На пальцах

— Где водятся волшебники? Где водятся волшебники? Где водятся волшебники? — В фантазиях твоих! — С кем водятся волшебники? С кем водятся волшебники? С кем водятся волшебники? — А с тем, кто верит в них!

      Детская песенка уже который день крутится в голове, как заезженная пластинка: родная и любимая, но в то же время уже до тошноты осточертевшая. Месяц с начала обучения не проходит бесследно: с каждым днём я становлюсь всё более взвинченной и нервной, дёргаюсь от каждого шороха под насмешливые взгляды окружающих и тихо ругаюсь сквозь плотно сжатые зубы. Жизнь в замке — форменный ад, а я грешник, по неосторожности выбравший самый холодный котёл из всех возможных, медленно, с издёвкой варюсь в яде окружающих, отравленная не смертельно, но достаточно, чтобы хотелось умереть.       Для детей, впервые переступивших порог волшебной школы, всё происходящее сродни чуду. Они усердно машут палочками, восхищаются двигающимися картинам и всё ещё не могут сдержать восторженного писка, когда на столах сама собой появляется еда. Про полёты на метле и говорить не стоит: старые деревяшки с прутьями приводят одиннадцатилеток в такой щенячий восторг, что у Салливана и Вазовского из «Корпорации монстров» бы наверняка закончились все ёмкости для сбора эмоций.       Хоть тело и принадлежит маленькой Идрис, спустя почти четыре месяца нахождения в этой реальности, единственное, что остаётся от девочки — воспоминания, педантично разложенные по полочкам. Дети читают сказки про Золушку в адаптированном варианте и верят, что её сёстры, меряя туфельку, просто не смогли в неё влезть, я же держу в уме оригинальную версию братьев Гримм, где девушки, мечтая стать принцессой, отрезали себе пальцы на ногах, чтобы влезть в хрустальную обувку. За всё нужно платить и я упорно — изо дня в день — жду, когда и в моей жизни появится прейскурант, с чёткими расценками за использование магии.       Детям гораздо проще поверить в реальность происходящего, проще осознать чудо, принять себя как часть его и изменить окружающую реальность. Я же, несмотря на то, что уже месяц наблюдаю за летающими перьями и превращениями спичек в иголки, так и не могу соотнести это с собой, не могу поверить в то, что во мне есть хоть капля магии и, соответственно, не могу воплотить всё это в реальность. Мои перья не поднимаются после взмаха волшебной палочки и правильно произнесённых слов, на столе по прежнему остаётся лежать деревянная спичка.       Я не верю в магию. Я на сто процентов уверена, что не могу колдовать. Я не могу и не хочу осознавать себя волшебницей.       Хочется забраться в машину времени и отмотать жизнь на три с половиной месяца назад, чтобы громко хлопнуть дверью перед носом Минервы МакГонагалл, с которой и начался мой личный ад. Вот только это невозможно, да и, признаться, не смогло бы что-либо изменить — контракт со школой, сковывающий меня по рукам и ногам, был подписан задолго до этого чёртова дня.       Мир магии, как и мир маглов, предвзят и полон предрассудков. Никому из взрослых нет дела до моей жизненной ситуации, никого не волнуют мои стремления и желания, рухнувшие в тот же миг, когда вместо танцевальной академии мне предоставили место в магическом пансионе, никто не хочет взваливать на себя проблемы чужого ребёнка. Есть только жесткие правила, нормативы и чужие представления о том, что хорошо, а что плохо. Учителя ставят мне в вину обычные тетради, вместо принятых пергаментных свитков, кривятся на шариковые ручки и раз за разом делают замечания за отсутствие формы, когда случайно замечают ворот свитера или блузы под расстёгнутой мантией. Я упорно отвожу глаза и как можно незаметнее поджимаю губы, стараясь не нарываться на ещё больший гнев чрезмерно правильных взрослых.       Но ничто не может длиться вечно. Если ветку дерева долго гнуть к земле, то она в конечном итоге либо сломается, не выдержав давления, либо вырвется из рук, зарядив своему обидчику по лицу. И я тоже срываюсь, не могу удержать язык за зубами, когда после неудачной пары заклинаний и совершенно отвратительного урока полётов, профессор МакГонагалл возвращает мне полностью перечёркнутое эссе с отметкой «тролль» и коротким комментарием, чтобы я его полностью переписала пером на пергамент.       — У меня нет пергамента, мэм, — я говорю это не громко, но вполне достаточно для того, чтобы женщина остановилась и недоуменно приподняла брови над своими неизменными очками.       — Простите? — она говорит негромко, но явно недовольно и даже в некоторой степени раздражённо.       — У меня нет пергамента, мэм, — также недовольно повторяю я.       — И поэтому вы считаете, что имеете право сдавать работы на магловской бумаге?       Судя по её реакции, в мире профессора МакГонагалл не может быть студента, у которого не было возможности приобрести пергамент, зато студентов, показывающих свой бунтарских характер с помощью использования магловских вещей, хоть отбавляй.       — Вы не выдавали требования к оформлению письменных работ, — явно нарываюсь я.       Женщина в ответ на это только поджимает губы, явно не желая продолжать разводить полемику. Но в том, что эта выходка не может пройти незамеченной, я убеждаюсь уже через пару минут.       — Десять баллов со Слизерина, мисс Корнелл, — холодно бросает профессор трансфигурации, будто невзначай задерживаясь около моей парты. — Вы неправильно держите палочку и все ваши однокурсники уже давно справились с этим заданием. К следующему занятию подготовьте, пожалуйста, эссе о простейших преобразованиях в трансфигурации. На двадцать дюймов пергаментного свитка, — под конец добавляет она, явно довольная столь мелочной местью.       Трансфигурация становится одним из моих самых нелюбимых предметов. Впрочем, как и все остальные. Мне не даются ни чары, ни защита от тёмных искусств. Гербология и зельеварение, несмотря на свою относительную нормальность, вызывают лишь отвращение. А отсутствие учебников заставляет проводить в библиотеке практически всё свободное время, лишаясь драгоценных часов тренировок. Я не справляюсь с нагрузкой, да и, признаться, не хочу.       Это похоже на замкнутый круг: я не хочу находиться в этой чёртовой школе, а профессора и мои однокурсники не хотят видеть меня в её стенах, но нам приходится друг друга терпеть, не имея возможности изменить что-либо. Я неплохо справляюсь с письменными заданиями, усваиваю теорию, но регулярно получаю заниженные оценки из-за полностью проваленной практики и неправильного формата работ. И, вероятнее всего, учителям бы стоило обратить на это внимание, выяснить причины и войти в положение, но они только недовольно поджимают губы и требуют соответствовать нормативам, а я, за неимением возможности, только ещё больше усугубляю конфликт.       Профессор Флитвик, молодой темноволосый карлик с острыми чертами лица и густой щёточкой усов над верхней губой, пожалуй, единственный, кто не ставит в укор отсутствие успехов в магии. Он изредка задерживается на мне взглядом, после очередной неудачной попытки, иногда улыбается, подбадривая, хоть его улыбка и напоминает больше оскал из-за ряда маленьких острых зубов, и спустя месяц безрезультатных попыток воспроизвести хоть маленькую искру, просит ненадолго задержаться после пары.       — В чём ваша проблема, мисс? — он говорит спокойно, даже в некоторой степени дружелюбно, если сравнивать его тон с обычной речью окружающих меня взрослых. — Вы безукоризненно выполняете движения палочкой, правильно говорите словесную формулу, но у вас всё равно не выходит.       — Возможно, я просто магла, по ошибке попавшая в магическую школу? — несмотря на чужое расположение, я всё равно стараюсь язвить, слишком измотанная последним месяцем и привыкшая к враждебности окружающих. Даже когда протягивают открытую ладонь, намереваясь погладить, я всё равно как ёжик выставляю напоказ иголки, чтобы у случайного прохожего даже мысли не возникло пнуть по незащищённому животу.       — Забавная теория, но, боюсь, она в корне не верна, — беззлобно скалится в ответ профессор, сидя на огромной стопке книг, угрожающе кренящейся каждый раз, стоит ему хоть немного пошевелиться. — Если бы вы не были волшебницей, несмотря на магический контракт со школой, ваше имя бы так и не появилось в книге Судеб, — и видя удивление на моём лице, добавляет. — Да, мисс, практически все преподаватели в Хогвартсе уже в курсе вашей ситуации. Нечасто ребёнок отказывается от обучения в школе магии, да и, признаться, вы успели зарекомендовать себя с довольно бунтарской стороны, возможно, даже не осознавая этого. Чего стоило только ваше появление без формы и мантии во время распределения. Но не будем об этом, перемена не резиновая. Какие ещё есть варианты, мисс?       — Я не верю в магию? — предполагаю. — Не верю, что у меня что-то сработает, что получится заклинание?       — А вот это уже ближе к истине, — согласно кивает мужчина. — И что же мешает вам поверить? На мой взгляд вокруг достаточно примеров того, что магия — никакая не выдумка.       — Я не воспринимаю себя как волшебницу? — я снова выпускаю колючки, подсознательно стараясь избежать несомненно полезного, но в то же время крайне неприятного разговора. Не желая, чтобы кто-то лез глубже. — Нежелание колдовать? Надежда, что меня всё-таки выгонят и вернут в магловский мир?       — Не стоит показывать зубы, мисс. Я просто стараюсь помочь, а не порыться у вас в душе в поисках грязного белья, — осаждает профессор. — Если у вас не получается поверить в магию, как в простое чудо, что в большинстве случаев успешно работает с другими детьми, попробуйте найти свой собственный подход. В библиотеке достаточно литературы по теории магии, правда, это не лёгкое чтиво и уж точно не сказки на ночь. Магия, она вот тут, — скрюченный палец с заострённым ногтем легонько постукивает по виску. — Из Хогвартса не так-то просто вылететь. У нас не исключают за низкую успеваемость и плохое поведение, таким способом вы только вредите сами себе. Чтобы выгнали из школы, нужно совершить что-то поистине ужасное. Вот только и после этого, вас, вероятнее всего, будет ждать не магловский мир, а стены магической тюрьмы. И поверьте мне на слово, вам не захочется там оказаться, — мужчина ненадолго прерывается, устало вздыхает, видя мой всё ещё настороженный взгляд, и продолжает уже более миролюбиво, пытаясь пробиться словами за колючки, подобно скорлупке каштана, ограждающих маленькое, ещё не созревшее зёрнышко от всего мира. — В жизни далеко не всё складывается так, как вам бы того хотелось. И только от вас самой зависит, сможете ли вы обернуть обстоятельства в свою пользу, или позволите им сломить вас. Хотите вы того или нет, вам всё равно придется жить в магическом мире, как минимум до вашего совершеннолетия. И в отличие от меня никто не будет стремиться войти в ваше положение, никто не будет подстраивать общепринятые нормы и нормативы под одного единственного ученика, даже если у него сложная жизненная ситуация. Так что в ваших же интересах не устраивать бунты, виня в происходящем с вами окружающих, а взяться за ум и постараться адаптироваться к новым обстоятельствам.       — Я вас услышала, профессор, спасибо, — в горле стоит вязкий ком и я говорю немного сипло, тяжело проталкивая слова неповоротливым языком. — Я могу идти?       — Да, конечно, — тут же соглашается мужчина, стараясь ободряюще улыбнуться. — Надеюсь, наша беседа не пройдёт бесследно.       Я сдержанно киваю, не в силах выдавить из сдавленного горла хоть что-то, и в спешке покидаю кабинет чар. В голове полнейшая каша из противоречащих чувств и мыслей. С одной стороны я прекрасно понимаю, что профессор прав. Окружающим нет до меня никакого дела, никто не будет просто так протягивать руку помощи и ради меня менять свои принципы и мировоззрения. Никому и даром не сдалась моя жизненная ситуация со всеми не радостными обстоятельствами. Окружающим насрать на жизненную ситуацию других.       С другой стороны я продолжаю винить во всем происходящем дерьме окружающих. Я не готова смириться с тем, что моя жизнь идёт под откос, а я вместо того, чтобы попытаться выбраться из сточной канавы, только строю плотину из мусора, надеясь, что меня не затопит. Но вода продолжает постоянно прибывать и стоит промедлить хоть ещё немного, и я просто захлебнусь в помоях.       