На пальцах

      Поезд замирает у платформы. Останавливается занесённым мечом в нескольких сантиметрах от шеи, мешая нормально дышать от страха. Коленки трясутся, а внутри всё переворачивается в ожидании неизвестности. В кармане довольно заношенного кардигана четыре фунта да горстка пенсов — впритык хватает на обратную дорогу, если не заходить в город. После года в школе я едва ли могу вспомнить домашний адрес прежней маленькой Идрис.       Я неспешно выползаю на перрон, почти самая последняя. Зябко кутаюсь в тонкую кофту и, стараясь натянуть коротковатые рукава на костяшки пальцев, волоку за собой чемодан. У разделительного барьера собирается небольшая очередь. В этот раз тут стоит смотритель, выпускающий детей небольшими группками раз в пару минут, чтобы не вызывать подозрения у маглов резким появлением толпы необычных детей на перроне. Тяжело вздыхаю и передёргиваю плечами от очередного порыва не по-летнему холодного ветра.       За разделительным барьером всё ещё более печально. Ветер промораживает до костей, с неба накрапывает мелкий дождь, и всё кажется настолько мрачным и унылым, что в какой-то момент я даже ловлю себя на мысли, что хочу сбежать обратно за разделительный барьер, в опостылую волшебную сказку. Пусть полную ужасов и неприятия меня другими, но по крайней мере знакомую. После размеренной жизни за стенами замка, где все организационные вопросы решались без моего участия, возвращение в магловскую Англию середины прошлого века кажется мне форменной пыткой.       Ньюкасл. Оастон. Ньюкасл. Оастон.       Я как молитву повторяю всплывшие из глубин памяти названия городов и упорно волоку неподъёмный чемодан по мокрой платформе в сторону здания вокзала. Расписание движения поездов — множество тонких деревянных табличек на стене, найти среди которых нужный мне поезд сродни заданию повышенной сложности на контрольной. Я несколько раз прохожусь взглядом по всем столбцам прежде чем наконец нахожу искомое. Поезд отправляется ближе к вечеру, и в Ньюкасл я, вероятнее всего, попаду ещё до того как рассветёт. Но снова ночевать на вокзале в Лондоне и отправляться утренним рейсом кажется мне худшей перспективой. Я покупаю билет до Ньюкасла, в очередной раз провернув фокус с отошедшей по делам матерью, и, как и в прошлое посещение города, усаживаюсь прямо на сам чемодан в углу зала ожидания. В животе начинает урчать от голода, но тратить последние деньги на булочку или что-то другое так и не рискую: автобус из Ньюкасла в Оастон никогда не был бесплатным.       Дорогу домой я предпочитаю не вспоминать. Погода бесится, кидает в лицо пригоршни колючего холодного дождя, стоит оказаться на улице, и норовит с помощью пробирающего до костей ветра сбросить с платформы под колёса ближайшему локомотиву. Страх становится верным спутником, идёт по пятам и дышит в затылок, пока я стараюсь хоть немного согреть дыханием окоченевшие пальцы, сидя на жёсткой деревянной лавке поезда. В вагоне едва ли наберётся пяток женщин, сплошные мужчины, раскрасневшиеся, с хмельной поволокой во взгляде и мерзким запахом дешёвого пойла и табака, который, кажется, теперь навсегда въестся мне в волосы. Я вздрагиваю от каждого взрыва громкого хрипловатого смеха после очередной сальной шутки, инстинктивно дёргаюсь, когда кто-то из моих соседей издаёт хоть звук, и всё время внимательно смотрю по сторонам, забившись в угол скамейки, хоть глаза уже изрядно печёт от усталости. Только повторяю как мантру «не спать», опасаясь вообще не проснуться.       На платформу я выхожу даже с неким облегчением, шумно выдыхаю, и тут же ёжусь от налетевшего ветра: отсыревшая одежда не греет вовсе. Оставшуюся часть ночи приходится провести на автостанции. Автобусы в небольшие разбросанные по округе городки начинают ходить только с шести. Мне не хватает на проезд пары пенсов и я уже представляю, как часть пути придётся пройти пешком вдоль дороги, волоча за собой чемодан, но, видимо, в этот раз кто-то сверху всё-таки решает обо мне позаботится. Маленькая, морщинистая, словно чернослив, старушка докидывает недостающую мелочь и даже угощает ещё тёплым куском пирога с патокой. И почти всю дорогу я молча жую восхитительную выпечку, давая пустому желудку наконец отлипнуть от позвоночника.       