Одинокий стяг

Он не боялся умереть… О нет. Он вообще ничего не боялся более, кроме одного — не успеть увидеть отца. Дожить лишь до этого момента, взглянуть в любимое лицо, пусть даже полускрытое забралом. Пусть отец не узнает его, но только успеть. И потому, без оглядки мчась с холма туда, в пекло битвы, он остановился на миг у тела убитого эльфа, чтоб снять с него уже не нужный ему шлем. Металл был еще тепел, а карие глаза прямо и неподвижно глядели в небо. Леголас сжал зубы и, повинуясь невольному порыву, снял с убитого окровавленный зеленый плащ. Теперь он снова был лихолесцем. Глупо? Сентиментально? Быть может, но кто мог судить его, отверженного изгоя, вновь ступившего на отчую землю и заставшего ее орошенной кровью. Время застыло на месте, растворившись в звоне, грохоте и смраде. Он давно не видел орков, и они не вызвали в нем былой ненависти, лишь яростный азарт битвы. Меч порхал в руке, сметая темных тварей. Где же король? Отец никогда не носил отличительных знаков на доспехах, и в бою его трудно было узнать. Оркам не было числа, дунландцы появлялись, словно вырастая из брошенных камней. Леголас видел много страшных битв, но никогда синдар не были совсем одни против двух вражеских армий. Будь проклят, Нарбель, шакалья душа… Это твоим усердием, твоими интригами собрались здесь эти мерзкие орды. Что за гнилым нутром обладал ты, желая власти, установленной на сотнях тел твоих братьев? Ну, где же желанный, спасительный запах дыма? Почему мешкает Росса? Солнце уже на полпути к горизонту, нельзя допустить, чтоб бой затянулся до ночи. Орки с темнотой лишь воспрянут, мрак вдохнет новые силы в кровожадных тварей. Дротик чиркнул по шее, и Леголас обернулся, в резком развороте настигая мечом противника. Пусть светлой будет твоя память, Рамен. Но и ты не пощадил бы в этом бою моего соплеменника. Кольцо сжималось, синдар выстроили кругом оставшихся лошадей, укрываясь за ними от дротиков. Только несколько десятков воинов оставались на конях, убивая варгов, начавших пожирать тела павших. Уже обагренные кровью стрелы, вырванные из тел, снова взвивались в воздух. Синдар не просили пощады, как не просили ее никогда. И вдруг кисловатая горечь вплелась в запахи боя. Дым… Желтоватая пелена, гонимая ленивым ветерком накрыла поле, и в ее терпком аромате дунландцы почуяли смерть. Леголас не следил за их бегством, он знал, отчего в панике бросают оружие бесстрашные воины. Он помнил дурманящий запах на ступенях Кэрданова дворца. Дунланд был повержен, ибо этому таинственному снадобью, пробуждающему дремлющий во тьме наследственной памяти примитивный ужас, сопротивляться было нельзя. Леголас не ведал, на чьей стороне перевес. Ему недосуг было считать врагов, и без того он потерял столько времени. Найти отца, найти и умереть спина к спине с ним. И эльф продолжал сражаться за свой гибнущий народ. Орки не были сильны в стратегиях, но в рукопашном бою инстинкт самосохранения был им чужд, они не чинились потерями, и именно это делало Темный народ столь опасным. У них уже не было ничего своего, терять оркам было нечего, и звериная их ярость достигла поистине шквальной мощи. Равнина, вспаханная усердными копытами, засеянная на славу стрелами и дротиками, устеленная рваными знаменами и телами своих пахарей и сеятелей, налилась первыми красками заката. Пыль уже не взметалась из-под ног, кровавая грязь чавкала под сапогами, солнце опускалось все ниже, зажигая багровые огни на щитах и доспехах. Звук линдонских рогов заставил Леголаса обернуться — и тут он увидел. Увидел, как один из немногих оставшихся всадников вскидывает руку, взблескивает в лучах заката герб на шлеме. Это был он. И Леголас забыл обо всем, остервенело прокладывая себе путь вперед. Орки падали под ударами меча, чьи-то клинки мелькали у самого лица, наверное, какие-то из них наносили царапины. Все это было неважно, он мчался вперед, прорубая себе путь. Он успел лишь увидеть, как стрела вгрызается в зеленое сукно отцовского