...Какими бы ни были потери и какое бы прошлое ни было у меня за плечами, я не хочу больше жить утраченным. Да, я буду вспоминать. Да, я буду временами оглядываться назад, чтобы ценить то, что ждёт меня впереди. И я буду любить. Снова.
×××
Шома каждый раз встречает Юдзуру, стоя, по обыкновению, в проёме и облокачиваясь плечом на косяк, встречает одним только кареглазым взглядом и поворотом туловища, отчего прямо с порога его топит шоминой нежностью, безмолвной, но всеобъемлющей. В этот раз у Шомы выходной, а Юдзуру приходит на час раньше, и молчаливое приветствие вновь настигает полицейского у самой входной двери. Шомино молчание... красивое. Просто «красивое», эта красота в простоте и лаконичности, в привычности и обыденности. Ханю кутается в его молчание пуховое, пока Уно тянет к нему не менее мягкие и ласковые руки. Но Юдзуру понимает, теперь его молчание не как способ защиты, а как символ доверия. Шома делится этой тишиной, дарит безвозмездно, вкладывает в ладони, в объятия, прижимаясь грудью и утыкаясь носом куда-то в ярёмную впадину. У Ханю появилась информация насчёт Ицуки, но он не хочет прямо с порога нагружать Уно этим, и тот всё понимает, кивает: «Позже», продолжая вдыхать чужой запах. Юдзуру только сейчас замечает, что Шома в его футболке, той самой, чёрной, из мягчайшего хлопка, и обнимает ладонями сначала его плечи, потом — шею, сухие губы едва касаются лба, занавешенного чёлкой. Ужинают уже не в тишине — гудит то микроволновая печь, то задумчиво полумычит-полупоёт Юдзуру, Шома наблюдает почти украдкой. Ханю оборачивается, упираясь руками сзади на кухонный стол, улыбается, и его глаза превращаются в волнообразные щёлочки. Внутри Шомы что-то ломается с треском, больше похожим на звуки отлетающих искр в костре, а потом само собирается по стекольным осколкам, сглаженным по краям, — отшлифовали их чернильные волны юдзуровых век и ресниц. За дрожанием шоминых же ресниц Юдзуру наблюдает, когда тот устраивается на стуле в ванной комнате и запрокидывает голову назад, — Юдзуру смотрит сверху вниз, любуясь пухлыми чертами его лица. Пальцы гуляют песочным бризом по выступам лба и носа, впадинам скул и подбородка, очерчивают линию челюсти, Шома морщится, смеясь, — щекотно. Ханю впервые слышит его смех, беззаботный, игривый, и его выражение лица в этот момент — немного сморщенное, но весёлое, и в каждой из мельчайших морщинках его золотые крупицы радости переливаются матом. Юдзуру прокашливается: «Ладно, мы вообще-то сюда пришли не за этим», беря в одну руку ножницы, а в другую — деревянный гребешок, Шома кивает, выпрямляя спину. Ханю обходит его и встаёт перед, наклоняясь к его отросшей чёлке, взъерошенной, вьющейся ленивыми вихрами. Шома выдаёт, наблюдая за его сосредоточенным взглядом и движениями, совершаемыми при расчёсывании рыже-каштановых волос: — Только не сделай из меня Сайтаму. — Но это твоё любимое аниме, разве нет? — Да, но я не хочу быть лысым! — Юдзуру намачивает чёлку, расчёсывая её до прямых, ставших чёрными прядей. — Но если всё-таки ты станешь таковым, мне придётся осветляться. Уно морщится, выгибая бровь и нацепляя на поджатые губы улыбку: — Генос из тебя так себе. Теперь очередь смеяться Ханю; они одновременно поднимают веки, и медовые искры их взглядов встречаются в ребяческом веселье. После обновления шоминой причёски они поселяются на диване, точнее, это только Шома садится туда, а Юдзуру устраивает плечи и лопатки на его мягко-упругих бёдрах, и маленькая ладонь тут же заплетается в прямые угольно-чёрные пряди. — Ты хотел рассказать об Ицуки, кажется. Что-то узнал? — Да, — Ханю пялится в потолок. — Нашёл, в каком детском доме он находится, хотя совсем детдомом его нельзя