхается, сглатывая вязкую слюну, проталкивая её в горло будто шарик расплавленного железа. Так же плавится и его тело — чужие ладони, преодолев топлёный мёд шоминой кожи, впиваются крепко и достигают нервов, мышц и костей. Уно вскидывает подбородок наверх, раскрывая рот в гортанном стоне, и молит весь пантеон японских богов, чтобы это никогда, никогда не кончалось, хоть и сам знает, что это только начало. Юдзуру только разогревается, угли в его глазах лишь занимаются огнём и искры едва трещат. Шома уже горит и сгорает, и пот, скатывающийся с кончиков волос и с шеи, словно масло, ещё больше усиливает пожар. Ханю наконец вытаскивает все три пальца из растянутого Уно, тот только шире раздвигает бёдра, полностью касаясь лопатками и седьмым позвонком гладкой поверхности. Глаза его всё так же ясно-карие и блестяще-карамельные, только губы — красные-красные, опухшие и влажные от слюны, щёки — малиново-пунцовые, покрытые милыми пятнами на скулах. У Юдзуру вовремя спирает дыхание, и он чуть ли не трясущимися руками открывает дверцу шкафчика над раковиной, чтобы достать пару презервативов, которые лежат тут без надобности почти два года. — Мне не надо, — стреляя глазами в квадратные пакетики, шепчет Шома. — Я хочу... хочу чувствовать твои руки на себе не через это всё, — сглатывает, — если ты не против. Юдзуру, соглашаясь, молча откидывает к чёрту один и вскрывает другой, пока Шома расстёгивает ремень на его рабочих брюках и пуговицу вместе молнией и прихватывает пальцами кромку нижнего белья. Ханю поражается этой горячности и нетерпеливости, поэтому быстрее раскатывает презерватив по стволу, и Уно жадно хватается взглядом за его ловкие пальцы. Юдзуру нежно придерживает его за бёдра, приставляя головку к анусу, и Шома немного первее толкается тазом навстречу. Они вновь жмутся друг к другу, будто изголодавшиеся хищники, грызут губы и рвут дыхания, и Ханю шепчет сумбурно: «Мы одинаковые с тобой, Шома, мы оба голодные звери». Ведь он так давно не чувствовал чужое тепло, жар другого тела, страстный шелест искусанных им же губ, а Уно ещё никогда в жизни не ощущал этой любовной ласки, душевного трепета — когда горящие крылья бороздят по рёбрам. Юдзуру делает толчки глубже и амплитуднее, но ни единого намёка на грубость и небрежность, он так ясно и чётко чувствует тело Шомы и его ответную реакцию, что они двигаются в одном ритме на двоих. Их губы вновь сталкиваются в единый пламень, языки поочерёдно оглаживают дёсны, и зубы вгрызаются в тонкую кожицу — никто не желает отдавать своей по праву добычи. Уно хлюпает слюной, в краткосрочных перерывах сглатывая, чтобы вконец не задохнуться, а Ханю хлюпает смазкой, подаваясь вперёд и погружаясь по яйца в горячее нутро. Шома хватается пальцами за его полуобнажённые ягодицы, приближая к себе ещё плотнее, за его тазобедренные косточки, а потом скользит ладонями по напряжённым мышцам живота. Обнимает за спину, цепляясь за распахнутые крылья — лопатки, — а потом и его губы опускаются на соединение плеча и шеи. Он кусает раскосые ключицы и вновь прижимается мягкими губами, доходя своей невинной нежностью до самой трахеи. Юдзуру замечает, что в карем взгляде стоят слёзы, делая его глаза ещё больше и выразительнее, и слегка пугается, прекращая фикции: — Шома, тебе больно? — Нет-нет, — блаженно прикрывает глаза. — Мне совсем не больно, просто из-за света глаза слезятся, — и добавляет шёпотом: — Только, умоляю, не останавливайся. Уно лжёт безбожно, потому что ему правда немного больно, но это не сравнится никогда с тобой болью, которую