плаща, как застывает приветственно поднятая рука. И в этот миг отец исчез среди бушующего моря сражающихся, лишь глянцевая голова коня мелькнула меж скрещивающихся мечей. Леголас не помнил, как достиг места, где упал отец. Он рухнул на колени возле распростертого тела, обломил древко стрелы, не давая ей войти глубже, и взглянул, наконец, в лицо государя. Лишь несколько секунд стоял Леголас на коленях, сжимая в объятиях тело отца, а ему казалось, что часы прошли, пока он вглядывался в окровавленные черты и бессвязно шептал: — Я здесь, отец, я здесь, здесь, мой король… Неужели, он опоздал, и лишь считанных минут не хватило ему, чтоб увидеть это лицо живым? Неужели это кара за долгие месяцы, когда он мог послать о себе весть, но предпочитал упиваться своими обидами? Леголас не замечал, как машинально отирает кровь с отцовского лица, а по щекам текут слезы. К Мелькору. Этот бой скоро закончится. Если Эру послал лихолесцам неведомых союзников — он не отнимет уже у них победы. А ему нужно спешить. — Орме! — Голос прозвучал хрипло, но вороной жеребец отца тряхнул гривой и ткнулся Леголасу в плечо. Славный, добрый Орме… Ты один узнал меня, хоть и не видел больше полутора лет… Повинуясь то ли голосу Леголаса, то ли запаху крови хозяина, Орме опустился на колени. Сжав в руке меч и уповая на милость Единого, Леголас охватил второй рукой отца и с усилием взгромоздил неподвижное тело на спину скакуна. Орме встал, лихолесец вскочил на коня, бережно уложил голову Трандуила на свое плечо и тронул мокрые конские бока каблуками сапог. Коня не нужно было понукать. Рысью взяв с места, он понесся по полю к холмам. Никто не остановил вороного, направляемого всадником, что неутомимо взмахивал мечом, изрыгая проклятия и поддерживая раненого. Клочья пены срывались с морды усталого коня, полосы крови виднелись на шее. Вот и край поля, и пологая ложбина меж холмов скрыла вороного. *** Гванур не находил себе места. Он метался по вершине холма, вглядываясь в бушующий внизу хаос. Он шестьсот лет не видел этого поля, этих окрашенных закатом далеких лесных крон, этих зеленых плащей. И теперь он должен был быть там, среди них, но не мог оставить Россу в одиночестве на этих холмах. Кто знает, быть может, орки отступят, и далее битва продолжится уже здесь. Он узнал митлондских воинов, но удивиться можно было и опосля, а сейчас рукоять меча жгла ладонь, и корабельщик снова мерил шагами выжженную землю. Он сразу заметил скачущего по полю вороного коня, похожего на того, что стоял, стреноженный, в ближайшем овраге, дожидаясь возвращения Леголаса. — Росса, к нам визитер, и с ним то ли раненый, то ли убитый. Росса, следившая за догорающим костром, поднялась на ноги, но Гванур шагнул назад, загородил ее собой и выхватил меч. — Эру знает, кто это. Надобно встретить по чести. Дробно простучали копыта, и хрипящий конь, тяжело поводя боками, вырвался на вершину. Всадник в изодранном плаще сорвал с головы шлем, и с покрытого грязью и ссадинами лица на Гванура взглянули глаза, полные отчаяния. — Король ранен, друг, — голос Леголаса скрипуче продрался сквозь набившуюся в горло пыль, — я не знаю, жив ли он после этой скачки. Росса, милая… Именем Валар заклинаю… — Но Росса не собиралась дослушивать эту бессвязную мольбу, она уже неслась к своему жеребцу за лекарской сумой. Можно лишь благословить хлопоты, что не оставляют времени на самоистязание. Трандуила сняли с коня, уложили на расстеленный плащ, и Росса склонилась над раной, разрезая ремни кирасы и окровавленный камзол. Стрела вошла меж ребер, вмяв в разорванную плоть клочки льняной туники. — Государь жив, Леголас, — голос Россы слегка подрагивал, но звучал уверенно, — я выну стрелу и остановлю кровь. Но его нужно немедленно везти в замок. Мне не вычистить рану, как следует, все травы на исходе. А если возьмется плоть лихорадкой — Эру нас помилуй. Не забудь, эта рана не единственная, плечо пробито до кости, крови король потерял вдосталь. Леголас лишь кивнул, и