***
Дымчато-голубое небо с каждым днём становилось всё чище и приветливее. О холодных проливных дождях, неистовавших в Ризембурге весь февраль, теперь напоминали только размытые дороги и небольшие мутные лужи. Ещё слегка прохладный весенний воздух отдавал запахом молодой листвы и свежести, птицы беззаботно щебетали, радуясь наступлению тёплых деньков. Пинако сидела на крыльце своего дома, скрестив сморщенные ладони на изгибе деревянной клюки. Старушка страшно исхудала, лицо её осунулось, морщинки углубились, руки и ноги ослабли. Она часто и натужно кашляла, от чего её бархатный голос теперь стал совсем сиплым и тихим. А вина за это лежала на тяжком недуге, одолевшем бабулю ранней весной и весьма серьёзно подкосившем её и без того никудышнее здоровье. Борьба с болезнью оказалась затяжной и долгое время была практически безуспешной: даже самые сильные лекарства не оказывали должного эффекта, от чего положение старушки лишь стремительно ухудшалось. Страшно представить к чему бы это привело, если бы не Мэй и Альфонс, которые своевременно успели взяться за лечение бабушки, приехав из далёкого Ксинга по просьбе всерьёз обеспокоенных состоянием родственницы Эда и Уинри. И хотя чувствовала бабуля себя теперь намного лучше, говорить о полном выздоровлении было ещё слишком рано. – Погода сегодня – просто чудо, правда? — улыбнулась Пинако, краем глаза заметив вышедшую на крыльцо внучку. Девушка мягко опустила бабуле на плечи тёплый вязаный палантин. – Ты совсем себя не бережёшь, — заботливо упрекнула старушку Уинри, присаживаясь рядом с ней на ступеньку. — Ты же знаешь, что тебе нельзя переохлаждаться. – Опять ты со мной, как с ребёнком, — вздохнула Пинако, после чего вдруг зашлась в надрывном кашле. – Разве я могу иначе? — спокойно ответила девушка. — Мне очень хочется, чтобы ты скорее поправилась. Старушка пропустила короткий смешок. – Я не больна, Уинри, я стара. Это, к сожалению, не лечится. Она подняла глаза и устремила свой взор в сторону зелёной полянки, пролегающей вдоль ведущей к дому тропинки, где вместе с папой и дядей играл в мячик маленький Том. – Никак не налюбуюсь на нашего мальчика. Он с каждым днём всё лучше стоит на ногах. – Он упёртый, — усмехнулась Уинри. — Дети в его возрасте обычно только учатся вставать, но Тому скорее нужно всё как у взрослых. – Уж целеустремленности ему точно есть у кого поучиться. Вы в его годы тоже были теми ещё озорниками, — с ухмылкой заметила бабуля и на некоторое время притихла. — Чем старше он становится, тем больше походит на Эдварда… – И не говори, — с нежностью глядя на своих мужчин, согласилась девушка. — Даже эта его непослушная прядь: как её не зачёсываю – а она всё равно торчком. В эту минуту Томасу наскучила игра в мяч. Найдя взглядом маму и бабушку, мальчик, радостно улыбнувшись, неуверенно, но быстро переставляя ножки, помчался в сторону стоящего неподалёку дома. – Том, не беги, — окликнул его Эд. — Ты же упа… Малыш шлёпнулся раньше, чем успел послушаться отца: неловко взмахнув ручонками, он плашмя растянулся на короткой траве. Не прошло и пары секунд, как кроха, решительно поднявшись, вместо того чтобы заплакать, состроил недовольную гримасу и, с плещущим через край недовольством стряхнув грязь с измазанных в очередной раз штанин, снова торопливо двинулся к крыльцу. – Милый мой, тебе не больно? — с волнением спросила Пинако, когда правнук наконец достиг желаемой цели и с маминой помощью уселся между ними. – Нет, — он гордо смотрел на бабушку своими большими глазами и довольно улыбался. – Сказали же тебе: не беги, — присев на корточки и легонько щёлкнув непоседливого племянника по носу, сказал Ал, который