он испытывал ранее. Ведь сейчас она так приятно смешивается с наслаждением, сахарным, тягуче-сладким, и юдзуровы ладони такие тёплые, нежные, что у Шомы ничего, ничего не болит. Ханю возобновляет фрикции, и движения его — резкие, сильные, отточенные до остроты, но в то же время мягкие и плавные, и Уно в этом коктейле чувств купается до чёрных пятен перед глазами и разрядов тока в пальцах ног. Юдзуру обхватывает пальцами чужой член и медленно проводит вверх-вниз, отчего Шома вздрагивает, крупно, очень даже ощутимо, и Юдзуру продолжает неторопливо надрачивать ему, хоть сам и ускоряется, смотря, как его тёмно-каштановые ресницы опускаются и дрожат. Ханю так нравится, что даже сейчас Уно тихий, что сдерживает громкие и надрывные стоны, кусая и поджимая губы, и издаёт только едва слышимые хрипы. Шома накрывает чужую руку своей и тянется за поцелуем, который, конечно, получает с лихвой, — Юдзуру ворует не только его припухшие красные губы, но и сбитое дыхание. Шома подмахивает бёдрами в такт ускоряющимся толчкам партнёра, и Юдзуру почти рычит ему на ухо, хватаясь зубами за мягкую мочку. Ханю утыкается носом чуть ниже уха, касаясь губами шеи и бьющейся жилки, вдыхает запах, вкус, ощущение его кожи, впитывая в собственные губы оливково-медовый нектар. И Уно так жарко и плотно сжимает его изнутри, что через несколько особо глубоких и сильных фрикций он изливается в презерватив. В тот самый момент головка упирается в простату, и Шома бурно кончает в юдзурову руку, впиваясь отросшими ногтями во вздутые вены на предплечьях, и издаёт свой второй за это время стон — хриплый, гортанный, почти жалостливый. Ханю любуется его лицом в момент оргазма: Уно морщится, щурясь одним глазом, закусывает губы, то и дело немного раскрывающиеся в судорожных выдохах, а скулы покрываются пунцовыми пятнами. Блаженные искры фейерверка оседают в паху, и Юдзуру нехотя отстраняется, чтобы снять презерватив и бросить в контейнер для мусора. Шома, не успев до конца отдышаться, вновь заключает между своими ногами бёдра Юдзуру, скрещивая лодыжки за спиной, и утыкается лбом ему в грудь. Ханю обнимает ладонями его лицо и начинает мягко, невесомо прижиматься губами к его лбу, векам, волосам, отчего Уно кроет волной нежности с жемчужной огранкой заботы. В ответ он прижимается к чужой груди и, заметив белёсый след пены под ухом, стирает её тыльной стороной ладони, после чего смыкает губы на острой линии челюсти. Юдзуру ощущает кожей лёгкую, но счастливую улыбку Шомы, тот поднимает устало-ласковый взгляд — его карий океан после такого шторма бережно пришвартовывает лодочку Ханю к берегу. Но это вовсе не значит, что Юдзуру не остаётся на самом дне его тёплых глаз с разрывом лёгких и сердца.×××
После совместного принятия водных процедур Ханю спешит переодеть брюки и рубашку, потому что очень даже сильно опаздывает. Уно сидит на кровати с полотенцем на голове и молча наблюдает за движениями Юдзуру, на полицейской форме чёрного цвета, состоящей из рубашки с коротким рукавом и брюками с алой линией вдоль бокового шва, он безбожно залипает. Ханю продолжает пополнять свою экипировку табельным оружием модели Para-Ordnance Hi-Cap Limited .45, тазером, перцовым баллончиком, телескопической дубинкой, двумя наручниками, жгутом для остановки кровотечения, светодиодным фонарём и рацией. Когда заканчивает с ремешком на кобуре, Ханю присаживается рядом с Шомой, берёт его правую ладонь в свою, прикладываясь губами к её внутренней стороне. Взгляд натыкается на ещё один шрам, вертикально рассекающий ладонь