Росса развязала шнуры седельной сумы. Странно было на холме в последующий час. Внизу догорала баталия, слышалась брань, звон и стоны, топот коней и прочий гвалт, неизбежно сопровождающий жестокие ратные забавы. А на холме, словно отделенном от внешнего мира незримой стеной, стояла звенящая тишина, нарушаемая лишь негромкими напевами Россы. Леголас знал, как вынимаются стрелы, и немало их вынул сам. Но сейчас, когда протолкнуть зазубренный наконечник вперед было нельзя, он молился и леденел, глядя, как узкое лезвие лекарского ножа рассекает кровоточащую плоть, вкрадчиво подбираясь к острию стрелы. Как Росса осторожно высвобождает хищные зубья и поет, поет низким хрипловатым голосом древние слова, пришедшие из тех эпох, когда светлые Квенди не знали войн. Кудри надо лбом девушки слиплись, пот прочертил по лицу блестящие полосы, и вот проклятый клыкастый обломок отброшен на плащ. Последние пассы пальцев, и рана больше не сочится кровью, и выглядит особенно устрашающе обнаженным уродством исковерканных краев. Росса резко выдыхает, плечи вдруг ссутуливаются, словно приняв непосильный груз, и слезы льются из глаз. Леголас и Гванур бросаются к ней, но она суматошно взмахивает руками, отирая рукавом лицо и оставляя на нем грязные следы. — Леголас, я сделала все, как умела. Прости, если неискусно вынула стрелу, мне до отца, как до звезд небесных. А сейчас бери коня и скачи. У тебя есть несколько часов, короля нужно доставить в покой и умелые руки. Езжай. Леголас беспомощно сжал тонкие запястья Россы, переполненный горячей признательностью и глубоко тронутый безыскусной искренностью этих слов. Он искал те нужные слова ободрения и благодарности, что никогда не приходят, когда их отчаянно хотят сказать. Но Росса мягко отстранила его: — Езжай же, олух, не теряй времени. *** Вороной летел по темнеющему лесу. Звуки битвы замирали вдали, топот копыт приглушался толстым слоем палой листвы. Орме остался с Гвануром, он уже не мог так резво скакать. Леголас взял скакуна, на котором бежал из плена. Влажный сумрак старинного леса несся навстречу, то вставал у поворота раскидистый дуб, то чернильным пятном густела в полутьме группка елей. Воздух, прохладный, пряный, полный аромата поздних ягод и преющих листьев, ударил в голову, как доброе вино. Всего-то чуть более полутора лет… А изгнаннику казалось, он не чувствовал этих запахов целые века, поменяв их на дух морских волн и тесаного дерева. Остановиться бы, вдохнуть полной грудью и упасть на ковер желтеющей травы, усыпанный хвоинками, забросанный листьями и желудями, что больно впиваются в спину. Но Леголас глушил ширящуюся в груди особую, тоскливую отраду, гнал воспоминания и мысли о будущем. Липкое от крови сукно отцовского камзола огнем жгло руку, золотоволосая голова, покоящаяся на его плече, так страшно, безжизненно вздрагивающая при толчках, заставляла лишь сильней гнать коня, не думая ни о чем, кроме нескончаемой дороги к замку. Леголас боялся, что скачка эта будет губительна для израненного короля, но у него не было времени на более спокойный аллюр, и он мчался дальше, молясь всем Валар сразу. Он не знал, сколько времени прошло в этой отчаянной скачке. Ночь давно спустилась на Лихолесье. В подлеске стало темно, как в погребе, но ему ли, завзятому охотнику и любопытному исследователю, обшарившему каждый овраг родного леса, было опасаться темноты? Совы перекликались во мраке трубными голосами, где-то взял первую ноту волк, и сразу несколько подхватили. Сверчки нестройно стрекотали в кустах, ветер шелестел облетающей листвой и поскрипывал ветками, словно мальчуган, пробующий на прочность сучья яблони. Уже скоро… Вот старый колодец, у которого так удобно напоить лошадь, да и самому приложиться к полной ледяной воды бадейке, обливая камзол. Сейчас, за этими буками, будет поваленное бурей дерево, под которым уже столько лет живет барсук. Дальше дубы встанут могучей заставой, нависая над дорогой, выстраиваясь вдоль нее, словно