Твоё обнажённое тело должно принадлежать только тому, кто полюбит твою обнажённую душу. И как бы то ни было, я хочу, чтобы ты был последним человеком из тех, кто станет подданным острова голых.
×××
Через два месяца, уже к середине ноября, когда Юдзуру взаместо различных справок получает один документ — об усыновлении им Ицуки, на глаза снова накатываются слёзы, и Шома старается удержать их хотя бы на ресницах, не моргая, запрокидывая голову наверх. Не то чтобы до этого момента они не виделись, — Шома приезжал, как только у него выдавался выходной, — но всё это не настоящее счастье, не настоящая свобода. Сейчас же — совсем другое: не надо переживать, что скоро их встреча закончится и всю дорогу обратно придётся ехать в сопровождении тишины и елозивших по стеклу дворников. К болтовне и смеху Ицуки слишком быстро привыкаешь. Одинокая слеза всё-таки срывается случайно, когда Уно-младший чересчур резко налетает на брата и сжимает в своих объятиях. Юдзуру следит, как солёная капля покидает своё одновременно и убежище, и тюрьму, кованую лишь чёрными вертикальными прутьями — ресницами, — и, оставляя прозрачный влажный росчерк, медленно оглаживает скулу, ещё сильнее выделяющуюся из-за широкой улыбки, состоящей из чистого солнца. Ханю хлопает обоих по плечу и тоже втискивается в их объятия. Шома мягко сталкивается с ним лбом, и его накрывает то самое чувство, в пуховое одеяло которого можно укутаться не только ментально, но и физически, которое так живо и ярко колет в кончиках пальцев и разливается в груди лавой обжигающей. То самое чувство, что сильнее всего и всех, что мягче, нежнее и безобиднее лебединого пера и что твёрже, нерушимее и грознее стали. Чувство, которое не победит ничто. Или всё-таки его сможет одолеть страх? Или, может, прошлое? Или призраки той злополучной зимы? Или судьба-стервятница? Или один конкретный человек? ××× На следующий же день по заказу Ицуки они идут на хоккейный матч на арене «Air Canada Centre». Уно-младший, взбудораженный, чуть ли не подпрыгивает на своём четырнадцатом месте восьмого ряда, предвкушая начало интереснейшей, по его мнению, игры. — Всегда мечтал побывать в Канаде и сходить на матч. Правда... при других обстоятельствах, — голос его мрачнеет и оседает нотками невысказанной скорби, голова наклоняется вниз, а взгляд ненадолго отстранённо теряется меж меж рук и ног людей, рассаживающихся по местам. — Но всё равно, — Ицуки обращается к Юдзуру, сидящему по правое плечо, — спасибо тебе за такой шанс. — Ай, пустяки!.. — Ханю отмахивается, зажимая зубами трубочку и шумно втягивая через неё напиток. — Я сделаю всё, чтобы вы были счастливы. И этот матч — меньшее, что я могу. Когда игра начинается и стадион наполняется перезвоном самых разных звуков: шайбы, клюшки, лезвий по льду, криков, то возмущённых, то поддерживающих, болельщиков, и хруста и жеваний различной еды из буфета, Юдзуру и Ицуки будто бы погружаются в отдельную страну или даже мирок, со своими правилами, законами, праздниками. Под конец второго периода, забыв, кажется, о существовании тихого и маленького Шомы, укутанного в самый тёплый юдзуров свитер, Ханю наконец обращает на него внимание. — Ты не хочешь сходить купить ещё чего-нибудь? — наклоняется к самому его уху. Шома молчит в ответ, только заторм моргая и немного ведя головой в сторону, и Юдзуру считает этот жест отказом. К середине третьего двадцатиминутного отбивания клюшками чёрного сплюснутого цилиндра Ханю уже зевает несколько раз подряд, иногда прикладываясь виском к мягкому и удобному плечу Уно-старшего. А Ицуки только ещё распаляется сильнее — на табло красным неоном горят неотвратимые 4:3. — Если честно, никогда не любил хоккей и ходил только раза два за все двадцать лет, ну, это когда совсем делать было нечего. Да, это странно, — посмеивается Юдзуру, видя направленный на него взгляд Ицуки из разряда: «Ты это серьёзно сейчас?». — Меня часто зовут коллеги на хоккей, оно и понятно — истинные канадцы!.. А я всегда отказываюсь, и они каждый раз смотрят на меня прямо, как ты. Ицуки кивает то ли понимающе, то ли неодобрительно. — А насчёт меня... Я в детстве занимался хоккеем, и был очень хорош, между прочим. Хотел бы я учиться в канадской хоккейной школе, — Уно-младший мечтательно поднимает голову и обводит глазами ледовую коробку, огромное табло наверху, заполненные места зрителей. — А тогда какие виды спорта тебе нравятся? — Ну... — Ханю задумчиво жуёт, переводя взгляд на сладко прикорнувшего Шому с его чуть надутыми щеками и милым, покрасневшим носом. — Может, фигурное катание. Это утончённо-прекрасный и в то же время жёсткий вид спорта. Блестящий, но