вместе с братом уже успел подойти к ступенькам. Мальчик только звонко расхохотался и потянулся вперёд, просясь на руки. – А вы неплохо смотритесь, — улыбнулась бабуля, глядя на то, как Ал возится с Томасом. — Со своими ещё понянчиться неохота? – Нам с Мэй пока некуда торопиться, — чувствуя, как мелкие пальцы сидящего на плечах проказника крепко вцепились ему в волосы, прокряхтел Альфонс. — Да и не всё ведь зависит от нас. – Тут ты прав, — твёрдо согласилась Пинако. — Никто не приходит в этот мир раньше своего срока, равно как никому не дано задержаться здесь дольше, чем положено. – Бабуля, ты опять? — наперебой воскликнули Эд и Уинри. – А что? — с каким-то театральным удивлением изрекла она. — В моем возрасте каждый новый день – уже подарок судьбы. – Ты бы всё же подумала над тем, чтобы перебраться к нам, — тепля крохотную надежду на положительный ответ, в сотый раз за последние несколько дней предложил Эдвард. – Нет, хватит и того, что вы надо мной круглыми сутками дежурите, — категорично помотала головой бабуля. — Я уже говорила: мой дом здесь, я не хочу его оставлять. Да и нечего вам обо мне, старухе, так печься, словно у вас своей жизни нет. – Мы просто хотим, чтобы ты ни в чём не нуждалась, — глядя на бабушку, сказала Уинри. – Верно, — кивнул старший Элрик. — Ты всегда очень много для нас делала. Мы не можем просто бросить тебя и жить так, словно всё в порядке. – Точно, — подхватил Альфонс. — Даже когда нам с братом некуда было пойти, ты заботилась о нас, как о родных. Поэтому мы будем ухаживать за тобой столько, сколько понадобится. Пинако молча пробежала взглядом по каждому из них, а после, не найдясь, что ответить, опустила глаза. По её тёплой, смущенной улыбке было видно, что она глубоко тронута. – А вы чего все здесь столпились? — высунувшись из дверного проёма, изумлённо спросила Мэй. — Я там на стол накрыла, пойдёмте скорее обедать. Вся семья дружно зашевелилась. Том по прежнему сидел на плечах у дяди, Эдвард помог подняться жене и бабуле. Они, как и раньше, все вместе могли собраться за одном столом. В подобные минуты старушка чувствовала себя несоизмеримо счастливой, и в то же время её сердце наполнялось тоской: ей искренне хотелось верить, что такие обеды, как сегодня, в её жизни успеют случится ещё не один раз.***
Небо над Ризембургом вновь приобрело сизый окрас. Резвый ветер, нагулявшийся по лугам, где бескрайний травяной ковёр теперь казался уложенным взмахом огромного гребня, суетливо носился вокруг домов, глухо посвистывая и врываясь в приоткрытые форточки запахом приближающегося дождя. Душный воздух постепенно напитывался влагой, которая мелкими серыми каплями отбивала только ей известную мелодию, тарабаня по подоконникам одиноко стоящих домов и заставляя стёкла в рамах тихо, едва заметно дребезжать и позвякивать. Она понемногу наполняла собой жёлоба на крышах, а затем шумным, стремительным потоком стекала в стоки и уходила в рыхлую почву. В такое ненастье время замирает, а всё живое, подчиняясь вязкой усталости, погружается в безмятежный сон. Уткнувшись затылком в широкое изголовье кровати, Эд вяло всматривался в перепачканный лист старой тетради, портя зубами кончик сточенного донельзя карандаша. Глаза ужасно болели от царящего в комнате полумрака, едва ли разгоняемого тусклой, стоящей на прикроватной тумбочке лампой, но сил на то, чтобы подняться и зажечь свет у алхимика не было, поэтому он продолжал с усилием вглядываться в расплывчатые строчки, которые с каждой минутой всё больше теряли чёткие очертания, мешая учёному сосредоточиться. Неожиданно до ушей донёсся протяжный скрип и комнату на мгновение осветила проникшая из