Брат, ты не должен лицезреть моих слёз. Потому что однажды я видел твои, и это причиняло мне невыносимую боль.
×××
Через час стеклянно-бетонные баррикады высоток сменяются на более живые просторы, истыканные изумрудно-зелёным пейзажем. Тот интернат больше похож, кажется, на санаторий для беспризорников и инвалидов, находящийся не в самой сердцевине серой пучины города, а на его периферии. Шома весь их путь либо откидывается на сиденье, опуская спинку чуть назад и забываясь в дрёме, хоть и беспокойной, либо утыкается носом в оконное стекло, бездумно смотря в одну точку — здания, улицы, люди, деревья, витрины, деревянные столики у кафе проносятся перед глазами бесследно (оставляют полупрозрачный след только далеко в сознании — это мутные, расплывающиеся картинки, выполненные горизонтальными мазками). А Юдзуру, когда смотрит в боковое зеркало с шоминой стороны, то и дело стопорит взгляд на его задумчивом лице, — и в каждой-каждой морщинистой чёрточке, в каждой детали его мягких черт читается беспокойство, немного страха и вины, каждый взмах ресниц и каждый излом поджатых губ проникнут смятениями и метаниями, — на плавном изгибе его носа, на розоватой полоске его надкусанных губ, на короткостриженом затылке и вьющихся над ним прядей, открывающих, когда он отворачивается, вид на крепкую шею. — Что-то не так с моим лицом? — тихо задаётся вопросом Уно, не поворачиваясь и всё ещё обращая свой полузадумчивый взгляд на проносящиеся пейзажные виды. — Нет. Всё так, — Ханю даже слишком резко возвращается глазами и разумом на дорогу и автомобили, стоящие впереди и мигающие задними фарами. — Просто ты так пялишься, будто бы... — Шома мычит в непонятках, — ...я в чём-то замарался или выгляжу как-то не очень. — Н-нет, Шома, ничего из этого точно, — Юдзуру стучит немного нервно указательным пальцем по рулю; тихий шомин голос так и тянет вновь взглянуть на его обладателя, пока они стоят на красном светофоре. — А что тогда? — на этот раз Уно отлипает от окна полулениво и взирает своими невозможно выразительными глазами: там столько плавящихся нежных чувств, что они топят с головой всех тех, кто хоть раз в них заглянул (Юдзуру попробовал как-то и поселился там вечным гостем-странником). — М, — щурится от солнца, вечернего, но всё равно жгучего и вездесущего, от которого нельзя спастись за опущенным козырьком, жалея, что не забыл взять тёмные очки. — Ничего, просто любуюсь тобой и не могу остановиться, — теперь он жмурится от улыбки, обращённой к Шоме. — И я даже знаю, почему. — Почему? — это звучит совсем робко, потому что у Шомы вдруг пересыхает в горле. — Потому что не хочу останавливаться. — П-понятно, — Уно прячет взгляд под ресницами и смущённо моргает, вновь отворачиваясь к окну вполоборота. Он прячет вспыхнувший румянец за чёлкой и пытается его охладить, прижимаясь щекой к оконному стеклу, но тот даже и не думает уходить, только жжёт скулы и уши сильнее, уже перебираясь ниже — в груди печёт нещадно. Ханю улыбается даже немного довольно и, снова жмурясь в противовес свету, ловит лицом целую охапку лучей вечернего солнца.×××
Они подъезжают к двухэтажному зданию светло-голубого цвета с большими окнами и просторной террасой, на которой находятся футбольное мини-поле, баскетбольное кольцо и детская площадка с качелями и прочим. Под шинами розовато-серая галька издаёт скрежущий треск, и автомобиль плавно останавливается у самых ворот. Юдзуру хлопает дверью, а Шома неспеша выходит следом, и их тут же окутывает странное чувство: кто играет в футбол, кто ловко забрасывает мяч в корзину, у кого захватывает дух на высоких качелях, за кем бегают дети, и все они веселятся, смеются почти беззаботно, но Юдзуру с Шомой понимают, что эти дети прошли столько трудностей и боли, но всё равно продолжают смеяться, лёгко, по-ребячески радостно. Уно застывает посередине дорожки, ведущей от ворот ко входу в здание, смотря на ребят, бегающих по траве под свои же радостные крики и взмахи рук. — Да, постой здесь, я схожу к директрисе и попрошу, чтобы Ицуки мог поехать с нами на денёк, а утром отвезу его обратно. А потом, когда документы на усыновление будут готовы, уже мне... — улыбается коротко, исправляясь: — ...