острый, как лезвие конька. Ицуки кивает, соглашаясь: — Кажется, ты действительно восхищаешься им. Юдзуру пожимает плечами, оборачиваясь через правое плечо на Шому, тот, прикрыв глаза, тихо сопит и кажется в этом кричащем мареве не от мира сего — будто бы посреди гулкой, шумной десятитысячной толпы вдруг дыра тишины раскрыла свою сингулярность. — Шома, — Ханю шепчет около уха, но совсем не будоража, а только расслабляя ещё больше. — Шома!.. — тычется носом в ушную раковину, и спящий красавец вздрагивает, разлепляя глаза. — Шома, а что ты думаешь? Тот отвечает как-то слишком быстро и резко: — Нет, я не хочу ничего, — отвечает на заданный ещё в перерыве между вторым и третьим периодом. Юдзуру с Ицуки смеются одновременно, мягко, по-доброму, умиляясь. — Мы вообще-то обсуждали спорт, в частности, фигурное катание, — Уно-младший наклоняется вперёд, опираясь локтями на колени, чтобы увидеть шомино лицо. — Что думаешь об этом? — Извините, я просто не выспался, — прикрывает зевок кулаком. — Фигурное катание... — он повторяет несколько раз, будто бы разжёвывая и смакуя каждую графему. — Если честно, в детстве я хотел заниматься этим. Но понимал, что это не для меня: я не обладаю ни ростом, ни силой, ни красотой. — Что за глупости!.. — Юдзуру мягко толкает его в плечо. — Лично я очень хорошо представляю тебя в качестве фигуриста, как ты становишься сначала чемпионом Четырёх Континентов, потом чемпионом мира, а там и до Олимпийского золота недалеко, — подмигивает. Шома, представляя всё это, смеётся: — Да-а, было бы хорошо, — он наконец просыпается полностью, ворует у Юдзуру остатки газировки, обращаясь к нему своими большими глазами и приподнятыми игриво бровями. — Если хочешь знать, я ещё хорош в футболе и бейсболе, так что если вдруг бросишь мне вызов, не сильно плачь, когда проиграешь. — Да-а? — Ханю загадочно улыбается, потягивая звуки, и придвигается ближе — они почти соприкасаются торчащими чёлками. Ицуки чуть ли не закатывает глаза на этот флирт, закрывая лицо ладонями: — Могли бы и до дома потерпеть. — Что? — они поворачивают головы одновременно, и на лицах у обоих — чистейшее и невиннейшее удивление. — Ничего, — Уно-младший махает рукой, улыбаясь легко, — забудьте. Оставшиеся семь минут периода их тройка разговаривает о чём угодно, только не о игре, разворачивающейся перед ними на катке. На табло горит алым 5:3. Таким же искрящемся неоном — только карамельно-медовым — горят их чёрно-карие глаза. ××× Полицейская машина останавливается в двух кварталах от Чайнатауна, ибо на той территории слишком много шпионящих людей Гао Вэя. Шома, выйдя из тёплого салона немного нехотя, сразу застёгивает лёгкую куртку до самого горла, ловя всем телом импульсы прохладной дрожи. Сегодня ветер будто бы сходит с ума, — если бы у него только были мысли, — крутя прозрачные вихри над головами и под ногами людей, сметая улыбки, питаясь сорванным с губ смехом. Шоме к ледяным порывам и ветровым рукам, проникающим в грудь и оставляющим в рёбрах закладки, не привыкать. — Будь осторожен, — просит Юдзуру через открытое с шоминой стороны окно. — Не переживай и помни, наши люди уже там под видом обычных зевак. Если что-то случится, они помогут выбраться тебе оттуда. — Я не боюсь, — громко бросает Уно не то хмурому Ханю, не то ветру, продолжающему врываться в его грудь. — Я пошёл. Шома без промедления шагает вперёд и напоследок не обращает даже мимолётного взгляда на Юдзуру, потому что знает — если тот увидит в карамельных глазах хоть намёк на испуг, хоть трещинку нерешительности, то он отменит операцию тут же (тем более, с самого начала он был против всего этого). А Шоме такого допускать никак нельзя — в противном случае, злобные, жадные демоны сожрут его до самых костей и душу, очерневшую, тоже захватят, не поскупятся. Шоме нельзя бояться, нельзя отступать, ибо оступившись, он не сможет больше никогда преодолеть самый главный страх в виде своего врага. Уно сглатывает и только ускоряет шаг, пока ветер-воришка продолжает взламывать грудь и красть застрявшие в глотке вдохи. ××× В Чайнатауне, как обычно, людно и шумно, гул разговоров и шагов окружает с четырёх сторон, всё пестрит красным, чёрным, оранжевым. Шома невольно оглядывается, видимо, в поисках тех самых «наших» людей, но разглядеть и опознать хоть кого-то не представляется возможным. Поэтому, набравшись смелости, он сворачивает в знакомый закуток между домами — здесь каждое цветастое граффити, каждый скол на кирпиче, каждый мусорный бак кажется... почти родным, не по-уютному, не по-доброму, но родным, неотъемлемой частью Шомы, его прошлого. При виде этого мороз идёт