коридора яркая полоса. – Снова сидишь в темноте, — Уинри тихо озвучила ничуть не поразивший её факт. Эдвард ожидал, что в следующую секунду он услышит щелчок выключателя и девушка, как это обычно бывало, начнёт причитать о том, что он так скоро совсем испортит своё зрение, которое и без того уже начало похрамывать, но, к его огромному удивлению, этого не произошло: Уинри лишь молча сбросила с плеч лёгкий халат и, оставшись в одной ночнушке, неспешно забралась под одеяло. Не проронив ни слова, она двумя руками обняла подушку, после чего придвинулась ближе к мужу и обессилено закрыла глаза. – А ты не рано спать собралась? — в полтона поинтересовался Эд. — Сейчас ведь только девять вечера. – Я знаю, — почти не шевеля губами, пробормотала Уинри. — Но я так устала, что мне ничего больше не хочется. Примирившись с тем, что сегодня поработать ему уже не удастся, Эдвард отложил бумаги в сторону и прилёг рядом с женой. Ласково приобняв девушку за талию, он повернулся на бок и измождённо сомкнул веки. Супруги мгновенно провалились в неодолимый сон. События трёх последних недель не отняли остатки сил разве что у малютки Тома, который не слишком смыслил в делах и заботах старших. Состояние бабушки за это время серьезно ухудшилось: она уже практически не вставала, мало пила и ела, всё реже старушке удавалось заснуть. Она теперь ни на минуту не оставалась одна: в семье даже появился негласный график ночных пребываний в доме Рокбеллов, из которого также негласно была исключена Уинри. Девушку к бабуле старались не подпускать, чтобы оградить её от чрезмерных переживаний. Вместо этого она усиленно занималась готовкой, домашними делами и сыном, наивно полагая, что всё эти хлопоты помогут ей отвлечься, но, само собой, ожидаемого результата это не приносило: Уинри всё равно иногда тихо плакала, чувствуя совершенный упадок моральных сил. Порой она молча рассуждала, что после пережитой смерти мамы и папы ей теперь уже будет проще смириться с кончиной бабули, но так ли это было на самом деле? Она понятия не имела. Лишь рядом с мужем Уинри чувствовала себя хоть отчасти ограждённой от печали. Он не позволял ей унывать и перетруждаться, всё время переключал внимание жены на что-нибудь положительное и постоянно давал ей понять, что горевать раньше времени – вредно и бессмысленно, а она каждый раз удивлялась, откуда он берет столько энергии на всё это, не зная, что Эд уставал ничуть не меньше, просто показывать этого не желал. Но этой ночью отдохнуть им было не суждено. Эдвард не сразу понял, что происходит. С трудом раскрыв окосевшие от сонливости глаза, он на секунду прислушался: кто-то настойчиво и лихорадочно барабанил в дверь. Стрелки часов показывали одиннадцать вечера. Кроме них с Уинри в доме были только Мэй и Томас, а значит, логично было предположить, что выламывать дверь в такой час могла только принцесса Ксинга. Поднявшись, алхимик в полудрёме побрёл к входу в спальню. На пороге действительно стояла Мэй: на девушке не было лица, в глазах читались смятение и испуг. – Эд, вам с Уинри нужно скорее бежать к бабушке, — почти нечленораздельно выпалила она. – С чего вдруг в такое время? — потирая обожженные светом коридора глаза, спросил тот. – Мэй, в чём дело? — донёсся из глубины комнаты сонный голос разбуженной Уинри. – Альфонс только что звонил, — надтреснуло протараторила она. — Сказал, что бабушка срочно хочет вас видеть…***
