Одинокий стяг

Дождь неистово молотил в закрытые ставни. С середины ночи хляби небесные не оскудевали, изрыгая на Лихолесье потоки холодной воды. Трандуил, морщась, вдевал в рукав туники неловко согнутую руку. Плечо все еще не желало действовать, рана под лопаткой ныла. Что за беда, в сырость раны всегда напоминают о себе, но разве это повод валяться пластом, когда жажда жизни и движения перехлестывает через край? Управившись с туникой, король кое-как натянул сапоги и встал. Два дня почти полного беспамятства, перемежавшегося короткими периодами прояснений, оставили Трандуилу странное ощущение нереальности и почти горячечной эйфории. Полустертый обрывок воспоминания о жесткой ладони, сжимающей его руку, о сбивчивом потоке слов, где корсары переплетались с чьим-то отречением, а какие-то письма соседствовали с горными замками и факелами. Трандуил не пытался вникнуть – это потом. Сейчас же оставалось главное – Леголас, его дерзкий, своенравный, бесконечно любимый сын снова был с ним, и все остальное, словно по волшебству, снова сделалось простым и преодолимым. Вон из опостылевшей опочивальни, где все еще пахнет заживляющими снадобьями. Король торопливо шагал по галерее – Кэрдан, конечно, в Восточном зале. Откуда еще так широко и раздольно видна бескрайняя Пуща? Утром гонец сообщил, что войско уже в пути… Нетерпеливо толкнув тяжелую створку, Трандуил шагнул в зал, наполненный неярким светом пасмурного дня и благостным теплом камина. Среброволосый эльф юношески-легко взметнулся из кресла на скрип двери, отставляя кубок. Лихолесец остановился, жадно вглядываясь в лицо, что так часто снилось ему искаженное смертной мукой. Не сдержал невольной улыбки, так нелепо по-домашнему выглядел сейчас легендарный властитель Линдона без плаща и с куском мясного пирога в руке. А потом шагнул вперед, сжав друга в неловких объятиях. Они говорили и говорили, взахлеб, перебивая друг друга, забывая о важнейших новостях и по нескольку раз пересказывая малозначимые, но упоительные мелочи. Накопившиеся подозрения, безответные вопросы, мучительные сомнения и тягостное чувство вины искали выхода и утоления. Кэрдан не знал, известно ли уже Трандуилу о предательстве Нарбеля, и он отчаянно искал нужные слова для начала этого непростого разговора. Трандуил же ненасытно расспрашивал о сыне, бывшем в Митлонде так невероятно близко; корил себя за непомерную гордыню, ослепившую его обидой, когда Кэрдану так нужна была помощь. Века, так величаво венчающие этих двоих прославленных владык, словно слетели, обнажив простую и искреннюю радость, равно ведомую и королям, и маленьким детям. Наконец, иссяк поток первых безудержных расспросов, и Кэрдан почувствовал, что подходящий момент настал. - Мне нужно сообщить тебе нечто чрезвычайно важное, друг мой. И, по возможности, нас не должны слышать. Счастливый не ждет дурных вестей, и Трандуил широко взмахнул рукой, невольно поморщившись от позабытой боли под лопаткой: - Так пойдем в мой кабинет, уединенней места не сыскать. Не поверишь, там, у порога половицы так скрипят, что лакеи Моргота поминают. Но я их менять не велю. Как еще мне знать, что никто от непомерной жажды знаний к двери не подберется? С этими словами, король увлек гостя по длинной анфиладе галерей и залов к узкому коридору, упиравшемуся в темную дверь мореного дуба. Нещадно проскрипели половицы, Трандуил повернул в скважине затейливый ключ, и на Кэрдана повеяло теплом уютной, протопленной горницы… … Король Лихолесья замер у порога. Боль в ранах взметнулась хлесткой плетью, пронзив тело насквозь. Воздух душно наполнил легкие, и с глаз словно спала пелена. Эру милосердный… Что за блажь владела им все эти дни? Не иначе, горячка нашептала ему упоительные бредни… Леголас… Коленопреклонённый Леголас у смертного ложа отца, и рука тепла так по-живому. И он поверил, поверил, как болван, что мертвые могут воскресать… Гулкий гонг раздался в висках, знакомые раскаленные тиски сжали освободившееся было сердце, и