назвать, таких в Канаде почти нет. Что-то по типу интерната для детей, имеющими проблемы со здоровьем и психикой, — он замечает шокированно-взволнованный взгляд Шомы и тут же поясняет: — Не волнуйся, с самим Ицуки всё в порядке, просто он вынужден там находиться до совершеннолетия, ибо другого подходящего места нет. Уно жуёт губы: — Его пытались усыновить? — Усыновить нет, но за четыре с половиной года он сменил семь приёмных семей. Директриса этого интерната, которой я звонил, сказала, что Ицуки — очень проблемный ребёнок и он всегда пытался сбежать, в последний раз даже устроил пожар, но приёмная семья не стала подавать заявление в полицию. Все с добротой относились к нему, но Ицуки не хотел там оставаться, несмотря ни на что. Может, он ждёт именно тебя, Шома? Ханю наконец обращает взгляд на него, но тот прячет взгляд под ладонью и сдвинутыми бровями. — Не представляю, как ему тяжело. Не знаю, кого винить во всём этом... поэтому виню только себя, — голос его ломается под напором выступающих слёз и клокочущего в горле кома. — Ты в этом не виноват. Юдзуру берёт его свободную руку в свою, проводит большим пальцем по шраму, а после сплетает их пальцы воедино. — Но... но он там совсем один, и... — Шома почти задыхается, вдохи рвут его грудь, переполняя. — И я ничем не мог ему помочь всё это время. — Тише, тише, — Ханю приподнимается, ныряя ладонью в каштановые волосы и прижимаясь щекой. — Завтра же мы поедем к нему, хорошо? — Хорошо. Юдзуру вновь укладывается на чужих бёдрах, но шоминой ладони не отпускает, мягко мнёт его пальчики, окольцовывая кисть. — Я тут подумал... что усыновить Ицуки могу пока что я. А после задержания Вэя и судебных разбирательств, когда тебе уже ничто не будет угрожать, мы переоформим опекунство на тебя. — Хорошо. Я доверяю тебе, — он сглатывает; ладонь его касается невысокого лба, поднимая чёлку и заглаживая её назад. — И не потому, что больше некому, а потому, что я действительно тебе доверяю. Ханю прикрывает глаза, в блаженстве ощущая тёплые пальцы у кромки линии роста волос. — Я тебя никогда не предам. После Юдзуру включает телевизор — кажется, единственная относительно новая вещь в его холостяцком убежище — и, спустя несколько минут поисков, останавливается на канале про животных, обитающих в дикой природе, и их непростой жизни. В итоге, Шома даже больше увлекается просмотром того, как белый медведь может без отдыха и еды проплыть сто километров в бесконечно одиноком океане. Ханю же переводит взгляд на другого медвежонка — вместо белоснежной гладкой шёрстки, у Шомы мягкие волосы карамельного цвета, вьющиеся в каком-то своём порядке. — Расскажи что-нибудь о себе, — вдруг произносит Юдзуру. Уно отрывается от яркой картинки медведя, выходящего на берег какого-то островка, и удивляется такой просьбе; его рука в юдзуровых волосах прекращает поглаживания. — Какие-нибудь факты из детства, когда ты жил в Японии, — Ханю не унимается. — У тебя остались там друзья, с которыми ты был мог увидеться? Шома, промаргиваясь, продолжает увлечённо накручивать на свои маленькие пальцы волосы Юдзуру, у которых даже намёка нет на волнистость. Но после отстранённого молчания всё-таки отвечает: — Скорее нет, чем да. — Почему? — М, — он поднимает голову, блуждая взглядом по комнате, ставшей уже домом, — по-настоящему я общался только с Ицуки. Даже будучи маленьким, он был смышлёным, мне никогда не было с ним скучно. Не обязательно даже говорить с ним, он и так всё поймёт, а в игры можно и молча поиграть... — его лицо наивно-удивлённое, невинно-непонимающее. — Не знаю, у меня никогда не было такой ярой потребности в друзьях и общении, Ицуки всегда был рядом, этого мне было достаточно. Юдзуру