Единственным источником света служил дряхлый понурый торшер, виновато стоящий в углу наполненной запахом лекарств комнаты. Его свет тускло освещал кровать, отрезая путь к ней ползущим по стенам лапам чёрных теней, которые, окружив предмет интерьера, будто замерли в предвкушении чего-то неотвратимого и тяжёлого. Крохотная высохшая старушка неподвижно лежала на спине, вытянув поверх одеяла сухие, пожелтевшие руки. Черты её лица теперь казались совсем состарившимися и обветшалыми. Подбородок заострился, кожа под глазами прохудилась и сморщилась, приняв синевато-серый оттенок и походя на тонкую бумагу. Губы потрескались и лишились своих очертаний, слившись с цветом кожи, волосы, прежде собранные, теперь космами разметались по подушке. Тщедушное старческое тело, покрытое тучным одеялом, терялось в белом постельном белье. Только в глубине бледных, словно застиранная скатерть глаз ещё мерцала слабая, тлеющая искорка жизни. – Бабушка, — Уинри с порога бросилась к кровати и опустилась на край светлой постели. — Бабушка, я здесь. Ты хотела меня видеть? — гладя её тёплые шершавые пальцы, она еле сдерживала слёзы. – Уинри, — старушка попыталась растянуть губы в вымученной улыбке. — Ты пришла. – Конечно пришла, бабушка, — кивнула девушка. — И я буду здесь, пока тебе не станет лучше. От этой картины у стоящих по разные стороны кровати Эдварда и Альфонса мороз пробежал по коже, а лёгкие сжались до жжения, словно из них выкачали весь воздух. Они оба прекрасно понимали, что старушка не протянет и часа, но сделать с этим ничего было нельзя. Братья только обменялись короткими, полными тревоги взглядами, словно сверяя свои мысли и сразу же потупили глаза в пол. – А я уже боялась, что так и умру не попрощавшись, — просипела Пинако. Её снова захлестнул удушливый кашель. – Что ты такое говоришь, бабушка, — Уинри чувствовала, что из-за стремительно растущего колючего кома ей становится больно говорить. — Ты не умрёшь, тебе скоро станет лучше, вот увидишь. – Уинри, дорогая, — она безуспешно попыталась сжать дрожащую ладонь внучки. — Тебе нельзя плакать, ты должна беречь себя. Девушка наскоро вытерла медленно скатывающиеся по щекам слёзы. – Даже не вздумай плакать обо мне, поняла? — её взгляд медленно скользнул к стоящему позади внучки Эдварду, руки которого лежали у Уинри на плечах. — Эд, уж ты за этим проследишь, я знаю. Он хотел было что-то ответить, но сил для этого не нашлось. Парень только скривил губы и слегка кивнул, глядя в затуманенные, блёклые глаза бабули. Комната вновь сотряслась от хриплого, лающего кашля. С трудом выровняв дыхание, Пинако провалилась плечами в мягкую подушку и по очереди окинула еле живым взглядом каждого из присутствующих. – Вы выросли достойными людьми, — каждое слово давалось бабуле всё с большим трудом. Она говорила тихо, с продолжительными паузами, едва хватая воздух. — Мне определённо есть, чем гордиться. Смерти я не боюсь... Об одном только сожалею: не покачать мне второго правнука. Но ничего, — Пинако снова надрывно откашлялась. — Я погляжу на вас оттуда, вместе с вашими родителями. – Ну что ты, бабушка? Обязательно покачаешь, ты же так ждала этого, помнишь? Тебе утром станет лучше, вот увидишь, — Уинри гладила складки на руках бабушки, от которых едва ли исходило тепло. – Да, я прожила хорошую жизнь, — в эту минуту Пинако казалась совсем отстранённой от реальности. Она словно говорила сама с собой, уперевшись взглядом в дощатый потолок. — Теперь я кажется понимаю тебя, Хоэнхайм... Ури, Сара, Триша... Я всем им передам от вас привет, ребята. Они наверняка… меня уже… заждались... Её стеклянные глаза закрылись. Вздох – и бескровные губы застыли в блаженной улыбке. Грудь старушки больше не вздымалась. – Бабушка, — тихо позвала Уинри, но ответа не последовало. — Бабушка! — срываясь на крик, она крепко сжала ослабевшую морщинистую ладонь, пытаясь встряхнуть обмякшее, раскинувшееся на