по коже и под ней, застывшими иглами впиваясь в остатки нервов, и он судорожно запихивает картинки всего, что здесь когда-то творилось, обратно в долговременную память. В темноте отчётливо виднеется мужской силуэт, чёрный, высокий, окутанный прозрачно-серой дымкой от зажжённой сигареты. — Товар закончился, парень, приходи завтра, — хрипло рапортирует фигура во всём тёмном. Уно сначала даже пугается, не думая, что тот заговорит первым, но потом выдыхает через рот: — Мне не нужен товар. — А что тогда? Хочешь вступить к нам в группировку продавать его, малец? — фигура медленно приближается. Шома на секунды, оставшиеся, пока мужчина не подходит вплотную, вспоминает, как сам ещё полгода назад толкал здесь наркоту. Он хорошо помнит, как в первый раз, напичканный с верху до низу пакетиками, хотел заглотить все сразу кругленькие, разноцветные, безобидные с виду таблетки ЛСД и сдохнуть прямо там, в грязном, заплёванном и разрисованном в узор «FUCK» переулке, в припадке, захлебнувшись пеной изо рта. Но Уно знал — он должен жить ради брата, в память о родителях, в память о когда-то солнечном детстве, в память о счастье. Всего лишь воспоминания — это всё, что у него осталось. — Нет, — Шома поднимает взгляд на крепкого китайца на полторы головы выше его самого и смело, дерзко встречается с ним глазами. — Мне нужен Гао Вэй. — Прости, что? — он изображает непонимающе-удивлённое выражение лица, хотя сигарету изо рта вынимает. — Не делай вид, что не понимаешь, о чём я, — Шома чуть сдвигает брови, но лицо его остаётся холодно-безразличным. — Мне нужен Гао «Багровый Мак» Вэй, — чётко проговаривает он на китайском языке. — Думаешь, господину Вэю есть дело до... — китаец нарочито медленно и показушно оглядывает Уно с ног до макушки, — ...какой-то шлюхи? Шома усмехается, нагло, самодовольно, самоуверенно. Морозный тремор вмиг в груди тает, и теперь вместо него там пламя скворчит, искрится, жжёт. — Послушай меня, — он делает один маленький шаг вперёд, почти касаясь грудью туловища мужчины, — я не «какая-то шлюха». Я одна единственная. — Может, тогда «поговоришь» со мной? — китаец толкает своим телом Шому к стене, прижимая к ней, и скалится, наклонив голову. — Так называемая плата за мою услугу, — отбрасывает одним щёлчком пальцев дотлевающую сигарету, напоследок выдыхая дымчатые строчки никотина в красивое лицо. Уно прикрывает глаза, собирая остатки своих сил и выдержки в сжатые кулаки и кривую усмешку в ответ: — Я не хочу разговаривать с тобой или с кем-то ещё. Ты всего лишь посредник, посыльный между мной и хозяином, и ты должен только нормально выполнять свою работу. Лицо китайца становится немного багровым, немного злым — видно, как задевают его шомины слова. Шома мысленно выдыхает — попал в точку. — Да ты хоть понимаешь, с кем имеешь дело? — прохладное дуло упирается Шоме в живот, и он этот металлический холод чётко ощущает каждой мышцей, каждым вдохом. Уно думает: это конец. Его не хватит. Люди Юдзуру прибегут сюда, видимо, только после того, как услышат звук выстрела. Он не выдержит. Нервы, вот-вот готовые разорваться, натягиваются тончайшей леской и больно режут внутренности. Но... его спасает прошлое. Прошлое, которое не хочет уходить, которое вгрызается в глотку, которое когтями дерёт грудь, оставляя всё новые и новые шрамы, а старые — только ещё больше раскурочивая. В своём прошлом он находит ответ, находит, что сказать: — Это ты не понимаешь, с кем имеешь дело, — Шома чуть вскидывает подбородок; глаза его — чёрные-чёрные, смольные. — Можешь пристрелить меня прямо здесь и сейчас. Но только будь уверен, что, если Гао Вэй узнает об этом, он не простит тебе этого. Он никогда не прощал такого. Помню, как за один только взгляд на меня без его разрешения господин убил этого человека, — Уно смотрит на левое плечо китайца. — Сначала он оторвёт тебе одну руку, — переводит взгляд на правое плечо, — потом вторую. Следом ты лишишься обоих ног, — Шома опускает взгляд вниз, смотря на свой и чужой животы, между которыми был ствол пистолета. — Тебе будут вкалывать адреналин вместе с амфетамином, чтобы ты не отрубился, только обостряя боль. А потом, — резко вгрызается глазами в лицо мужчины, скрипя зубами, — он отрежет тебе член и твою тупую башку. Оружие посредник убирает, но отходить и не думает; шомин голос смягчается: — Я видел это собственными глазами, зрелище красивое, но слишком кровавое. А я не люблю кровь. Поэтому хочу мирно договориться, — Шома достаёт из кармана куртки свёрнутый в трубочку листок размером с половину сигареты, — чтобы ты передал это Гао Вэю. Там место, время и условия встречи. Китаец берёт это послание