щурит глаза: — И что, не было ни одного человека, который бы захотел дружить с таким прекрасным, милым мальчиком, как ты? Шома в шутку легонько ударяет его по лбу той ладошкой, в которой секунду назад были иссиня-чёрные волосы. Возможно, он сделал это, чтобы Юдзуру не заметил, как вмиг запунцовели его щёки. — Если даже и было, то... ничем хорошим это не закончилось. Я всегда был честен с собой, другими и прямолинеен. А людям свойственно ненавидеть тех, кто говорит им горькую правду в лицо. — Какой ты жестокий, Шо-чан, — Ханю смешно тянет гласные и смеётся, легко, свободно, по-доброму. Может ли вообще так смеяться человек, повидавший сколько трупов, изрезанных, изломанных, некогда живых кукол, столько крови, застывшей багровым плато на кусках кожи — человеческой и мебельной, — столько боли, вскрывающей вены и аорту одним движением, столько табличек «нет выхода»? Шоме вот даётся это с трудом. — Я не жестокий. Просто... не хочу связываться с людьми из-за какой-то лживой дружбы, или симпатии, или выгоды. Для меня это не просто неинтересно, а отвратительно. Юдзуру приподнимается на локтях, смотря прямолинейно, выжидающе, пронизывающе, приближается почти вплотную: — А что ты думаешь обо мне? Такое может спросить только Юдзуру, они уже переспали, и не раз, перейдя все черты, которые только могли быть, а он задаётся таким вопросом только сейчас, отчего Шома тушуется и сбивается с толку. — Ты... до жути самонадеянный, знаешь? — Шома замечает вздёрнутую бровь и заинтересованную улыбку, Юдзуру будто бы говорит: «Продолжай». — В хорошем смысле, конечно. Ты уверен в себе, верен своим принципам, считая их правильными и справедливыми, но уважаешь также и чужие. Думаю, тебя боятся в самом хорошем понимании этого слова, ты вселяешь уважение. Но в то же время ты невероятно добрый. И эта доброта безвозмездна, то есть ты даже и не думаешь о выгоде, её не видишь вообще. А ещё у тебя такие глаза... — Уно смотрит прямо в них, не боясь получить в ответ такой же пронзительный взгляд. — ...чёрные и ледяные. Смотришь и как будто бы всё про меня знаешь, все мои мысли и терзания, но почему-то, зная всё это, не отталкиваешь меня. Ты продолжаешь смотреть. Я должен быть тебе противен, — последнюю фразу он шепчет даже не Юдзуру, а больше самому себе, отворачивая голову вбок и прикусывая верхнюю губу. Ханю хмурится, вмиг мрачнея, складка между бровей делает его ещё более расстроенным и вообще несчастным. Он обнимает шомины предплечья крепко, передавая всё своё негодование и медленно вскипающую злость больше на самого себя — что позволил Уно так думать. — Шома. Посмотри мне в глаза, — он слегка встряхивает его за плечи, заставляя поднять подбородок и веки. — Разве ты видишь там отвращение?.. — Нет. — Тогда ты даже не смеешь думать об этом. Юдзуру говорит таким строгим, предостерегающим голосом, и взгляд его — зловеще-чёрный, холодно-карий, что Шома готов поднять руки, сдаваясь, и отдать все те драгоценности, которые никогда не крал. И всё ещё не понимает, в глазах его — лёд или всё-таки огонь? Спустя ещё минуту молчания Уно всё равно продолжает: — Тогда, в том подпольном казино, ты назвал меня шлюхой. — Я не— — Нет-нет, — Шома тут же пресекает его попытки объясниться, — я не обижаюсь, вовсе нет. Это правда, и меня так тянет рвать только от одного осознания этого факта. Но... разве тебя, — он делает ударение на последнее слово, останавливаясь, чтобы сглотнуть и облизнуть быстро губы, — тебя не воротит, не тошнит от меня? Как ты вообще можешь смотреть мне в глаза, а не ниже!? Юдзуру прикрывает глаза, громко выдыхая через нос, это помогает ему остыть и расслабиться для дальнейшего разговора. — Послушай. — Юдзу, я... Я ведь такой