кровати тело. Прежде, чем вскрикнуть снова, девушка почувствовала, как только что лежащие у нее на плечах руки обхватили её и мгновенно отдёрнули в сторону, и вот она уже стояла обездвиженная, плотно прижатая лбом к груди мужа. Эдвард только и успел, что взглянуть на Ала, который в эту самую секунду пытался прощупать пульс старушки, но безуспешно. Он поднял глаза на брата и, помотав головой, дал понять: умерла. Уинри еле стояла на дрожащих ногах и уже даже не всхлипывала. Её пальцы вцепились в рубашку мужа с такой силой, что захрустели побелевшие суставы. Она отчаянно пыталась сделать глоток воздуха, но лёгкие напрочь отказывались работать. Бабушки больше нет. Уинри понимала это, но еще не осознавала. Принять и поверить в подобное для нее оказалось непосильным. И с чего она, глупая, только решила, что раз она смогла перенести смерть родителей, то принять бабушкин уход будет легче? Чёрта с два это было легче! В памяти будто в замедленной съемке проносились бабулины лицо, улыбка, голос, которого Уинри уже никогда не услышит. Волна режущей боли скалясь вгрызалась в кости, судорогой стягивала мышцы, вонзалась в кожу миллиардами мелких иголок. Внутри всё горело, неумолимо разрывалось на части. Девушка теперь не просто рыдала, она кричала, выла на весь дом, отдавая свои обильные слёзы куску тёмной хлопчатой материи. Перед глазами абсолютная чернота, а в голове упрямо бьющаяся мысль, что все происходящее не более, чем страшный сон: стоит только досчитать до трёх – и всё вдруг исчезнет, она проснётся, кошмар рассеется. Но в действительности, даже если бы Уинри досчитала до тысячи – всё бы осталось по-прежнему. И от этой всепоглощающей безысходности её выворачивало наизнанку: она чувствовала, как липкая тошнота подкатывает к горлу. Она билась, стенала, задыхалась в руках мужа, до хрипоты срывая собственный голос. – Уинри, — прошептал Эд, гладя её плечи и волосы. Он не имел права позволить жене окончательно потерять самообладание, ведь цена этому могла оказаться слишком высокой. — Я знаю, что ты чувствуешь и знаю, насколько это тяжело, но тебе нужно успокоится, слышишь? Девушка только судорожно кивала. Она и сама понимала, что в её положении подобные эмоции – строжайшее табу. Они не способны принести облегчения, зато способны серьезно навредить ей и малышу. Но сколько бы Уинри себе этого не говорила – ничего не помогало. Слёзы сами упрямо текли по щекам, заслоняя всё солёной пеленой.***
Дождь за окном усилился. Теперь он свирепо и безжалостно атаковал всё вокруг тяжелыми, крупными каплями, и наконец на озябшую землю рухнула сплошная водяная стена. Вода шипела, плескалась о деревья, гнула кусты под своей тяжестью. Она затопляла все, превращая даже самые небольшие ухабы в бездонные, грязные лужи. Стрелка часов перевалила за час ночи. Уинри совершенно не помнила, как добралась домой, не помнила, как очутилась в спальне, как забралась в постель. Последним ярким пятном в памяти было принятое ею успокоительное и подслушанный краем уха разговор двух братьев: Альфонс убедил Эдварда вернуться домой вместе с женой, взяв на себя с Мэй дальнейшие заботы об усопшей. Эд сидел рядом, пытаясь согреть промёрзшие, бледные пальцы девушки, которая все еще прерывисто втягивала воздух. – Как ты себя чувствуешь? — обеспокоенно спросил он. – Мне уже немного легче, — но стоило только Уинри подумать о бабушке, как в носу снова начинало предательски щипать. Она сделала глубокий вдох и сильнее прижалась к мужу, зарываясь лицом в его шею. Сейчас он был единственным человеком на всём белом свете способным хоть немного излечить её искалеченную, изорванную в клочья душу. – Тебе нужно поспать, — заботливо