в ладонь, не отрывая взгляд от карамельно-горящих глаз, улыбается: — А плата? Шома не медлит ни секунды: пылко прижимается своими губами к чужим, заключая лицо в ладони, и даже проталкивает вглубь язык; ему отвечают полулениво, сдержанно, но цепляясь зубами, покусывая. Уно проклинает свою сущность, своё нутро в тысячный раз. — Мой поцелуй стоит очень дорого, — он как можно быстрее отстраняется. — Смотри, чтоб ты не расплатился за это жизнью, — Шома юрко обходит китайца и направляется к свету, к толпе. Голос посредника настигает его следом: — Хорошо, я передам это господину Вэю. Ты прямо такой, как о тебе говорят, — делает паузу, облизывая губы, — Шома Уно. Надеюсь, что мы ещё встретимся, только в более приятной обстановке, — крутя в пальцах бумажную трубочку. Уно распахивает глаза в панике: «Он, что, знает моё имя?» и, не оборачиваясь, быстро удаляется, трёт с остервенением губы, убирая чужую и свою слюну. Дрожь сковывает все конечности, и, как только он выходит из переулка, ветер снова проделывает в нём дыры, не давая нормально вдохнуть. На двадцать втором шагу его ведёт куда-то в сторону, взор расползается чёрными пятнами, а кровь продолжает стучать в висках, сводя с ума. Его выворачивает на исписанную цветастыми символами безымянных художников стену в очередном грязном и тёмном закутке между зданиями. Дальше Шома в какой-то прострации блуждает по району Чайнатауна на всякий случай, если вдруг за ним есть хвост, а потом буквально бежит, спотыкаюсь об свои же ватные ноги, к назначенному месту встречи с Юдзуру. И его взволнованный чёрный взгляд, и его нежные руки, тут же обволакивающие своей теплотой и вплетающиеся в волнистые волосы, и его голос, немного сердитый и хриплый, — всё это рядом, близко, это настоящее. И Шома хочет жить только в этой реальности. И он будет жить в этой реальности. ××× Юдзуру терпит поражение. Самое настоящее крушение. Кораблекрушение. Шома во всём этом — шторм; прекрасный шторм, но не менее опасный, надвигающийся так невзначай, почти невесомо, почти нежно, почти безучастно. Багровый шторм взрывается маковыми бутонами на его длинном кимоно, доходящим до самых крепких лодыжек, зелёные мощные стебли вьются меж кровавых лепестков, и белые строчки вольных птиц касаются кромки подола и выреза, открывающего вид на раскосые ключицы и медовый отблеск кожи. Всю эту композицию дополняет широкий алый пояс с объёмным бантом на спине, словно ещё один распустившийся бутон. А среди каштановых волн утоплена в шёлк волос нефритовая заколка, что молочно-изумрудным ажуром с чёрными трещинками блестит на свету. Юдзуру ещё раз проверяет работу аппаратуры — записывающего устройства в той самой заколке — и невольно заглядывается на оголённые шею и участок груди. Шомина кожа, тёплая, медово-оливковая, — тихая гавань с карамельно-молочным песком, к которой Юдзуру так и хочет пришвартовать свои губы, свои ладони, свою душу прицепить на якоре. Сам Уно не замечает ничего, стоит неподвижной куклой со стеклянно-застывшим взглядом на длинных, ловко орудующих пальцах Ханю. Звуки вокруг, голос начальника Брайана и ответы остальных полицейских и отряда специального назначения перемешиваются в цветной шум. Розовато-бежевые строчки юдзуровых губ и его раскосые смольные глаза прямо напротив становятся одним малиново-серым мазком по песочному холсту и будто бы отдаляются на десятки метров. Ханю хватает шомины дрожащие ладошки, в привычном жесте разминая пухловатые пальцы, и немного наклоняется, чтобы заглянуть снизу в его глаза. — Шома. Уно поднимает взгляд, картинка постепенно фокусируется и становится чётче, и он возвращается в реальность; и именно из-за замершего напротив красивого юдзурова лица нужно возвращаться, хочется возвращаться. — Что? — Ты весь дрожишь, — Ханю не знает, зачем констатирует факт. — Пожалуйста, не переживай так сильно. Он не твоя цель. Он — наша цель. Цель полиции, цель государства. Твоя же цель — это вернуться в Японию живым и здоровым и жить там счастливо. — Это всё красивые слова, — Шома смотрит исподлобья зверем, загнанным в ловушку сотни лет назад, окровавленным, уставшим, но пытающимся вырваться, не потерявшим могучей силы. — Гао Вэй — мой враг, и я не смогу успокоиться, пока не уничтожу его, или он — меня. — Прекрати, — Юдзуру раздражённо выпускает из своих ладоней его пальцы. — Прекрати думать о нём. Уно усмехается горько, пряча глаза под полусомкнутыми веками, и обнимает себя руками, перебирая пальцами гладкую ткань на локтях. — Ты меня никогда не поймёшь. Но можешь не стараться, я этого не требую. Они оба замолкают и стоят немыми истуканами друг напротив друга, будто