нам разрешат забрать твоего брата домой навсегда. Потому что его дом там, где ты, и все это понимают. — Хорошо. Спасибо, — лаконично отвечает Уно, но глаза его говорят громче, они кричат, молясь в благодарности. — Юдзу, — он хватается пальцами за полицейскую рубашку, оттягивая чёрную ткань на локте, — как тебе удалось добиться разрешения? Ханю самодовольно приподнимает брови, растягивая на лице тонкогубую улыбку, и скрещивает руки на груди, пафосно устремляя взгляд вверх — в небо, из-за солнца на котором он всё ещё продолжает щуриться. — Знал, что ты спросишь. Во-первых, я коп, во-вторых, у меня есть хорошие связи, ну, а в-третьих, моё обаяние, перед которым никто не может устоять. И, кстати, последнее сыграло важнейшую роль, — Юдзуру подмигивает, и Шома только закатывает глаза, приподнимая краешки губ в полувесёлой улыбке. — Ладно, я пошёл, ты же побудешь здесь?.. — риторический вопрос Уно не то чтобы не слышит, просто не слушает и не обращает внимания, потому что Ханю хлопает его ладонью по плечу, а под конец поддерживающие похлопывания переходят в ласковые поглаживания. И пока он разворачивается и идёт по направлению к крыльцу, Шома пытается скинуть горящие бутоны со своего плеча. После он переводит взгляд на детскую площадку, где резвятся дети разных возрастов, от самых маленьких, с которыми ещё сидят воспитатели, до уже вполне взрослых и сознательных, но всё равно находящихся в компании младших и развлекающих их. И вот, видимо, заметив, как пристально приехавший на полицейской машине парень смотрит на них, четверо детишек подходят к Уно. Все они настолько разные и такие колоритные, что у Шомы разбегаются глаза, он не успевает разглядеть детально этих очень милых маленьких людей. — Здравствуйте! — начинает первым самый низкий из них — мальчик с каштановыми кудрявыми волосами и смуглым скуловатым лицом. — А вы откуда? — Я родом из Японии, но... — слово «живу» Шома с горечью проглатывает, — ...но нахожусь здесь уже почти пять лет, время быстро летит. — А! Япония! — радостно восклицает мальчик, уже постарше, встряхивая головой с густыми угольно-чёрными прядями, обрамляющими его лицо, смугловатое, медовое. — Мне говорили, что моя мама оттуда! Но я сам её никогда не видел... Нет, может, и видел когда-то давно, но я уже не помню, — голос его затихает к концу и мрачнеет. — Ничего, — Уно выдавливает улыбку, не потому, что не хочет, а потому, что фантомные дрожь и страх сковывают скулы. — Я верю, что ты обязательно встретишься с ней ещё. Губы шевелятся сами, а Шома замирает физически взглядом на чей-то пуговице, а ментально — в далёком-далёком детстве, которое не вернуть... и в которое не хочется возвращаться. Но за один беспечный день там он бы отдал всё на свете. За один день маминых рук, ласковых, любящих, родных, её голоса, заплетающегося нитью сонной дымки в колыбельную, её сухих, но всё равно нежных губ, целующих в лоб на ночь. Эти картинки сменяются в шоминой голове на менее ласковые воспоминания: в нос вдруг ударяет запах крови — будто бы калёного железа, и зубы скрепят, облитые солёным, с металлическим привкусом бордо, и горячая кровь родной матери вновь жжёт щёки и шею. Шома гонит эти мысли остервенело, словно рой пчёл с ядовитыми-ядовитыми жалами, впивающимися в нейроны и наполняющими разум и душу только чистой, неразбавленной болью. — С вами всё хорошо? — вдруг спрашивает девочка-афроамериканка с большими-большими чёрными глазами и пушистыми хвостиками, торчащими в