Трандуил почувствовал – боле невмочь. - Кэрдан… - прошептали помертвевшие губы, - завещание в сокровищнице… … Митлондец в испуге и недоумении смотрел на друга. Войдя в кабинет, он словно увидел самого Мандоса. Кровь отхлынула от лица, глаза распахнулись холодными лазуритами, лишенные выражения и мысли, задрожали руки, и гордый стан мучительно сгорбился, словно открылись страшные раны того недавнего боя. Несколько бесконечных секунд прошли в оглушающей тишине, нарушаемой лишь хриплым дыханием Трандуила и потрескиванием дров в очаге. Кэрдан стоял, безвольно опустив руки, парализованный страхом и недоумением. Как завороженный он смотрел на искажающееся безумием лицо друга, на синевато-бледные губы, шепчущие бессвязные слова о завещании, на руку, неловко, но уверенно ползущую по блестящей столешнице к изящному кинжалу, лежащему поверх бумаг… И вдруг громко щелкнуло в камине полено, трескаясь в жару огня, и этот звук не хуже пощечины вернул Кэрдана в действительность. Одним резким толчком он выбил кинжал из-под ладони Трандуила, а потом рванулся к окну и настежь распахнул ставни. Обхватив лихолесца поперек торса, Кэрдан подтащил его к окну, навстречу холодному, свежему дыханию осеннего леса. Дождь наотмашь швырнул в лицо королю пригоршню ледяных капель, заметались на ветру неприбранные золотые пряди, и Трандуил резко встряхнул головой, словно отгоняя морок. А Кэрдан подхватил с пола ведерко с золой и торопливо швырнул черную массу в камин, душа ею пылающий огонь. Вы долго читали эти строки, мои верные спутники, но эта странная сцена не заняла и минуты… Ветер шуршал свитками и листами на столе; Кэрдан стоял у камина, глядя в умирающие язычки пламени, там и сям пробивавшиеся сквозь золу, и слегка нервически отирая жирные черные пятна с пальцев; Трандуил неподвижно приник к окну, еле заметно вздрагивая от порывов ветра и машинально слизывая капли дождя с губ. Наконец он медленно повернулся к другу. - Не знаю, что и сказать тебе, Кэрдан, - проговорил он и резко откашлялся. – То ли безумен я, то ли Гольвен дурманом вместо лекарств поил. Митлондец покачал головой: - На лекаря не пеняй, здесь о тебе другой знахарь пекся. Да только жалованье ты тому умельцу за иные старания платил. Лихолесец нахмурился, зябко передернул плечами, но ставень не закрыл. Затем устало опустился в кресло и задумчиво посмотрел в камин: - Что ж, ты хотел о чем-то поведать мне, друг мой. Изволь. Я чувствую, мне о многом надобно услышать… … Кэрдан умолк, а Трандуил, забыв о холоде, шагал по кабинету. Он молчал, лишь желваки ходили на сжатых челюстях. Вдруг остановившись, он в ярости смахнул на пол шандал, и бранные слова потонули в звонком медном грохоте. Упав в кресло, он замахнулся на второй шандал, но опустил руку и вцепился в ворот туники: - Невероятно… Как невероятно, немыслимо, непростительно может быть слеп и глуп тот, кто мнит себя умудренным веками Квенди. Я провожу в этом кабинете многие часы еще с тех тор, как взошел на трон. Здесь холодно даже летом… Что за прекрасное место, чтоб отравить постоянно горящий камин! Я дышал дни напролет собственным безволием и отчаянием. И ни на миг, ни на секунду не заподозрил подвоха! Сидел здесь, рыдая в перчатку сына, не помышляя даже о том, что надобно разослать герольдов по городам, искать, надеяться, пока сам не прикоснусь к земле, что засыпала тело Леголаса. Безумец! - Да. – Кэрдан уже обрел душевное равновесие и говорил спокойно и увещевающе. – Ты не подозревал подвоха, ибо изнемогал от боли утраты. Ты знал причину своего состояния, так к чему тебе было искать ее заново? Безумец, верно. Именно им ты должен был стать. А безумного короля, не имеющего наследников, легко сместить. Для того и горел здесь этот подлый огонь, лишавший тебя воли и благоразумия, как горели в моих покоях факелы, источавшие мою смерть. Трандуил зарычал. Предательство Нарбеля потрясло его больше, чем он готов был это признать. - Остынь, все случилось вовремя, - митлондец посчитал, что