Следующий урок зельеварения только подтверждает слова профессора Флитвика. Несмотря на гадливость и дичайшее омерзение при работе с некоторыми ингредиентами, зелье по заранее прочитанному в библиотеке рецепту выходит вполне сносным. По крайней мере по оттенку и консистенции худо-бедно, но напоминает описанный в книге желаемый результат. Профессор одобрительно кивает, проходя мимо, и раздаёт эссе с прошлого раза. В работе нет никаких исправлений, да и комментариев профессора тоже не видно, только маленькая буква «У» сиротливо отсвечивает в углу листка. Снова это грёбаное «У» несмотря на отсутствие ошибок и «В» у мальчишки с гриффиндора спереди, несмотря на полностью исчёрканный красными чернилами пергамент. Внутри в который раз поднимается бессильная злость и горечь.       Я торопливо переливаю во флакон усыпляющее зелье, неаккуратно расплескав несколько капель, оставляющих фиолетовые потёки на стеклянных стенках и, подписав этикетку, оставляю образец на столе профессора. На горке скрученных пергаментных свитков белым пятном выделяется свёрнутый трубочкой лист обычной бумаги.       В этот раз я не иду в библиотеку, пропускаю обед по расписанию и, оставив сумку в спальне, споро переодеваюсь и, подхватив пуанты и обычные балетки, отправляюсь бродить по полупустым коридорам в поисках свободного помещения. Пустой класс на втором этаже довольно пыльный. Я трачу по меньшей мере полчаса, растаскивая по углам мебель, чтобы освободить пространство. Мантия остаётся валяться на одной из парт, а я аккуратно берусь рукой за край подоконника, за неимением станка.       Первая позиция, глубокий вдох и понеслась. Мышцы напрягаются, спустя месяц перерыва вспоминают движения, вбитые в подкорку сознания и в мышечную память, как что-то родное, что-то необходимое, словно воздух. Носок изрядно затасканных балеток вычерчивает на пыльном паркете рисунок из фигур и узоров, с каждым новым повтором, после каждого возвращения в исходную позицию, двигаясь всё чётче, быстрее, сильнее. Вместо музыки и устного счёта гулкие удары сердца в груди и стучащая в висках кровь. Батман-тандю. Прямо, вбок, назад, вбок. Поворот. Снова батман. Сначала низкие, когда пальцы так и остаются на полу, неглубокие плие, и плавные, вспомогательные движения рукой, чтобы затем, когда мышцы разогреются, вспомнят, перейти на высокие, красивые гранд-батманы, хлесткие, чёткие фрапе и быстрые сотэ.       В голове не остаётся ни одной мысли, когда я раз за разом на носках кручусь по залу, удерживая точку на чёрной меловой доске. Я сама не замечаю, как от стандартного класса перехожу к своей сольной партии, так ни разу и не увидевшей своего зрителя. Мышцы недовольно протестуют от нагрузки, совершенно не рассчитанной на детский организм, но я лишь крепко стискиваю зубы и, в голове отсчитывая ритм, продолжаю танцевать. Мне это нужно, как наркотик во время ломки, и пусть от него ещё больше крутит, я двигаюсь дальше. Через боль и усталость возвращаю себя на землю, напоминаю кто я и что, заново собираю по крупицам.       Мысли в голове текут вяло и как-то устало, когда я разогретая растягиваюсь прямо на пыльном полу. Ноги ломит, сводит приятной тянущей болью, не давая глубоко уйти в меланхолию и самокопания. Профессор прав, и мне действительно стоит начать что-то делать, а не продолжать озлобленно бултыхаться на мелководье, проклиная всех и вся в собственных несчастьях. Пусть я и не могу резко изменить всё, но начать с чего-то стоит. Пусть незаметно для окружающих, пусть только для меня, но если я продолжу и дальше жалеть себя, ничего не предпринимая, всё зайдёт слишком далеко. Настолько, что единственным выходом станет петля на шею.       В тот день несмотря на намеченный план я так и не рискую встать на пальцы, только разбиваю носок об угол парты, за неимением специального молотка, примеряю пуанты и крепко подшиваю ленты. Эта пара гораздо мягче тех, в которых я привыкла танцевать в прошлой жизни, но для новичка, вроде меня, большего и не нужно.       