бы между ними — сотни лет кровавой вражды, сотни литров слёз, сотни игол боли, сотни миль пустой, абсолютно пустой пропасти. А на деле — какие-то жалкие тринадцать сантиметров. Первым, что странно, нарушает границы безмолвия Шома: — Кажется, не только у меня трясутся руки, — он смотрит на юдзуровы кулаки, сжатые в приступе дрожи. — Это от злости, — отмахивается. — Ты... ты безрассуден, если решился идти вот так, — Ханю ладонью показывает на глубокий вырез. — Мог бы надеть обычную одежду, под которую можно было надеть бронежилет и попытаться ещё как-нибудь незаметно воткнуть в ухо наушник. Но нет же!.. Кимоно на голое тело — это твой план. — Это в тебе говорит заботливый полицейский или ревнующий мужчина? — И то, и другое. Уно выдыхает тяжело через рот, заключает пальцы в замок, щёлкая фалангами. — Мы же уже обсуждали это... Гао Вэй должен доверять мне, чтобы рассказать что-то для подслушки. А если я приду вот так, — он раскидывает руки внутренней стороной ладоней вверх, смотря на своё цветастое одеяние, — совершенно открытым, он, возможно, мне и поверит. — Тебе как будто бы приносит это удовольствие, — Юдзуру чувствует самые потаённые мысли и эмоции Шомы, он научился их чувствовать за долгие годы работы полицейским, за краткие месяцы рядом, близко, вместе с Шомой. Уно не выдерживает, его пыл сгорает тут же, оседая горечью пепла на языке и в воздухе, на красивом лице Ханю: — Я не получаю от этого удовольствие. Я просто устал. Хочу, чтобы это поскорее закончилось, не важно, какими способами. Я готов на всё, — он затихает, его звонкий, высокий голос вмиг обретает низкие, хрипловатые нотки. — Потому что моё тело — уже не моё, и уже не важно, что на нём надето и кто им воспользуется. Потому что для кого-то оно всего лишь вещь, игрушка с пустым наполнителем, — карамельный взгляд несмело касается сначала юдзуровых шеи и кадыка, потом — линии челюсти, и уже следом — блестящих чёрно-карих глаз. — Потому что я верю, что для тебя моё тело значит что-то большее, чем просто вещь, которая всецело принадлежит тебе. Я верю в это, оберегаю это чувство, храню его глубоко внутри, и ты это тоже ощущаешь, ты это тоже знаешь. Юдзуру хочет приблизиться и уже чуть подаётся туловищем вперёд, выставляя ногу, но Шома ступает на один шаг назад, не давая дотронуться до себя, — знает, что, если позволит, рассыпется хрусталём слёз, и песком кожи, захочущей большего, и океаном чувств, накрывающих уже гребнем цунами с головой. — Не надо, Юдзу, — Уно прячет смущение под полуопущенными ресницами, хотя этим движением только ещё больше его показывает. — Я всё, всё понял, что ты пытался мне сказать. Но и ты пойми — я знаю Гао Вэя лучше, чем кто-либо другой, знаю, что у него только одна единственная слабость. — И какая же? Ханю, разумеется, знает ответ и не хочет его слышать, не хочет, чтобы шомин голос озвучивал его, чтобы шомины губы шевелились в такт этим словам. Но Уно безжалостен, хоть и не нарочно: — Я его единственная слабость. ××× Ветер задувает в пальто через слишком большие расстояния между пуговицами, и Шома в очередной раз поднимает плотный ворот, закрывая шею от режущих потоков ледяного воздуха. Сорняки и сухая трава неприятно колют лодыжки, пока он пробирается к огромному пустырю, посреди которого стоит давно заброшенная шоколадная фабрика. Сквозь блёкло-зелёные заросли Шома замечает дежурящих у входа двух охранников Вэя, что своими чёрными одеждами и неподвижными туловищами почти сливаются с тёмной поверхностью стены. Шома говорит вслух: «Охранников двое, на входе, винтовки М16», чтобы записывающее устройство донесло этот факт Брайану. Жаль, что этот мостик односторонний и в ответ он слышит только шорох качающихся степных трав и отголоски проезжающих где-то далеко машин. Стоит он так ещё немного и, не дав больше себе и своему страху ни секунды, смело ступает вперёд, выходя из высоких сорняков и поломанных веток. Охранники тут же реагируют как надо: разворачиваются своими немного неуклюжими туловищами и направляют на цветастое пятно автоматы. Уно сразу поднимает руки раскрытыми ладонями вверх, растягивает губы в лёгкой полуусмешке: — Мальчики, мальчики, вы чего? Я абсолютно безвреден и не опасен, — и добавляет уже тише: — Для вас уж точно, идиоты. А потом широко улыбается, отчего с непривычности щёки начинают вскоре болеть, смело вышагивая вперёд с поднятыми руками. — Я тот, кого так ждёт ваш хозяин, так что, будьте добры, не заставляйте ни его, ни меня ждать. Они одновременно опускают винтовки, Шома просовывает пальцы меж пуговиц, ловко их выпуская из петель, и, скинув пальто с плеч, кидает его охраннику, стоящему