часовые, и в конце этого векового коридора дорога закончится, упираясь в массивные старинные ворота, окованные, потемневшие, с выбитым гербом Лихолесского королевства на каждой створке. Вот и он, темный строй монументальных стражей, роняющих ржавые резные листья на плечи вернувшегося изгнанника. И уже видна в конце дороги исполинская стена дикого камня и могучие столбы, увенчанные ширококрылыми каменными орлами. — Еще немного, отец, потерпи, — Леголас машинально пробормотал эти слова, словно пытаясь убедить себя в чем-то. Как рвалось его сердце туда, скорее, к этим воротам… Он едва не забыл, что его не ждут за этими воротами, и могут, чего доброго, даже не впустить… Леголас сдвинул брови. К Мелькору, пусть кто попробует оспорить его право внести раненого государя под сень замка. Сначала он убедится, что отец будет жить, а потом уже позволит кому бы то ни было напоминать ему, что он здесь уже не ждан. Резко осадив коня у ворот, Леголас с трепетом приложил пальцы к шее Трандуила, с невыразимой радостью ощутив еле заметную нить пульса. Нагнувшись вперед, Леголас дернул за веревку колокола, и тот гулко раскатил в темноте привычный глубокий звон. За стеной заскрипели цепи, и громкий голос часового сурово вопросил: — Кто пожаловал? — Леголас, сын государя Трандуила! — лихолесец не заметил, как взял привычный властный тон, — отвори, Гаэрон, государь тяжко ранен. Немедля потребен лекарь. За воротами на миг воцарилось замешательство, а затем Гаэрон снова заговорил, и на сей раз в его словах звучала истинная ненависть. — Не ведаю я, кто ты, незнакомец. А только набраться наглости сим именем себя назвать — и лесной тать устыдился б. Леголас почувствовал закипающее бешенство. Стало быть, его имя уж и лесного головореза бы осрамило? Недурно. — Открывай ворота, Гаэрон, а о чести лесных татей тревожиться не твоя забота. Государь у меня на руках умирает, а ты мне рыцарские кодексы читать затеял. После еще одного мгновения тишины, часовой спросил совсем иным тоном: — Если правда ты Леголас, так скажи, что в твоих покоях над камином висит? — Вышивка матушкина, водопад и олени, тонким шелком, — Леголас был готов зарычать. Но вновь зазвенели, разматываясь, цепи, и ворота широко распахнулись перед эльфом, а впереди уже опускался тяжелый подъемный мост, что соединял надо рвом первую и вторую крепостные стены. Массивная герса поползла вверх, заплясали на древних камнях стены огни факелов, и Леголас въехал во двор отчего замка, стараясь не обращать внимания на ошеломленные лица стражников. Спешившись, он осторожно снял с коня неподвижного Трандуила и обернулся к Гаэрону: — Я не знаю, что за приказ у тебя относительно меня, но это все потом. Сейчас пошли за Гольвеном, он в замке? — Да, мой принц… — Гаэрон сбился, откашлялся и взял, наконец, себя в руки. О странном поведении воскресшего принца думать было некогда, когда король вернулся с поля брани на грани смерти. Леголас пересек двор, и двери замка, в которые он не чаял когда-нибудь войти, уже ждали его, раскрытые настежь. На миг можно было даже представить, что ему здесь рады… Двенадцать крутых, широких ступеней, а вот и просторный, освещенный факелами холл, и лестница плавным изгибом уходит наверх, и по-прежнему висят на стенах гобелены и начищенное оружие, и стяги колыхнулись на темных потолочных балках. Слуги сбежались отовсюду, они что-то восклицали и порывались к Леголасу, но он, не озираясь, шел к лестнице. Не оглядываться, не смотреть в лица, не слушать и не вспоминать. Иначе, когда нужно будет уходить, он уйдет с кровавой дырой на месте сердца. Хватит, второго раза ему не вынести… Он выполняет свой долг, долг сына и вассала… Кто это сказал?.. «Сюзерен вправе отвергнуть вассала, но вассал вправе избрать сюзерена, и придерживаться выбора…» Леголас стремительно поднялся по лестнице, неся на руках отца, вышел в длинный коридор и приблизился к темной двери с мощными, начищенными до блеска коваными петлями. Навстречу ему к этой же двери