понял причину бешенства короля, - не кори себя за то, что не разгадал интригана. Я бы сам отстаивал честь Фородрена перед любым хулителем. Но Трандуил вдруг резко выдохнул и ссутулился. - Я не об этом скорблю, Кэрдан. Я любил мальчишку, как мог бы любить младшего сына. Я гордился его острым умом и сметливостью, его талантами и уменьями. Его отец был добрым моим другом и пал, защищая мою землю. Я всегда надеялся, что сумел дать Нарбелю хоть малую толику заботы, которой сам лишил его, уведя его отца на смерть. Я оказался дурным сюзереном и бесталанным наставником, Кэрдан. Надеясь взрастить политика, я выпестовал изменника. Если вассалу не по сердцу сеньор – это вина сеньора. Более того… и отцом я вышел нерадивым. Что за отец я, если сын сплеча готов поверить в мое от него отречение. Кэрдан подался вперед и сжал запястье лихолесца: - А вот тут ты несправедлив. Леголас не лишь сын. Леголас вассал. Лишь истинно доверяющий сюзерену вассал готов принять его волю, не проверяя ее на зуб отцовскими чувствами. Трандуил горько покачал головой: - Ты верен себе. Всегда умеешь уврачевать душевные раны нужным словом. Что ж, урок был горек. Я виноват и перед тобой, мой друг. Ведь это я привел в твой дом предателя. Кэрдан безнадежно хлопнул ладонями по массивным резным подлокотникам: - Трандуил, довольно. Тебе нужно поесть, выпить вина, переодеться и в достойном виде встретить войска. Тогда ты снова станешь самим собой и прекратишь эти нелепые и бесполезные самобичевания. Твой отпрыск весь в тебя, право слово. Тоже не может смириться с тем, что не зрит в будущее, не вопрошает камень и не воскрешает павших… Эти слова прервал грохот распахнувшейся двери, и в кабинет влетел Леголас. В насквозь мокром плаще, с запутавшимися в волосах хвоинками, всклокоченный и счастливый. Пятная ковер забрызганными грязью сапогами, он почти бегом пересек кабинет, поклонился Кэрдану и торопливо обернулся к королю. Время застыло, отступил вдаль шум дождя. Отец и сын смотрели друг другу в глаза, словно боясь нарушить, развеять этот момент неосторожным движением. Меньше двух лет, что за ничтожный срок в долгой жизни эльфа… Но теперь Трандуил понимал, что значат годы для людей. Он вбирал взглядом каждую мелочь, не пропуская ни светлого рубца на виске Леголаса, ни по-новому жесткой линии губ, ни странного льняного оттенка волос, давно не знавших ножниц. А принц видел лишь усталые морщинки у отцовских глаз, хранящих на дне последнюю тень неверия и боли, и резкие черты осунувшегося лица. Пусть не знают Квенди старости, но горе не разбирает расы и неумолимо чеканит на любом челе свою скорбную летопись. Леголас шагнул вперед, и Трандуил сжал сына в объятиях, горячо и безоглядно, как никогда прежде не обнимал, памятуя о строгом воспитании наследника и собственной монаршей сдержанности. Кэрдан неслышно отступил к двери и покинул кабинет, оставляя их вдвоем. Старейший не замечал, как улыбаются его губы. Он лишь чувствовал себя непривычно, до глубины души утешенным. Трандуил многое хотел сказать. Тут были и «прости», и «не покидай меня больше», и «глупый мальчишка», и «я горжусь тобой». Но он молчал, машинально перебирая непослушными пальцами мокрые пряди сына. А Леголас мягко отстранился и взглянул королю в глаза: - Прости меня, олуха, - его голос был взволнован, но тверд, - я люблю тебя, отец. Трандуил улыбнулся. Он так старался, взращивая в мальчике уверенность и отвагу. А Леголас всегда был решительней его. - И я люблю тебя. – Как легко, оказывается, произнести эти слова, даже если ты грозный владыка. Как много им пришлось испытать, как надолго потерять друг друга, чтоб по-настоящему понять друг другу цену и крепость связывающих их уз… *** Дождь иссяк, обессилев. Уже оттрубили рога и отгремели копыта. Лихолесское воинство вернулось с ратного поля, вернулось с победой, и даже потери, не ставшие напрасными, было легче принять. Государь ждал свою рать не в замке – он стоял у ворот, пеший, при короне, но в простом