ближе, чуть ли не в лицо. — Не думай, что сможешь напугать меня своей мелкокалиберной пушкой, — Уно смотрит прямо ему в глаза, а потом кивает второму: — Открывай. Громоздкая металлическая дверь отъезжает в сторону с скрежещущим звуком, отталкивающихся от стен завода с грозным эхом. Внутри темно, пахнет сыростью, блёклый, пасмурный свет просачивается сюда только через разбитые стёкла окон, расположенных по всему периметру. Дверь снова издаёт металлический скрежет, закрываясь обратно за спиной Шомы и отрывая его от остального мира, заключая в очередную клетку, кирпично-бетонную. Наедине с призраками не такого уж далёкого прошлого, что обретает физическую материю в виде Гао Вэя. Тот смотрит почти равнодушно, но с какой-то бережной ностальгией — так, как смотрят уже выросшие дети на найденные в чулане старые игрушки. Шома не то чтобы поёживается, его просто сжирает пасть морозного капкана, ледовыми зубчиками попадая прямо по узлам нервов, отчего под кожей тут же прокатываются волны дрожи. — И? Для чего весь этот спектакль? — китаец растягивает слова в своей манере, практически осязаемо разжёвывая их во рту, и поджигает зажатую между зубами сигарету, украдкой поглядывая на вошедшего гостя. Огонёк озаряет его лицо, обрамляя закатным обручем, и кажется, что алые черти реально пляшут в его чёрных глазах, чуть прикрытыми тяжёлыми веками. — Хотя, сказать честно, твой наряд я оценил, — выпускает сигарету вместе с клубами белёсого дыма и поворачивается наконец в анфас, охватывая своим непроницаемым взглядом всего Шому. И хоть между ними и есть чуть больше десяти метров, Шоме кажется, что Вэй близко и уже впивается узловатыми пальцами ему в шею, обхватывает всё тело руками, крепкими, жилистыми, и ядовито шепчет на ухо, пуская отраву по мыслям, — он уже в шоминой голове. Боже, как же ему страшно, страшно, страшно... что аж пошевелиться нельзя, вдохнуть глубоко, всеми лёгкими, и Уно опускает глаза, словно провинившийся раб, и уже хочет упасть на колени. «Ты что делаешь вообще, идиот?» — собственные мысли звучат голосом Юдзуру, и Шома вспоминает его глаза, яркие, бесстрашные, его прямой чернобровый взгляд, что вселяет уважение и почитание, вместо страха и подчинения, вспоминает его ласковые руки, что не ломают рёбра одним объятием, а вгоняют туда шарики приятного огня, вспоминает его голос, низковатый, почти бархат, который можно погладить, а не об ледяные ветра и скалы которого можно резаться до белизны костей. Шома делает два шага вперёд. — Иронично, да? — он продолжает разговор про кимоно. — Да. Я бы посмеялся вместе с тобой, но, увы, ты предал меня. А больше всего на свете я ненавижу предательства, — зубы его почти скрипят, а витиеватые облака дыма кажутся пастью зверя с грязно-белыми клыками. Гао вытаскивает сигарету и сминает её в кулаке, туша бычок об свою же ладонь, на которой уже сотни таких же шрамов, поэтому он ничего не чувствует. Кидаёт смятую белую трубочку рядом с ржавыми баками и отсыревшими балками древесины. — Предательство?.. — Шома пробует это слово, никак не относящееся к нему, на вкус. — Я тебя не предавал и на протяжении всего этого времени я оставался верным тебе. Вэй усмехается, подходя на три коротких шага ближе; между ними остаётся всего лишь семь: — Ты думаешь, я поверю тебе? Мои люди следили за тобой и за тем, как ты ошивался с этим полицейским, словно продажная, грязная шлюха. Скажешь «нет»? — ещё один метр сжирает его наступательный ход. — Почему же. Вы всё верно сказали. — То есть, ты соглашаешься с фактом, что трахался с тем копом? — Да. — И с тем, что между вами буквально «летали розовые бабочки и цветочки при взглядах друг на друга», как доложили мне? Шома молчит с секунду, делая удивлённое лицо, а потом смеётся, зло, жёстко, колюче, что даже Гао удивляется, осекаясь в смятении. — Я считал вас весьма умным человеком, но теперь... Вы действительно поверили в то, что между нами что-то есть? — Уно изламывает брови и губы в поддельном удивлении, больше похожем на претензию. — С тем копом? Да вы смеётесь надо мной, хозяин. Я спал с ним лишь для того, чтобы предоставить вам информацию, да и в постели он так себе. Вэй поднимает аккуратные брови в удивлении, но лицо остаётся беспристрастным; его шаги отбиваются чётким эхом, он встаёт вплотную к Шоме и нависает своей утончённо-мужской чёрной фигурой над ним, смотря сверху вниз. — Я узнал, что среди тех, кто в тот вечер играл в покер с вами, есть крыса, работающая на полицейских, — Шома выдерживает чужой взгляд только с полминуты, а потом медленно опускает взгляд сначала до затуженного галстука, после — до лакированных туфлей, чистых и