Дом встречает меня тишиной. В нём нет ни капли уюта, и даже ностальгия не берёт своё — воспоминания малышки Идрис уже давно безжалостно переработаны, переписаны под более жёсткие и прагматичные взгляды меня — Анастасии. Я стаскиваю с ног сырые туфли и даже не пытаясь дозваться матери, поднимаю чемодан к себе в комнату, чтобы переодеться в сухое и наконец-то поспать.       Для многих моих одногруппников, да и для меня-Анастасии в прошлой жизни, лето — это всегда возможность отдохнуть. Послабление режима, длительные прогулки с друзьями и поездки в спортивные лагеря. Для меня теперь лето — это тот маленький промежуток времени, когда я могу изменить хоть что-то в будущем учебном году. Нам не разрешено колдовать вне Хогвартса на каникулах, но несмотря на это учителя не поскупились на количество домашних заданий. Многочисленные эссе и проекты обещают немало часов работы, в то время как у меня, как маглорожденной даже нет доступа к дополнительной литературе и учебникам за следующий год: как оказалось в последний день, брать библиотечные книги на каникулы строго запрещено. К тому же мне заново придётся искать работу, как минимум для того, чтобы была возможность добраться до школы.       В тот день я просыпаюсь ближе к вечеру, с какой-то детской обидой перелопачиваю почти пустые шкафчики на кухне, а после тихо давлюсь пресной овсянкой. Работу я начинаю искать уже на следующий день. Я по памяти обхожу все мало-мальски подходящие места, раз за разом получая в ответ извиняющиеся улыбки и предложение спросить где-то ещё. Единственным местом, где мне улыбается удача становится пожилая соседка, которой я ещё в прошлом году помогала ухаживать за садом. Она тепло приветствует меня, будто родную внучку, и утягивает в дом пить чай с какими-то приторно сладкими пирожными. Меня расспрашивают о прошедшем годе, моих успехах в учёбе и танцах, и я слово за словом изливаю этой практически незнакомой женщине душу, старательно пряча самые тяжелые и печальные моменты за напускной бравадой и весёлой, совершенно ненатуральной улыбкой. Я старательно упускаю все упоминания магии, меняю названия предметов на более привычные в обычном мире, и выплетаю тончайшее кружево из лжи и полуправды. Возможно, соседка и чувствует изрядную долю подвоха в моих словах, но всё равно внимательно слушает, кивает седой головой и улыбается тепло-тепло, так что в уголках глаз собираются лучики морщинок.       Я покидаю её дом, когда небо уже начинает темнеть. В желудке впервые за последние пару дней приятная тяжесть, а с души пусть и не исчез камень окончательно, но всё же изрядно раскрошился на мелкие осколки, позволяя хоть немного дышать.       С матерью я пересекаюсь лишь спустя три дня, когда все возможные дела по дому уже закончены, а стоящей работы найти так и не удаётся. Реган встречает меня на лестнице, осунувшаяся, какая-то всколоченная и совершенно потерянная. Она смотрит сквозь меня пустыми тёмно-карими глазами, будто и вовсе не видит. Стоит неподвижно, чуть привалившись на одну ногу, а после, так и не проронив ни слова уходит по своим делам. Вечером того же дня я обнаруживаю возле мусорного ведра несколько пустых бутылок из-под дешёвого вина, но судя по отсутствию ключей на вешалке, матери уже нет дома.       После я ещё несколько раз застаю её в таком состоянии. Всю потерянную и будто за прошедший год сдавшую на все десять лет. Она тенью передвигается по дому, припадает на правую ногу и в упор меня не замечает, даже когда я стою в шаге от неё. Однако, стоит мне открыть рот, подать голос, как устоявшаяся, мёртвая тишина разрывается скандалом. Реган орёт громко, немного визгливо и определённо с долей сумасшествия. Она швыряет на пол немногочисленную посуду, покрывая давно не мытые доски осколками старой, поблеклой керамики, и бьёт словами, нередко гораздо более гадкими, чем доводилось слышать в школе. Я до крови прикусываю губу, стараясь не разреветься в голос. Маленький, доверчивый комочек, оставшийся от меня-Идрис рвётся на куски, обливается кровью, слушая весь этот поток грязи и оскорблений от человека, прочно засевшего в сердце, как единственное родное существо. Реган проходится по всему, упоминает свои и чужие промахи, что хоть как-то могут касаться меня и будто целенаправленно старается найти ту самую струну, которая, лопнув, заденет больнее всего: обрюхативший её папаша-мудак, несоответсвующий её ожиданиям внешний вид, непочтительность к старшим, школа для чокнутых, в которую меня запихнули учиться и танцы… Танцы, которым по её словам я уделяю недостаточно внимания из-за чего до сих пор танцую хуже, чем пятилетка, впервые надевшая балетки.       