стороны на сантиметров пятнадцать, и её беспокойный голос сгоняет кровавую дымку. — Да, всё в порядке, — Уно присаживается на скамейку, стоящую неподалёку, и дети тут же и здесь окружают его заинтересованно. — Как вас зовут? — наконец подаёт голос, кажется, самый молчаливый из этой четвёрки — высокий мальчик, в котором всё было светлым: и волосы, и глаза, и вытянутое лицо. — Шома. — А меня — Генри! — А меня — Такаюки! — А меня — Дадаизма! — А меня — Лукас! Они восклицают дружно, в один голос, а потом начинают смеяться, Уно тоже светится улыбкой в ответ. — Ты... за кем-то пришёл? — маленький мальчик, в котором течёт японская кровь, устраивается на скамейке рядышком, вплотную. — Мы тут всех-всех знаем! Все остальные дружно подхватывают: «Да!». — За своим братом. Его зовут Ицуки, — на имени брата шомин голос совсем мягок и нежен, как поле ромашек, молодых и пушистых, благоухающих и дурманящих. — О! Он очень хороший! — кивает энергично Такаюки. — И добрый, — скромно вставляет светлоглазый мальчишка. — И всегда делится едой, — вспоминает Генри, потряхивая тёмными кудряшками. — Да, и хоть он хмурый иногда, но ещё и очень заботливый, собирает всех вместе, объединяя, — и Дадаизма добавляет с горькой грустинкой: — Но иногда Ицуки очень, очень грустный, понимаете?.. — её чёрные глаза — глубокие и умные, сострадающие. Шома кусает щёку изнутри, медленно, словно задумчивый болванчик, кивая головой, и сжимает её тёмную ладошку. — Понимаю. И именно поэтому я скоро заберу его отсюда навсегда. Дадаизма кивает: — Мы все этого хотим для него. Только не забывайте и нас навещать хоть изредка, — наклоняет голову в шоколадной улыбке, но в этом вроде бы милом жесте спрятаны целые горсти печали и горечи. — Конечно, — Уно улыбается, и, кажется, наконец отпускает всю ту ношу, что скопилась копотью на рёбрах за весь день, что стальными булыжниками выстроилась на плечах, он наконец вздыхает облегчённо и начинает дышать полной грудью. Впервые за этот сложный день и бессонную ночь. Шома оглядывает всё с той же — почти виноватой, но нежной — улыбкой собравшихся вокруг него детей, и ладонь его поддерживающе взъерошивает карамельно-каштановые кудряшки Генри. Через минуты две из-за угла здания появляется официально-чёрный силуэт Юдзуру, что складывает свои локти в абсолютно полицейской привычке на многочисленные поясные сумки для хранения предметов экипировки. За ним — другой силуэт, ещё больше родной, близкий, но почему-то одновременно такой далёкий, чужой и... одинокий. Солнечный свет заплетается в воздухе мельчайшей пылью, что словно золотые остатки звёзд, вьётся ореолом вокруг тёмных силуэтов, оттеняя их почти одного роста фигуры ещё больше, так, что ничего не видно. А может, взор просто застилают слёзы, накрывают изображение прозрачно-мутной пеленой. Шома внутренне успокаивает себя: «Это всё из-за солнца, слепящего глаза». Помогает не особо — тремор переходит с кончиков пальцев до ног и бёдер, его бросает в жгучий холод, пробирающийся не только под лёгкую одежду, но и кожу, связки и хрящи. Как только завидев крутого полицейского, четвёрка детей тут же бросаются к нему, заключая в кружок расспросов уже Юдзуру. Тот отвечает с пылкостью, ведя к своей машине, которая настолько приковывает к себе всё внимание детей. «А я, когда вырасту, обязательно пойду в полицию!» от Лукаса — последнее, что слышит Шома, потому что в следующую секунду непроизвольно поворачивает голову в сторону брата, остановившегося в паре шагов от него. Потому что он вдруг глохнет — и даже слепнет на секунды — и ничего не может сказать. Ицуки... Взрослый. Очень взрослый. Это уже не тот двенадцатилетний мальчик, которого он видел в последний раз, с чёрными, прилизанными волосами — мама очень заботилась об аккуратной и прилежной причёске младшенького, — с буйным, почти взрывным характером