блестящих, не собравших на себя уличной грязи и кирпичной крошки. Жуёт губы нервно, пока рука господина Вэя тянется к его побледневшему, мраморному лицу, и шершавая, покрытая рубцами ладонь оглаживает левую скулу, а потом он резко сминает пальцами пухловатые губы, что вытягиваются уточкой. — Я очень сильно надеюсь, что это правда, — подушечка большого пальца касается нижнего ряда зубов и тонкой слизистой, — ибо мне так не хочется в списке трупов моих жертв видеть твоё прекрасное имя. Гао наклоняется ещё ниже и обхватывает в поцелуе шомину нижнюю губу, потягивая, а глаз не закрывает, впивается чёрным взглядом в стройный ряд подрагивающих ресниц. Когда чужой язык проникает в рот, касаясь его кончиком зубов и нёба, Уно вдруг осознаёт: это ведь не его губы, это губы Вэя, он их давно отобрал себе, взял у отца Уно вместо денег и кокаина. Шома Уно — долг, с жёлтой биркой «пожизненно». Шома проглатывает всю эту информацию вместе со слюной своего хозяина, он глотает его прожжённый воздух, его никотиновое дыхание, его ядовитый шёпот. Гао отстраняется, оглядывая свою куколку в этом изумрудно-гранатовом кимоно почти нежным, но всё равно режущим на части взглядом, цепляясь за обнажённые участки шеи и груди, за волнистые рыже-каштановые пряди. — Ты же знаешь, что я тогда нарочно позволил Шибо выиграть? Хотел снова тебя испытать на прочность. Если честно, ты меня поражаешь. И вдохновляешь. И заставляешь желать тебя ещё больше. Шома на мгновения замирает, осмысливая сказанное, и его резко начинает тошнить: кишки, свернувшись в один тугой узел, подступают к горлу, оставляя всю желчь на языке. С помощью только каких-то божественных сил он заставляет себя не выплеснуть наружу непереваренные остатки утренней еды и желудочный сок вместе с вязкой слюной. — Конечно, знаю, — сглатывает тошнотворный ком. — Я давно смирился со своей участью шлюхи, — один маленький шаг сталкивает их торсами, и Уно кладёт ладонь на место соединения шеи с плечом. И там, где пальцы касаются голой кожи, всё обдаёт огнём, злым, жгучим, причиняющим только острейшую, безумнейшую боль. Гао хмыкает коротко, и его рука тянется к алому узлу-цветку сзади, безжалостно сминая тканевые лепестки. — Ты, конечно, безумно красив в этом, — яд бархатного шёпота жжёт ушную раковину, — но без одежды ты ещё прекраснее, — и, схватив за край, резко развязывает пышный бутон. Целый маковый сад и густые заросли растекаются гладким шёлком по его плечам, обнажая вертикальную полоску медовой кожи голой груди, живота и бёдер, а широкий пояс вьётся рубиновой змеёй у ног. Вэй запускает ладонь во вьющиеся каштановые волосы, заставляя парня запрокинуть голову назад, любуется открывшимся видом на подрагивающий кадык и натянутые сухожилия. — Зачем тебе эта заколка?.. — чёрный взгляд перемещается на нефрит в рыжеватых прядках. — Без неё намного лучше. Пальцы ловко выдёргивают украшение из волос, и Шоме лишь остаётся наблюдать, как неумолимо заколка с тяжёлым треском касается пола, и надеяться, чтобы прослушивающее устройство не повредилось. Шома прикрывает глаза от собственного бессилия. Губы скользят вдоль вен на шее, опускаясь к открытым, беззащитным ключицам, а сухие пальцы сжимают талию, дробя рёбра и выбивая весь воздух из лёгких, а потом — поясницу. Шома кривится, сдвигая брови и морща нос, и издаёт почти не слышимый хрип протеста. С касаниями Вэя на кожу липнут грязью и запёкшейся кровью фантомные прикосновения сотен рук и языков с того самого покерного вечера под сиреневой дымкой табака, будто бы склизкие черви и змеи копошатся в рёбрах и под кожей. Но Уно, словно и правда замершая в хрустальной оболочке куколка, остаётся неподвижен, не пытаясь оттолкнуть или хотя бы немного воспрепятствовать варварским набегам чужих губ и рук. Паника накатывает всё новыми и новыми толчками тремора, и Шоме кажется, что он задыхается. Начинается гипервентиляция лёгких из-за того, что он несамопроизвольно пытается вдохнуть ещё больше воздуха, поэтому Шома судорожно то закрывает себе рот, чтобы приостановить дыхание, то хватается за руки Гао, скребя ногтями по дорогому пиджаку. Слёзы сами выступают на ресницы и совсем не помогают казаться сильным, бесстрашным и готовым на всё. — Что с тобой, куколка? — холодный нос тычется в горячую шею под ухом, губы вновь осушают вены, а Шома медленно оседает на пол — вслед за заколкой, на грязной поверхности оказываеся и другое украшение. Шома — всего лишь полудрагоценный камень, который примеряют дважды в год. Он сжимает в пальцах нефрит и, поднеся к губам, говорит хрипло, надломленно, щурясь от слёз: «Начинайте. Или я убью его прямо сейчас». Вэй поражённо и