лаская спину девушки, сказал Эдвард. – Сомневаюсь, что мне это удастся, — пробормотала она, опустив на живот согретую руку. — Малыш так медленно шевелится, меня это пугает. – Ты сильно перенервничала, — его губы коснулись её немного взмокшего лба. — Вам обоим просто нужно отдохнуть, — в эту секунду его внимание привлекла медленно приоткрывшаяся дверь. — Том? — удивился Эд, глядя на робко просунутую в проём светловолосую голову. — Ты чего не спишь? Мальчик не ответил. Он лишь молча подошёл к кровати и, крепко обнимая маленького плюшевого зайца, как-то серьезно посмотрел на отца. – Папа, почему мама плачет? Её кто-то обидел? Переглянувшись с женой, Эд поднял сына и усадил его к себе на колени. Он чувствовал, как в груди вновь нарастает волнение. – Нет, маму никто не обидел, просто... понимаешь, Том, нашей бабушки больше нет, она умерла. – А что значит «умерла»? От этого вопроса сердце алхимика сжалось: как объяснить этому невинному крохе, который еще ничего толком не знает о жизни, что такое уход родного человека, смерть? – Ну, сначала человек рождается, растёт, потом взрослеет, у него появляются дети, после них – внуки, и когда человек становится уже совсем стареньким – он умирает. Это значит, что ты больше не можешь увидеться с ним, обнять, поговорить, но память о нём и часть его души навсегда остаётся вот здесь, — он кончиком пальца коснулся грудной клетки малыша. – Тогда я тоже однажды умру? И ты? И мама? — в его взгляде мелькнул испуг. – Да, — Эд опустил на макушку сына широкую ладонь. — Но это случится очень нескоро. Мы еще долго-долго будем вместе. – Значит, маме грустно, потому что она больше не может поговорить с бабушкой? — задумчиво пролепетал Том. Мальчик обернулся и, широко раскинув руки, крепко обнял Уинри за шею, а она в ответ бережно прижала его к себе. – Мамочка, не плачь, — громко сказал Томас. — У тебя есть папа и я, а еще, — он отстранился и двумя крохотными ладошками дотронулся до круглого живота мамы. — Если ты будешь грустить, ляле в животике тоже будет грустно. – Хорошо, — она слегка улыбнулась. — Я очень постараюсь не грустить. – А теперь, Том, — обратился к сыну Эдвард. — Маме нужно отдыхать, так что тебе тоже пора в постель. – Но я хочу остаться вами, — печально протянул малыш. – У тебя есть своя комната и своя кроватка, здесь нам всем вместе будет тесно. Томас насупился и несколько секунд недовольно смотрел на отца. – Ладно, — огорчённо согласился кроха. — Тогда я оставлю маме своего Бенни, можно? – Но это же твоя любимая игрушка, — немного удивился алхимик. — Не будешь жалеть, что оставил её здесь? – Нет, — ни секунды не раздумывая, заявил малыш. – Ну что ж, раз ты так уверен, тогда можно, — улыбнулся Эд. Томас оживлённо протянул Уинри маленькую, сделанную из голубого плюша зайчишку. – Спасибо, мой хороший, — принимая мягкую фигурку, сказала она. – Ты сам дойдёшь до комнаты? — поинтересовался Эдвард, помогая сыну спуститься с кровати. – Да, — он гордо вздёрнул нос и состроил довольную моську. Томас покачиваясь скрылся за приоткрытой дверью и, похоже, уже успешно добрался до своей постели, а Уинри так и сидела, сминая пальцами оставленного ей плюшевого зайца. Она вдруг поймала себя на мысли, что за то время, которое они провели втроём, ей стало действительно легче. И дело было вовсе не в окончательно подействовавшем успокоительном: просто рядом еще были люди, готовые за её улыбку отдать всё на этом свете. Да, её жизнь уже никогда не будет такой, как прежде, и всё же она потихоньку продолжалась. Дождь за окном прекратился; только с крыш и подоконников по-прежнему медленно скатывались на землю крупные стеклянные капли.