и неиссякаемой энергией, с... глазами чистыми, карамельными. Теперь они чёрные-чёрные, и в них — целый мир со всеми его пройденными жестокостями и трудностями, в них — опыт длиной в одну маленькую войну. Это не глаза шестнадцатилетнего подростка. — Я не знаю, что говорят в подобных ситуациях, но... — Ицуки кривит дрожащие тонкие губы в улыбке. — Привет. Уно-старший видит, как в его глазах раскосых, в по-настоящему красивых, даже утончённых чертах лица встречаются образы матери с отцом, и не может сдержаться. Дрожь его — внешняя и внутренняя — выливается наружу крупными слезами, и он поспешно отворачивается, чтобы брат не видел, как он плачет. Шома не понимает, откуда у него может быть столько слёз, но они всё никак не останавливаются и даже не уменьшаются, только срываются водопадом, поделенного на крупные капли-камни, с карамельно-песочного утёса. Ицуки смотрит на подрагивающие плечи и ссутулившуюся брата, попадающие в ритм едва слышных всхлипов, и сглатывает. Шома зажимает рот рукой, чтобы заглушить рвущиеся наружу полустоны-полумычания, состоящие лишь из мук и боли. Уно-младший делает эти два шага и приобнимает его крепко за плечи, успокаивая одними ладонями, в которых поровну — и силы, и бережности. — Не думал, что ты будешь настолько не рад видеть меня, — отшучивается Ицуки. — Н-нет, я... я, — всхлипы дробят шомин голос на частички чего-то уже давно сломанного. — Я очень рад тебя видеть, — судорожно стирает всё ещё брызжущие из глаз слёзы, оставляя под нижними веками прозрачные дорожки. — Спустя столько лет. Шома наконец оборачивается, переборов страх прикоснуться к тому, что, казалось бы, потеряно навсегда. Он вновь встречается со взрослыми глазами брата, а слёзы продолжают оставлять свои невидимые следы на щеках и губах, шее, а на душе — глубокие шрамы, будто кратеры из замёрзшей, обледеневшей лавы. Прижимается к братовой груди, шмыгая носом в закрывающие лицо ладони, и не может поверить своему... счастью, самому чистому, невинному, по-детски глупому и беспечному. Ицуки только крепче обнимает ладонями шомину спину, укладывая подбородок на тёплую, солнечно-карамельную макушку, да сам поджимает дрожащие губы — держится из последних сил, чтобы не зареветь точно так же. — Пусть ты и старше, но это я всегда следил за тобой, правда? — тихо говорит Уно-младший, вспоминая, как Шома постоянно совершал спросонья всякие глупости: например, кидал в мусорное ведро бумажник вместо нужного пакета, и Ицуки приходилось всё исправлять за неуклюже-невнимательным братом, который всегда больше любил летать в облаках, нежели ходить по земле. — Угу. Вот такой у тебя глупый старший брат, — из-за выплаканных слёз шомин голос кажется хрипловатым и немного сонным. — Но, я вижу... — Ицуки поднимает глаза на лобовое стекло машины, в котором видно Юдзуру, сидящего за рулём, и они встречаются чёрными взглядами. — ...что у тебя есть тот, кто тебя защищает так же преданно, как и я, — он улыбается искренне, прикрывая глаза, и обнимает крепче. Уно-старший промалчивает, всё его лицо вдруг вспыхивает плавящимся пунцовым матом, и медленно, убирая ладони, поднимает взгляд, выпрямляясь. — Ты меня осуждаешь?.. Ицуки кривится, показывая весь бред вышесказанного: — Осуждать — это последнее, что я хочу для тебя. Ты же знаешь, я всегда буду на твоей стороне. Иди сюда, — загребает всё ещё дрожащие плечи и миниатюрное телосложение Шомы в охапку своих тёплых объятий. — Ты единственное, что у меня осталось. Что делают люди, когда то, что они потеряли давным-давно, спустя бесконечное количество дней находит тебя и приходит само? Ицуки вот не отпускает Шому ещё минуты три, даря друг другу все те братские объятия, которые забрали у них эти четыре с половиной года скитаний в одиночестве — у каждого своём. Либо целая чашечка крови и смертельного белого порошка в сложенных лодочкой ладонях, либо ребяческий смех сирот и смятые документы для приёмной семьи в сжатых в кулаки ладонях — вот их одиночество.×××