А после у неё будто садятся батарейки, заканчивается записанная на плёнку, заранее заготовленная желчь, и она потухшая, ещё более несчастная и уставшая чем раньше шаркающей неровной походкой отправляется в продавленное кресло, более не удостоив меня и взглядом. Так повторяется ещё несколько раз. Я будто специально нарываюсь, проверяю границы дозволенного, рамки своей незаметности, до последнего, оставшегося от малышки Идрис, надеюсь, что в ней что-то изменится, что в этом мире осталось хоть какое-то место, где я могу не прятаться за самодельным хлипким панцирем из бравады и самоконтроля. Но чуда так и не случается ни на второй, ни на третий раз, только чужие слова ранят уже не настолько сильно как в первый.       Работы в городе по прежнему нет. Я с удовольствием помогаю соседке, подстригаю кусты и лужайку, трушу ковры, мою окна и на стремянке стираю пыль с верхних полок и шкафов. Заработанные за две недели пара фунтов практически полностью уходят на еду и необходимую бытовую мелочевку, снова откидывая меня в начало пути. Поэтому когда в один из дней мистер Стэнли на своём стареньком пикапчике собирается в Ньюкасл я без малейших колебаний напрашиваюсь с ним. Мужчина болтает практически всю дорогу, улыбается в густые седые усы и сыплет подробностями из жизни любимой внучки, на пару-тройку лет старше меня самой. Я слушаю вполуха, киваю в нужных моментах и стараюсь загнать гадкую чёрную зависть куда подальше — обо мне в этом мире никто так не печётся.       В городе я тепло прощаюсь с соседом и с благодарностью принимаю предложение подвезти обратно, если управлюсь со своими делами к четырём часам дня. Ньюкасл живой. С лёгкими — парками, артериями — широкими улицами, наполненными громоздкими, будто сошедшими с ретро-картинок автомобилями-кровяными тельцами. Он медленно, будто лениво, переваривает в желудке каменных зданий людей. Ещё не настолько урбанистический, как большие города во время меня-Анастасии, но уже достаточно продвинутый, суетливый, шумный. Тут есть небольшие офисные центры, универмаги с множеством разнообразных отделов, и многочисленные пабы, бары и ресторанчики. Именно с них я и начинаю очередной поиск работы.       Удача улыбается не на первый раз и даже не на десятый. Я успеваю выслушать множество вежливых отказов, насквозь пропитаться этими фальшивыми виноватыми улыбками, прежде чем в одной таверне мне предлагают маленькую коморку со старой тахтой и десять фунтов в неделю за уборку и мойку посуды. Вечером того же дня я уже приступаю к работе. Это сложно. Спину ломит как у старухи, а пальцы от горячей воды раскраснелись и сморщились, пока я час за часом на табуретке стою над огромным чаном с грязной, кажется, и вовсе никогда не заканчивающейся посудой. В своём новом жилище я оказываюсь ближе к полуночи. Падаю без сил лицом в подушку и тут же забываюсь крепким сном, чтобы утром продолжить начатое.       Через два дня я ненадолго возвращаюсь на автобусе в Оастон, окончательно собираю вещи и, не прощаясь с матерью, уезжаю до самого конца каникул. В выделенной каморке чемодан съедает почти половину свободного пространства, но что-то своё личное среди совершенно непривлекательного интерьера старой обшарпанной кладовки с тахтой создают хоть какое-то подобие уюта.       Спустя неделю распорядок дня устанавливается окончательно. Трактир начинает работать после обеда, когда ворчливая, слегка полноватая хозяйка Мэгги наконец становится за барную стойку. Так что на утро приходится уборка, в перерывах между которой я умудряюсь делать домашние задания за одним из пустующих столов и хоть немного уделять время танцам. Вместо станка барная стойка и спинки массивных деревянных стульев, в многочисленных фуэте нужно не задеть хаотично расставленные столы и швабра, вместо партнёра и реквизита одновременно. В голове стойко вертится ассоциация с мультиком про маленькую балерину и губы сами собой расползаются в лёгкой улыбке. Спустя неделю чан с горячей водой уже не кажется котлом из преисподней. Руки пусть и болят, но всё же понемногу привыкают к подобным нагрузкам и жизнь становится не такой дерьмовой.       