внизу, почти посередине. — Откуда он у тебя? — Юдзуру не хочет знать, но ему нужна лишняя причина ненавидеть одного человека. Уно не отдёргивает руки, только сжимает сильнее, замирая взглядом на сплетении их ладоней и пальцев. — Тогда падал красивый-красивый снег, но как только достигал земли, он исчезал, будто его и не было, хоть воздух был наполнен ледяными хлопьями, — он поднимает свои невозможные глаза на Ханю, и в карей радужке едва видно сожаление с щепоткой тоски. — На пятый день я хотел сбежать. За это и поплатился. Это след от ножа. Он взял его у своего охранника. Я буквально слышал звон, когда лезвие уткнулось мне в кость, хоть и находился в болевом шоке. Я думал, оно выйдет с другой стороны ладони, но всё обошлось, — на последних словах Шома даже выдавливает улыбку. — Заживало два месяца. Ханю сохраняет молчание с минуту, пристально впериваясь взглядом в шрам, но глаза его превращаются в угольный лёд, и желваки ходят на скулах. — Прости, — выдыхает он, прикрывая глаза. — За что? — Уно искренне удивляется. — Это же не ты сделал. — Да, но кто-то же должен в этом мире попросить у тебя прощения. Шомино сердце пропускает не один и не два удара, клокочущий ком встаёт в горле, и глаза начинают щипать. Он промаргивает слёзы, едва выступившие на ресницы, и, по обыкновению, кусает губы и щёку изнутри. — Спасибо. — За что? — теперь очередь Юдзуру удивляться. — За всё, что делаешь для канадских граждан и для меня, обычного японца из провинциального городка, занесённого в твою страну по воле наиотвратительнейшего и наиглупейшего случая. — Ты не обычный японец, Шома. И ты уже часть этой страны. И я... буду тебя защищать, несмотря ни на что. Уно прячет смущение за полуопущенными веками, а ещё гадкое чувство осознания, что всего этого он не достоин, не даёт ему поднять глаза. Ханю смотрит на его подрагивающие ресницы и уже собирается встать с кровати, проронив: «Ладно, я пойду», как Шома неожиданно для обоих обнимает его лицо ладошками и, зажмурившись, целует. Это не похоже на все те поцелуи в ванной, здесь нет ни безумной страсти, ни судорожной горячности, есть только нежность, хрупкая, невинная, и благодарность. Шома просто прижимается юдзуровым губам, без языка, шелестит своими сухими, искусанными губами по подбородку в какой-то особой, только ему понятной молитве. Как только Уно отстраняется, Ханю целует его в лоб, приподнимая ладонью мокрую чёлку, а потом — в макушку, и обратно накидывает на голову полотенце, спавшее во время его резких телодвижений. — Брайан меня убьёт за опоздание, но я, наверное, впервые не хочу покидать эту квартиру. — Иди, ты всем там нужен. — Поспи хорошенько. Шома кивает и в коридоре, когда Юдзуру уже уходит, говорит: — Скажи Брайану, что я сломал стиральную машинку и тебе пришлось стирать вещи вручную, а потом сушить феном. Ханю, смеясь, показывает палец вверх, мол, это просто замечательная идея для отговорки, я обязательно ею воспользуюсь. Он желает доброго дня и закрывает за собой дверь, Уно только спустя мгновение машет рукой и шевелит губами беззвучно: «Пока» в пустоту, но знает — Юдзуру всё ещё здесь, рядом, его запах, губы и ладони всё ещё пылают на коже. Шома прижимается губами к шраму на правой ладони и решает: он будет ассоциировать его не с тем днём накануне Рождества, когда впервые хотел сбежать, а с сегодняшним, когда Юдзуру впервые коснулся губами этого шрама. И когда Шома непременно сгорит, то место, где порхало юдзурово жаркое дыхание, станет лепестками алого мака, пламенеющего под водой красным знаменем.