уже несся лекарь Гольвен, по-прежнему безупречно-прямой, в неизменном сером камзоле, но глаза непривычно поблескивали. — Мой принц… Мне сообщили, я не поверил… Эру единый… Гольвен бормотал что-то еще, слуга уже распахнул дверь королевских покоев, и на Леголаса пахнуло знакомым запахом можжевеловых дров, цветущего миндаля и выделанных шкур. Камин ярко горел, Трандуила уложили на широкую кровать, и лекарь уже отдавал распоряжения лакеям, осматривая рану на спине. Леголас в этой суете вдруг почувствовал себя забытым и страшно уставшим. Он опустился в кресло в темном углу покоев, не желая привлекать внимание слуг и мешать Гольвену. Ничего не изменилось, Элберет всеблагая… Так же лоснится у камина потертая оленья шкура, поблескивают чернильницы на столе, в ведерко с углем воткнута витая кочерга. Ставни открыты, и сквозь деревянную решетку переплета доносится ночная прохлада. А это что? Внимание Леголаса привлек предмет на тяжелом резном ларе у стены. Леголас недоуменно взял его в руки. Перчатка. Его собственная перчатка, которую он то ли забыл где-то, то ли обронил еще в последнюю войну после битвы за Минас-Тирит. Откуда она здесь? Пока он стоял, бездумно сжимая перчатку, чьи-то пальцы коснулись плеча. За спиной стоял Гольвен, вытирая окровавленные руки. — Как отец? — это прозвучало почти безжизненно. Лекарь слегка наклонил голову: — Государь зело плох, но теперь я лишь молю Элберет, чтоб она дала ему несколько минут сознания. Тогда он справится с любым увечьем, поверь мне, Леголас. Принц прикрыл на миг глаза. В голове мутилось от усталости и нахлынувших чувств. Лишь только узнать, что отец выживет, и лучше уехать, не растравляя себя разговором с государем. Леголас представил себе, как бирюзовые глаза останавливаются на его лице, и радость возвращения в мир живых сменяется в них надменной брезгливостью… Ледяной ком встал в горле. Но Гольвен все так же пытливо смотрел на принца. — Леголас… Мой мальчик, я принимал тебя у твоей матушки в тот далекий, благословенный день… Полтора года кануло, как не ступал ты на отчую землю… Не проходило дня, чтоб мы не горевали о тебе. Король стал другим, и весь замок вместе с ним. Так что же ты молчишь, будто не узнаешь родного крова? Неужели даже не обнимешь меня? Неужели не выйдешь к слугам, которые сейчас плачут за дверью? Леголас встряхнул головой, отгоняя накатывающую волнами боль. — Будет терзать меня, Гольвен, пощади. Слуги горюют по государю, а мне лучше покинуть эти стены, пока мне не напомнили мое место. Лекарь моргнул. Потом осторожным, истинно целительским жестом коснулся руки принца: — Ты многое пережил, Леголас. К тому же ты ранен, и, наверняка, потрясен. Оставим разговоры, тебе нужен ужин и отдых. Дай я осмотрю твои раны. Леголас нетерпеливо отстранился: — Не нужно рядить меня в безумца. Я спущусь на кухню, кухарка не откажет в ужине. — Внезапно Леголас заметил в глазах Гольвена смятение и пожалел о своем резком тоне. — Прости. Я благодарен тебе за добрые слова. Но право, оставь сострадание. Я не дитя. Принять волю сюзерена — долг вассала. Отец отрекся от меня — и не к лицу мне выпрашивать подачки. Гольвен сдвинул густые брови. Он видел, что принц не шутит и не помутнен разумом. Так что за бессмыслицу несет блудный наследник? — Леголас… Я не ведаю, о каком отречении ты толкуешь мне, но еще в начале минувшей весны король получил от твоего соратника письмо, сообщающее о твоей гибели, и твою окровавленную перчатку. Король так и не оправился от этого известия, и мы не раз тревожились о его рассудке. Если б под ногами Леголаса разверзся пол, он не испытал бы такого потрясения. Письмо с известием о его гибели… Так вот, откуда эта перчатка… В начале весны, именно тогда, когда и он сам получил в таверне «Полпути» тот страшный свиток… Эру милосердный, так отец все это время считал его погибшим… Тогда откуда взялись эти письма? И Леголас застонал, вцепляясь пальцами в спутанные волосы. Идиот… Кичливый, самовлюбленный, слепой