одеянии без единой золотой нити. И лихолесцы приветственно взметнули клинки, чествуя своего короля, но он вскинул руку, словно прося тишины, и первым обратился к войску. - Добро пожаловать на родную землю, мое славное воинство, вы не посрамили знамен Лихолесья…. Я горд вами, я счастлив вместе с вами, с вами я скорблю о павших. Трандуил умолк, словно ища слова, и продолжил: - И я в долгу перед вами, воины. Я покинул поле брани в беспамятстве ранений. А потому не я привел вас к победе, это ваша заслуга. Пусть запомнят это потомки: не народ нуждается в сюзерене, но сюзерен - в своем народе. Король обвел долгим взглядом безмолвно замершие перед ним когорты: - Благодарю вас, братья… – и с этими словами низко склонился перед войском. Несколько секунд последовавшей тишины взорвались единым «Слава королю!», но Трандуил не знал, что этот единственный поклон принес ему в тот день больше почтения подданных, чем дюжина истинно королевских деяний. Далее будет все, как всегда бывает после славных побед. Меч короля будет без устали касаться чьих-то увенчанных славой голов и усталых плеч, награждая знаками рыцарской доблести. Вино и эль без меры и счета будут литься в пиршественной зале, и не счесть будет песен и заздравных речей. Все это вы видели не раз. И пусть вы не видели прежде, как озаряется внутренним светом лицо грозного Трандуила, стоит настичь ему взглядом сына. И пусть нечасто бывает Леголас так безмятежен и бесхитростно счастлив. А на хмельного Кэрдана, распевающего во весь голос военные гимны, и вовсе любопытно подивиться. Но покиньте объятую буйством факельных огней и ярких красок залу, и вы увидите, куда ведет крутой серпантин каменной лестницы, там и сям зябко прошитый ночным ветром, рвущимся в узкие бойницы и несущим студеные брызги вновь разразившейся непогоды. Эта лестница вела к двери комнаты, походящей и на покои вельможи, и на келью ученого. Там не было на стенах кинжалов и мечей, там искусной работы гобелены соседствовали с множеством книг и рукописей. Там изысканные безделушки перемежались на столе трактатами об ораторском искусстве и уложениями о придворном этикете. Это была комната Нарбеля. Двое, Гольвен и Росса, неутомимо осматривали каждую пядь этого уютного обиталища в поисках… чего? Они не знали точно, что ищут, но в этой комнате могли скрываться многие секреты. Гольвен жаждал узнать тайну снадобья, дававшего Истималору такую могучую власть над окружающими. Но он догадывался, что Нарбель, так искусно игравший несколько ролей разом и разоблаченный лишь по случайности, едва ли хранил в замке столь опасные сведения. Однако отчасти усилия целителей увенчались успехом. На дне неприметного ларя, среди сложенных, слегка пыльных камзолов и прочего платья, Росса нашла еще один calphsule, завернутый в суконную тряпицу. Девушка едва успела предупредить Гольвена об осторожности, но лекарь не был новичком в алхимии. Не теряя времени, он расстелил сукно на столе и склонился над поблескивающей сферой. Медленно, осторожно чуткие пальцы эльфа исследовали медные бока, пока не обнаружили крохотный язычок, запирающий calphsule одним движением. Гольвен задумчиво рассмотрел тонкое устройство запора: - Росса, дитя мое, нам нужно хирургическое лезвие. Разыщи кожнолоскутный резец. Не менее получаса ушло на то, чтоб с величайшей осмотрительностью поддеть язычок лезвием острейшего ножа, и, наконец, сфера разломилась надвое, обнажив ком вязкой травянистой массы и проглядывающий сквозь нее крохотный фиал. Гольвен подцепил фиал щипцами для свечного нагара и осторожно положил хрустальную каплю на стол. - Право, я не знаю, как это можно столь мастерски закупорить, - озадаченно проговорил он, - но я не ювелир. Что ж, храни нас Элберет. С этими словами он коротко и точно ткнул рукоятью щипцов бок фиала, и блестящая крошка брызнула на стол, мешаясь с темно-лиловыми кристаллами. Была то невероятная удача, или виртуозная ловкость умелых пальцев, но раскрошилась лишь одна стенка, второе