Ещё одним из самых приятных моментов в подобном проведении каникул становится бабуля Эбигейл, местная повариха. Женщина лет сорока, с полностью седыми волосами и яркой, солнечной улыбкой на румяном лице. Так и не обзаведясь собственными детьми, эта добрейшая женщина выливает потоки тепла и заботы на всех окружающих, хоть немного обиженных судьбой в её понимании. Я под эти рамки подхожу целиком и полностью. Маленькая, худая девчушка, вынужденная в свои двенадцать работать в столь непрезентабельном месте — идеальный объект для нереализованного материнского инстинкта. Эбигейл с избытком одаривает меня улыбками, угощает свежими пирогами и строго следит, чтобы я съедала полную тарелку супа. А в один из дней даже порывается сообщить о моём бедственном положении в службу опеки и я еле-еле успеваю остановить её в самый последний момент. Попасть на карандаш к социальным службам значит остаться полностью без возможности заработать хоть копейку к началу учебного года.       Время летит стремительно. С домашним заданием справляюсь за пару недель, выполняю настолько, насколько позволяет отсутствие дополнительной литературы и учебников за следующий год, а после с чистой совестью складываю исписанные листы бумаги на дно чемодана, чтобы после, если будет возможность, переписать на чистовик. В начале августа серая, неприметная сипуха приносит письмо из Хогвартса с новым списком учебников. Закупаться всем необходимым, как и в прошлом году, я собираюсь за день до отправления поезда, благо в этот раз моих накоплений возможно хватит даже на ночь в Дырявом котле в противовес ночёвке на вокзале.       С завершением домашних заданий у меня наконец освобождается время для более тщательного исследования города. Я по несколько часов в день провожу на улице, толкаюсь в людском потоке и широко раскрытыми глазами смотрю по сторонам. Если выкинуть из головы лишние мысли, затолкать за самые подкорки сознания боль и усталость в мышцах, можно даже представить, что я на экскурсии в другой стране. Я с трепетом разглядываю памятники архитектуры, барельефы старых зданий и с каким-то детским восторгом то тут, то там открываю для себя совершенно банальные, но от того не менее замечательные места. Магазинчик потерянных вещей, небольшой рынок-барахолку, раскрывающий свои лотки только два раза в неделю, и маленькую балетную студию, затерянную среди узких извилистых улочек и совершенно одинакового ряда зданий. Именно возле её витрины я невольно задерживаюсь дольше всего. Маленький кусочек ностальгии, что-то, что ворочает старые детские, и до боли тёплые воспоминания и стремится собрать влагу в уголках глаз. Сердце предательски щемит, пока я, закусив губу, с какой-то болезненной полуулыбкой смотрю на пяти-шестилетних малышек, ещё по-детски неуклюже тянущих носочек у станка. После, ещё несколько раз ноги невольно приносят меня к той балетной студии, но я заставляю себя идти дальше, лишь бросив короткий взгляд на окно.       Большинство вещей закупаю прямо тут. Как белка или бурундук делают запасы на зиму, так и я день за днём стягиваю в свою каморку одежду, канцтовары и средства личной гигиены, заботливо укладывая всё в чемодан. Что-то ещё в нормальном состоянии с прошлого года, что-то докупаю в лавке не новых вещей или отыскиваю среди товара с браком. Я снова беру общие тетради для конспектов, скрепя сердце покупаю перьевую ручку и записываю в список для покупок пергаментные свитки. В этом году я чуть более свободна в средствах.       Прощаться с местом, где провела полтора месяца, немного грустно. Эта каморка кажется мне гораздо роднее и уютнее, чем собственная комната в материнском доме и женская спальня нашего курса. Меня крепко обнимает на прощание Эбигейл, одаривает скупой улыбкой Мэгги, и я невольно улыбаюсь в ответ, закрывая за своей спиной дверь. Вряд ли мне повезёт вернуться сюда в следующем году. Никто не будет держать вакантное место десять месяцев.       Честно заработанные и ещё не потраченные пятьдесят два фунта приятно оттягивают карман. Я снова сажусь на поезд до Лондона, прохожу уже привычный маршрут до Дырявого котла и с какой-то приятной щемящей ностальгией переступаю порог бара. Магический мир далек от понятия дома, но всё же именно здесь мне предстоит провести ещё минимум четыре года.       