грязный, понимаешь, внутри, снаружи, — шомины губы подрагивают, он вплетается взглядом в венозные реки, что прозрачно-сиреневыми змейками вздуваются под кожей. — Как ты можешь... ко мне прикасаться без неприязни и ненависти? — Нет, теперь послушай меня, Шома, — ладони перемещаются на плечи, потом — на шею, поглаживая восьмью пальцами затылок, а большими — выделяющуюся линию челюсти. — Ты мне не противен, потому что твоё прошлое — это всё-таки прошлое, всё это позади, но я принимаю тебя таким, какой ты был и есть, ведь всё это часть тебя, — на лице приподнимаются краешки его тонкогубой улыбки. — Если бы ты только знал, как мне приятно всегда касаться тебя, трогать твои руки, твоё лицо, чувствовать тебя изнутри и извне. Кончики их носов соприкасаются, и Юдзуру приближается ещё плотнее, ласково проводя носом по песочно-оливковой щеке в особом порыве нежности, и они сталкивается мягко лбами. Он прикрывает глаза, а Шома считает подрагивания его ресниц, находящихся так близко, что можно ощутить и услышать их шелест. — Я знаю. Знаю, потому что чувствую то же самое, — розоватые, потрескавшиеся губы едва шевелятся. — Но я не достоин всего этого. Ханю размыкает веки и снова смотрит, смотрит, смотрит так, что Уно видит в них совсем явственно, вместо почерневшего льда, горящее пламя, несильное, но настолько обжигающее, что алые языки достигают всего тела и под кожей колятся, искрят и взрываются, устраивая шабаш. — Почему ты такой?.. — большими пальцами Юдзуру поглаживает скулы, немного выделяющиеся в тёпло-шафрановом свете торшера. — Если ты не будешь себя любить, — он делает паузу, хватаясь взглядом за каждое мгновение, за каждую деталь: как Шома умильно быстро-быстро моргает, стряхивая слёз, совершивших варварский набег на его пушистые ресницы, как поджимает губы, совсем немного увлажняя их слюной, — тогда я буду любить тебя. Уно морщится ещё сильнее, сдвигая брови в какой-то мучительно-счастливой эмоции, и теперь не только губы его дрожат, но и всё тело. Он прячет лицо в трясущихся ладошках, пытаясь отстраниться, но Ханю всё равно близко, и его очень много — окружает со всех сторон, не позволяя уйти и вдохнуть не общий с ним воздух. И только плотнее приближается, так по-варварски, но так нежно и целомудренно, руки его обручем сковывают талию, под рёбра своей мягкой и благородной силой заходя. Шомины плечи содрогаются в рыданиях — он наконец опускает все чувства: волнения, неуверенность, страхи, и Юдзуру стойко встречает их в своих объятиях, принимает. Шома хватается за его плечи, скребёт ногтями лопатки, а слёзы всё не останавливаются, всё проделывают русла на песочных берегах его щёк. — Тише, тише, — Ханю, кажется, повторяется, но его шёпот у самого уха и горячие губы, едва касающиеся мочки, действительно дарят успокоение, умиротворение. — Всё хорошо, всё хорошо, слышишь? — он зарывается носом в волосы, закудрившиеся на висках, прижимается дыханием к ушной раковине. — Всё хорошо. Уно верит, правда верит, и доверчиво жмётся ближе, шмыгая носом и неаккуратно стирая слёзы с нижних век и щёк. Утыкается лбом в соединение плеча с шеей, и объятия Ханю греют, как больше ничто на свете не сможет подарить тепло и покой. Раньше его жизнь была маленькой коробочкой, окружённой чёрными стенами, состоящей лишь из тёмных перегородок, изрезанных строчками сизого дыма. Но если эта клетка — юдзуровы тёплые руки, он заточит себя здесь навеки; и вся жизнь сосредоточена будет только в одном моменте — в его объятиях. Нет ничего правильнее, ничего теплее, ничего лучше от осознания этого мгновения — одного на миллиарды. Шома это понимает и сквозь слёзы, что уже высыхают и медленно отходят от песочных берегов, улыбается. «Всё хорошо».