же отделение фиала осталось невредимым. Гольвен коснулся кристалликов, растер их меж пальцев, и прямые его брови удивленно дрогнули. - Гляди, Росса. Он налил из стоящего на столе кувшина воды в кубок и ссыпал кристаллики вслед. Они мгновенно растворялись, оставляя за собой фиолетовые мазки и окрашивая воду в густо-розовый цвет. - Это вещество в ходу у целителей некоторых людских племен. Я не упомню его названия, больно мудреное, но сей раствор применяется для очищения гноящихся ран, воспаленных нарывов и других мерзостных хворей, им даже промывают утробу после отравления. С этими словами он окончательно расколол фиал и удовлетворенно хмыкнул, глядя на густую желтую жидкость, стекающую по щипцам. - А это не что иное, как glycerin. Его гондорские дамы знатного сословия добавляют в притирания после омовений. Зело хорош для умягчения тела. Забавно, но эти два безобидных вещества, соединенные вместе, воспламеняются. Не слишком яростно, но этой реакции, как видишь, хватает, чтоб вызвать тление состава, которым наполнен медный сосуд. Остроумно придумано. Росса смотрела на осколки фиала, и в ее распахнутых глазах читалось любопытство и легкая беспомощность. - Но сам состав, мастер Гольвен… В чем его секрет? Лекарь помолчал, задумчиво глядя на вязкий ком трав, пропитанный темной жидкостью, уже обронившей несколько капель, впитывающихся в сукно на столе. Взять эту хитрую вещицу в лабораторию, да поколдовать над ней безотрывно несколько дней. Это должно быть совсем несложное снадобье, если алхимик изготовлял его в немалых количествах и даже снабжал им своих вассалов. Волшбы тут никакой. Гольвен был уверен, что Истималор лишь нашел некий прием, особое сочетание или способ обработки, который проглядели другие за ненадобностью, либо недостатком фантазии. Ведь именно смелость и неординарность мышления выделяют подлинного чародея из общей массы целителей и алхимиков. Право, какая изящная находка… Любой может заподозрить любого, может не принимать ни еды ни питья из ненадежных рук. Но даже самый недоверчивый не способен не дышать… Воздух отечества… Дышать полной грудью… Перехватило дыхание… Отлетел дух… Эру, как много говорится о дыхании… Ведь именно оно – ключ бытия. И вот в его руке сочится пряными каплями власть над этим ключом. Вдох – и воитель трепещет, вдох – и жизнелюбец сам ищет смерти, вдох – и друг оборачивается врагом, вдох – и сын поднимает меч на отца. Истималор мертв, и Гольвен, непогрешимый эльфийский врачеватель, принял его наследие. - Мастер… Тихий голос Россы выдернул лекаря из раздумий, он повел головой, отгоняя рой атаковавших его сомнений. И вдруг легкое щекотание теплых капель неведомого снадобья, ползущих по пальцам к запястью, неудержимо и тошно напомнило ему такие же теплые капли, стекавшие по рукам, когда в лазарете он йота за йотой вынимал стрелы из растерзанной плоти. Гольвен медленно поднял глаза на взволнованное лицо девушки и мягко улыбнулся: - Прости. Мне нужно было подумать. Но теперь я знаю, как быть. И, сказав это, лекарь опрокинул содержимое calphsule в кувшин с водой, взболтал и, распахнув ставень, выплеснул темное месиво навстречу потокам дождя. Кувшин же бросил в холодный камин и разбил кочергой. Вслед за ним полетела и тряпица с осколками фиала. - Все. – Этим коротким словом Гольвен словно подписался под своим решением и пристально посмотрел Россе в глаза. – Это нельзя оставлять в Средиземье. Ты видела, на что способно сие изобретение. Оно должно исчезнуть, пока не начало служить новому хозяину. Помолчав, Гольвен мягко подтолкнул Россу к двери. - Ступай, и забудь все, что видела и знаешь. Твое место сейчас в пиршественной зале, среди песен и веселья. И не скорби об утраченных знаниях. Они не принесли бы ни мира, ни добра. Ты веришь мне? Росса не отвела глаз. Она со свойственной ей бесцеремонностью искала что-то во взоре лекаря, и, очевидно, нашла. Лицо ее просветлело, словно истаяла тень сомнения и тревоги. - Верю. Благодарю тебя, мастер.