непонимающе смотрит на сидящего на полу Уно, но когда все шестерёнки скадываются в единую мысль, снаружи уже слышатся выстрелы. — Ты сучка, — смеётся, прикладывая ладонь ко лбу и приглаживая смольные волосы назад. — Не понимаю, откуда в тебе это. Все из семейки Уно — чёртовы предатели, которые жили только благодаря мне, — он достаёт из кобуры на пояснице пистолет и проверяет магазин. — И где ваша, мать её, благодарность? — Шлюхи же не благодарят, — Шома встаёт и буквально напрягает все мышцы тела, чтобы устоять на подкашивающихся ватных ногах. Снаружи всё ещё слышны выстрелы, автоматные очереди чёткой дробью эха отзываются в помещении, создавая то ли победный марш, то ли реквием. У Шомы здесь своё сражение. Со страхами. С прошлым. С призраками той злополучной зимы. Со судьбой-стервятницей. С одним конкретным человеком. У него за пазухой — только остатки медленно покидающих сил, капля веры и солнечный зайчик надежды. — Иди сюда, — Гао хватает Шому за локоть и грубо прижимает к себе, приставляя к его лбу дуло. — Что скажешь теперь? Шома смотрит зверем, только что вышедшим из железных прутьев, и резко бьёт локтём мужчине в подбородок, на что, опешив и дезориентировавшись на пару мгновений, Вэй отвечает ему прямым ударом в нос. Но не замечая боли и стекающей крови на губы, Уно чуть сгибает колени, присаживаясь и приближаясь вплотную, наносит один удар в грудь, а разогнувшись, оглушает противника сильным хлопком ладоней по ушам. Гао чуть отходит назад, жмурясь от звенящей боли в области висков, и в этот момент Шома вновь оставляет болезненный след от своего кулака в солнечном сплетении. Пистолет выпадает из ослабевшей ладони, и Шома быстро берёт его в две руки, направляя на Вэя. — Что скажу?.. Лишь то, что я такой же, как ты. Ты научил меня этому. И мне только от осознания этого становится противно. Но по-другому я не могу, — его окровавленные губы, как и тихий голос, дрожат, мокрые дорожки слёз смазываются на щеках и подбородке вместе с багровыми строчками. Гао снова смеётся, хрипло и громко, надрывая глотку, и под скрежет его смеха выстрелы вокруг завода затихают, и в следующую секунду отряд специального назначения штурмуют фабрику через разбитые окна. — Шома! Опусти оружие! — юдзуров голос, строгий, громкий, властный, раздаётся сзади, и Уно чуть оборачивается в наивном и невинном желании увидеть его. — Всё уже закончилось. Шома смотрит ненавистно на своего врага, пока картинки из вечного кошмара серым калейдоскопом сменяются перед глазами. Он должен его убить. Он должен выстрелить. Он должен покончить со всем этим сам. Прямо здесь и сейчас. Другого шанса не будет. — Шома, пожалуйста, не делай этого, — Ханю и его полуласковый голос совсем близко, почти касается спины и плеча, дыхание едва колышет каштановые завитушки, влажные от пота. — Это не твоя цель, не твоя прерогатива. Его тембр голоса и руки, что обхватывают трясущиеся и сжимающие пистолет шомины ладони, успокаивают и действительно заставляют опустить. Юдзуру осторожно забирает оружие и отдаёт близ стоящему сотруднику правоохранительных органов, пока люди из специального назначения заламывают руки Гао Вэю в наручники. — Вы имеете право хранить молчание. Всё, что вы скажете, может и будет использовано против вас в суде. Ваш адвокат может присутствовать при допросе. Если вы не можете оплатить услуги адвоката, он будет предоставлен вам государством. Вы понимаете свои права? — почти плюётся Ханю, смотря на взятие преступника. Гао долго и пронизывающе смотрит исподлобья на полицейского, перед тем как хрипло ответить: — Да. А после Ханю обращает взгляд на взлохмаченного и еле как закутанного в кимоно Шому с окровавленным лицом, и всё внутри то сжимается от морозной дрожи, то пульсирует горящим пламенем. — Ты в порядке? — так тихо, бережно и ласково, будто сидишь на пирсе, а жемчужная пена гладит тебе лодыжки. На языке крутится: «Нет», но Уно только кивает, прикрывая глаза. — Всё закончилось, — Юдзуру простирает руки, и в его объятиях безопасно и уютно, хоть и немного всё равно холодно; он накидывает пальто на шомины плечи. — Всё закончилось. Уно утыкается носом в чужую шею, роняя горячий бисер судорожного дыхания меж ключиц, скрытых чёрной тканью. Когда Гао Вэя уводят, он смотрит на двух людей, прижавшихся друг к другу, как на мусор, как на ошибку в чётко выстроенном коде программы, как на лишнюю деталь в чертеже этого мира, грязного, пошлого, нечеловечного. Он смотрит Шоме прямо в его карамельные глаза и говорит на китайском, чтобы только один человек в этом помещении мог понять его слова: «Ты от меня никогда не сбежишь». Ничего ещё не закончилось.