Едут домой они в тишине — Ицуки смакует это слово «домой» во рту, и оно вправду тёплое, как свежеиспечённые булочки, и чистое, белое, как молоко. Шома на переднем сиденье снова утыкается взглядом в уличные пейзажи, опираясь на локоть, сложенный на окно. Юдзуру кидает на него взволнованные взгляды, на его распухшие красный нос и нижние веки и решает что-то с этим сделать. — Как насчёт того, чтобы заехать в Макдональдс и накупить много вредной еды? — Ханю смотрит в зеркало заднего вида и ловит заинтересованно-шаловливый, соглашающийся взгляд Уно-старшего. — Я только за! — он сразу же выпрямляется воодушевлённо, хватаясь ладонями за сиденье Юдзуру. — Шома очень любит мясо. — Да, я уже знаю, с этим связано много конфузов нашей бытовой жизни. Ицуки смеётся: — Да-а, Шома очень привередлив, впрочем, у нас это семейное. — Это неправда, я не привередлив, — тихо бубнит Уно-младший, не поворачиваясь. Ицуки отмахивается, продолжая разговор с Юдзуру: — А ещё он о-о-очень любит сладкое!.. — Отлично, — Ханю кивает, — этим и закупимся. Уно-младший довольно откидывается на спинку своего сиденья, заключая пальцы в замок за головой. — Помню, в детстве мама часто готовила Шоме шоколадный торт по выходным, а я ей помогал. Видел бы ты его лицо... Его прерывает Шома: — Помолчи, — бурчит, отрываясь от окна и зыркая недовольно на этих двоих, видимо, сговорившихся. — Юдзуру, не слушай его. А Уно-младший всё равно продолжает: — Так вот, его лицо было с виду безразличным, но я знал, что он был готов плакать от счастья. Шома теперь разворачивается к брату всем туловищем, смешно хмуря брови и пытаясь его достать и шлёпнуть рукой, но ремень безопасности ненавязчиво препятствует ему это сделать. — Ицуки! Давай я ещё про тебя маленького расскажу для полноты картины!.. Там уж точно будет над чем посмеяться. — А давай! — Уно-младший бесстрашно принимает вызов. Юдзуру, посмеиваясь, вновь смотрит на Шому: вспыхнувшие уши, и блестяще-озорной взгляд, и то самое выражение лица — безразличие, сквозь которое видно чувство, будто бы он готов разрыдаться от счастья. Юдзуру хочет, чтобы этот день длился как можно дольше.×××
Наевшись на ночь до отвала бургерами и шоколадными маффинами, разноцветными макарунами с не менее вредной газировкой, все были довольны, в том числе и животы, и душеньки, падкие на всё вкусное. Шома укладывается рядом с давно лежащим в постели Ицуки (Юдзуру отправили на диван, впрочем, ни он сам, ни диван не были против) и сразу же захапывает брата в свои объятья — они часто так засыпали вместе, хоть в их совместной комнате и было две кровати. Ночь укрывает всё чёрно-синей вуалью, а фонарные столбы делят участки улиц на шафрановые треугольники света, и почти всё погружается в сонно-умиротворённую дымку. Шома же укрывает Ицуки своей теплотой, просовывая руки под его согнутые ладони и обнимая поперёк груди, подбородок утыкается младшему в макушку. Уно-старший прижимает брата крепче, резко выдыхая через нос и следя, как шевелятся тёмно-каштановые прядки, а потом переводит взгляд на голое окно — занавески кинули в стирку ещё сегодня утром. Вскоре Ханю и Уно-младший уже сопят мирно в подушку (лично Юдзуру — в две), а Шома не смыкает глаз до самого утра. Он, как и звёзды — вечные часовые поднебесья, сторожит и охраняет их сон и покой, а ещё наивно полагает, что сможет таким образом пробыть с братом чуть дольше. Ведь уже через десять с чем-то часов они с Юдзуру отвезут Ицуки обратно в интернат, и тот возвратится домой только через неизвестный срок. Эта неизвестность — жуткая-жуткая, во время которой надо будет долго ждать и ментально содрогаться в муках, — пугает Шому больше всего. Но Шома умеет ждать. Его научили ждать.