идиот… Конечно, снова Нарбель. Кто еще мог так безупречно сыграть на его слабостях и недостатках, кто мог так точно скопировать отцовский почерк и слог, кто еще имел доступ к Лихолесской печати? Как мог Леголас не заподозрить неладного, когда интриги Истималора стали известны ему? Привыкший за полгода во всем видеть подвох, он ни на миг не дал себе труда усомниться в самом неправдоподобном, самом невероятном известии, полученном так неожиданно и нелепо. Гольвен ничего не спросил. Он лишь обхватил смятенного принца за плечи, унимая сотрясавшую того дрожь. Ночь свилась в тугой и сумбурный клубок событий. Леголаса едва не утопили в слезах женщины, не разбирая прачек и придворных дам. Кто-то обнимал его, кто-то хлопал по плечам, жал руки, и все спрашивали, спрашивали, и снова плакали и обнимали. Откуда-то взялась горячая вода и чистое полотно, обрывки зеленого бархатного камзола сменились забытой мягкостью лихолесской туники, и ужин второпях накрыли прямо в трапезной для прислуги. Леголас утопал в безмятежном счастье этого немыслимого момента, вино не пьянило в ту ночь и раны позабыли болеть. О нет, никто не забыл, что государь лежит на смертном одре. Никто не запамятовал, что войско ушло на смертный бой, и что вскоре не счесть будет свежих могил на тихой поляне у Круглых холмов, а уже завтра каждый дом станет лазаретом. Да и Эру лишь ведал, кто одержал победу там, на бранном поле. Но все это синдарам было не внове. Они умели сражаться и скорбеть, они умели побеждать и ликовать. И сегодня не трепеталось о завтра, ибо что может лучше возвестить о великой милости Валар, чем принц, уже оплаканный и так нежданно воскресший… *** Еще не занялся рассвет, и переплет окна в королевской спальне был неразличим во тьме. Леголас стоял на коленях у отцовского ложа, бережно сжимая безжизненную руку в ладони. Как больно вспомнился ему в этот миг Лагор, что смог поговорить начистоту с отцом, лишь сжимая в объятиях его мертвое тело. И Леголас заговорил… Он говорил долго и бессвязно, пересказывая зачем-то свои приключения, описывая своих друзей, своих врагов, свои нелегкие пути и недостойные заблуждения. Он просил прощения снова и снова, зная, что отец не слышит его, но страстно желая, чтоб услышал… … Было темно, мягко и покойно. Раны не чувствовались, а руку сжимали пальцы того, кто давно уже покинул его. Невнятный рокот звучал в ушах, и Трандуил медленно вздохнул, пытаясь понять, где он, и боясь спугнуть желанный сон, в котором был жив сын. Понемногу слух прояснился, и рокот превратился в торопливый говор. Трандуил открыл глаза, хотя веки наливались свинцом. Леголас стоял у кровати на коленях… Живой… Совсем прежний и совсем другой. Бронзово-загорелое лицо, незнакомая, суровая складка меж бровей, глаза горячечно блестят, свежая ссадина на скуле. Его любимая поношенная туника, а ладонь отчего-то жесткая, словно у плотника. Что он так неистово рассказывает?.. Письмо… Недостойный сын… Что за бессмыслица? Линдон, корсары… В Линдоне отроду не было корсаров… Да что Леголас может знать о Линдоне? Он ни разу его туда не брал, хотя сын часто просил… Там такие опасности по пути… … Леголас говорил и говорил, боясь остановиться, потому что тогда придется взглянуть отцу в лицо. Страшно… Страшно увидеть восковые губы и заострившиеся черты. Говорить, говорить дальше, словно этот путаный рассказ может удержать отца на этой стороне, как рука Леголаса удерживает его руку. Но слова иссякали, и нечего было уже добавить, и слез не было, лишь жгло сухие глаза. И эльф сжал зубы, загоняя вглубь это каменное отчаяние, и проговорил отрывисто, словно заговор, словно молитву: — Прости, отец… Прости… И Эру сжалился, подарив иллюзию, словно дрогнули вдруг холодные пальцы. Леголас замер, оборвав поток слов. А пальцы короля медленно сжали ладонь сына. Растрескавшиеся губы разомкнулись в тени улыбки, и еле слышный голос прошелестел с невыразимо знакомой интонацией: — Прекрати, наконец, извиняться… Что за нелепый мальчишка…