По сравнению с магловской частью Лондона, магическая слишком яркая, слишком шумная, просто слишком. Над головой носятся совы, взрываются фейерверки и двигаются вывески, всеми возможными способами заманивая клиентов именно в их заведение. После похода в банк тридцать пять фунтов превращаются в семь золотых галеонов — это почти в два раза больше чем было у меня в прошлом году.       На учебники я вновь не планирую тратить деньги, напрочь игнорируя рекомендации присланного с совой списка, зато оставляю двадцать сиклей в лавке с писчими принадлежностями и почти два галеона в лавке старьёвщика. Среди многочисленных рядов с одеждой выбираю самое новое и приличное среди старого. Возможно, в этом году я не буду настолько сильно выбиваться из общей массы детей.       Снять на ночь комнату в Дырявом котле оказывается на удивление просто. Мне не приходится врать про отошедших родителей, как-то упрашивать владельца или идти на другие ухищрения. Для магов достаточно того, что у тебя есть волшебная палочка и возможность заплатить семнадцать сиклей за самую дешёвую комнату с общим санузлом в конце коридора. С облегчением оставляю там чемодан и уже налегке вновь выхожу в магловский Лондон, ради одного единственного магазина.       Я чувствую себя ребёнком в огромном магазине игрушек. Танцевальные туфли, гладкие блестящие боди и невесомые, полупрозрачные юбки. Я аккуратно примеряю новые пуанты, откладываю две пары, одни из которых немного на вырост, и с неким трепетом тщательно выбираю одежду. В этом году я могу позволить себе немного пошиковать. Магазин я покидаю с огромным бумажным свёртком, впервые с осознания себя в этом мире настолько счастливая и довольная. Две пары пуантов, несколько комплектов одежды для тренировок, тёплые толстые гетры и мягкие балетки для разогрева. Фунтов в кармане остаётся практически впритык на обратную дорогу до Ньюкасла, но я ни капли не жалею о потраченном. В качестве ужина и будущего завтрака покупаю несколько булочек в пекарне по дороге и только после возвращаюсь в свою комнатушку в Дырявом котле.       Минимальное подобие тренировки, ужин, сбор докупленных вещей. Вечер, а затем и ночь, как-то незаметно поглощают номер, вынуждая зажечь небольшую масляную лампу на прикроватной тумбочке. Под таким освещением особо не почитаешь, и за неимением других занятий я споро переодеваюсь в ночную сорочку и залезаю под одеяло. Простыни не сверкают снежной белизной, да и каким-нибудь новомодным кондиционером для белья от них не пахнет, но отсутствие сырости и плесени уже добавляет этому магическому отелю плюсик в моих глазах.       Уснуть не получается довольно долго. Я нервно ворочаюсь с боку на бок, смотрю невидящим взглядом в тёмный потолок и щёлочку света от уличного фонаря между тяжёлых портьер, и засыпаю только ближе к утру, крепко обняв скомканное одеяло. Поэтому немудрено, что на вокзал я попадаю немного разбитая и совершенно не выспавшаяся.       В этот раз дорога даётся гораздо проще. Может так тяжело и страшно было только в первый раз, может, я наконец окончательно свыкаюсь с новой жизнью. В любом случае, когда я наконец преодолеваю разделительный барьер, внутри практически нет негативных эмоций. Это не похоже на возвращение домой, нет приятного тягучего чувства в груди или внезапно вспыхнувшей ностальгии. Я по-прежнему отдаю себе отчёт, что эта сказка отнюдь не доброе чтиво для детей на ночь. Здесь, в прямом смысле, живут тролли, страхи принимают материальную форму и немного отстранившись от реальности можно легко наблюдать практически все пороки человеческого общества. Но даже так, эта магическая реальность кажется гораздо более привычной и понятной чем магловский мир Англии шестидесятых, ведь даже у страшных сказок в итоге бывает счастливый конец.       Я уже привыкла к подножкам, я знаю откуда стоит ждать удара, и с какой стороны стараются укусить больнее всего. Это всё — кусочки моей реальности, неотъемлемые составляющие жизни в магическом мире, позволяющие ощущать хоть мнимый покой и безопасность. Всё идет как надо, правильно, размеренно, привычно. И короткая едкая усмешка однокурсника, в которого я по неосторожности практически врезаюсь в узком коридоре поезда, становится очередным пазликом в целостной картине моего мира.       — Эй, магла, не забыла с какой стороны палочку держать?       Это уже даже не неприятно. Это привычно, правильно, необходимо, нужно, чтобы почувствовать себя пусть и не дома, но, по крайней мере, на своем месте.