Переход на пальцы я начинаю на следующий день, аккуратно, несмело, боясь повредить ноги без присмотра опытного наставника, я робко делаю первые шаги. Кожу натирает до мозолей, мышцы ноют с непривычки, ступни болят просто адски, даже несмотря на подложенные для мягкости газеты. На следующий день я почти всё время провожу в мягких шерстяных носках, баюкая перегруженные ноги и обуваю туфли только на время занятий или для приёма пищи.       Вторая тренировка даётся гораздо сложнее, собирает влагу в уголках глаз, заставляет сдерживать тихий скулёж. Я мягко массирую ноги, стараясь облегчить боль, и снова становлюсь на носки, как можно крепче стискивая зубы.       И так день за днём. Всё в том же пыльном классе, через боль и слёзы, лишь на одном ослином упрямстве, заставляющим двигаться дальше, заставляющим доказывать себе, что что-то могу, чего-то стою.       На том же ослином упрямстве я с трудом пробираюсь через запутанные дебри талмудов по теории магии. Библиотекарь, оформляя мне их, даже не скрывает своего изумления и в разной форме несколько раз переспрашивает, не ошиблась ли я в выборе, и осилю ли подобного рода литературу. Но я лишь убеждённо киваю и вежливо улыбаюсь, забирая из рук ошарашенной женщины нужные мне книги.       В прошлой жизни у меня не было высшего образования, да и, признаться, среднее я получала в весьма урезанной форме из-за постоянных занятий балетом. Перенасыщенный терминами текст изрядно режет глаза, перемалывает мозги в фарш и практически не усваивается. Я в лучшем случае понимаю процентов двадцать из написанного, и уже на следующий день вынуждена снова окопаться в библиотеке в поисках дополнительной информации. Между школьными предметами и балетом я ожидаемо выбираю балет, так что даже оценки по тем немногим предметам, где не столь жёстко обращали внимание на магловское оформление, скатываются в глубокий негатив. Но я лишь скупо киваю на замечания преподавателей и продолжаю метаться между талмудом по теории магии и балетом.       Теорий использования и создания магий множество, но несмотря на довольно расписанные доказательства, ни одна из них не является полностью достоверной. Я морщусь на совсем уже сказочных вещах о силе слова и воображения, и раз за разом отбрасываю совсем уже безумные предположения о шаманстве, потусторонних силах и ещё каком-то откровенном бреде, пока не натыкаюсь на что-то, более-менее привычное глазу. В этой теории волшебник является своего рода генератором магической энергии, которая, направленная через проводник и подкреплённая словесными командами, обретает определённую форму. Большинство заклинаний уже содержат в своей формуле основные параметры, а визуализация в голове лишь добавляет какие-то детали. При желании колдовать можно и без вербальной составляющей, и даже не опираясь на уже существующие заклятия, достаточно лишь приучить мозг правильно структурировать набор команд и параметров, одновременно с этим подавая на изменяемый объект нужное количество энергии. Это чем-то похоже на программирование, основы которого мы проходили в старшей школе. Только программирование не машины, а программирование реальности.       Заметно воодушевившись находкой, я продолжаю рыть дальше, копаться в весьма условных формулах и перелопачивать горы трудночитаемого текста в поисках крупиц информации, относящейся к этой теории. Я случайно влезаю в раздел рунной магии, прохожу по чарам и зельеварению, но только спустя месяц наконец добиваюсь хоть какого-то результата. После, наверное, тысячи попыток чёртово пёрышко наконец поднимается над партой, медленно направляемое моими мысленными командами и кончиком палочки. Но стоит хоть ненадолго отвлечься, сбавить концентрацию и прервать поток магии, с таким трудом найденный в дебрях собственного организма, как пёрышко снова оказывается на столе. Но даже такая маленькая удача не может не радовать.       Вот только вынырнув из своих переживаний, к началу ноября я с удивлением обнаруживаю другую проблему. В отношениях с однокурсниками у меня полный писец…