Червь

      Обнаженное сознание раскалывается надвое, стиснутые зубы — в крошку: тяжелая рука битый час настойчиво терзает дверной звонок. На мгновение к мерзкому жужжанию примешиваются торопливые шаркающие шаги, не менее дребезжащий голос — с визгом, с захлебом — требует возмутителя спокойствия немедленно убираться вон, прямо «вот к этой вот к самой матери».       На миг и вправду стихает, но почти сразу же другой, глубокий, коротко рявкает в ответ. Что — не разберешь, однако робкие, словно бы обухом оглушенные шаги спешно прошаркивают обратно. Из-за захлопнувшейся двери раздается визгливый, почти срывающий чужую глотку «грубиян и нахал», и Сергей уже более не сомневается: Маяковский.       Дрянное жужжание возобновляется: Есенин зло скрипит зубами, топит охваченные диким тремором пальцы в волосах: не в золотых — в серых и тусклых, впивается остервенело, дергает так, что слезы на глаза наворачиваются. Вскакивает, подрывается весь, тяжело тащится к двери — привалился, всем телом налег: слушает. Вдруг побелел весь, отскочил вглубь темной своей конуры метра на два: к настойчивому гудению добавился уже совсем раздраженный стук. Есенину подумалось, будто б кто и впрямь кулачищем зарядил ему в ухо — прямо как давеча, когда слово за слово сцепились в заведении… Да еще с кем! Чем умудрился он задеть покойного и вечно ласкового с ним Анатолия, имажинист совершенно не помнил — напрочь отшибло — но удар прилетел незамедлительно и резко. Спиной напоролся на острый угол улитого смрадным и липким стола, отчего рассвирепел еще больше, принялся раздавать тумаки уже совершенно без разбору, кому придется. С того не разговаривали и в глаза друг другу не смотрели.       Воспоминания обожгли, рванули кровоточащую рану где-то в самом темном углу этого больного, отравленного зельями сердца, и Сергей, не помня себя от ослепляющей желчной злобы, упорно завозился с ключом. Хмельной. Пальцы не слушались — несколько раз выронил. Поднимаясь, нашел затылком тяжелый крючок для пальто — но спустя несколько минут все ж высунулся, полнясь ядовитой ненавистью.       — Живой все-таки, — сухо бросил Маяковский, но черные глаза его, отуманенные чувством дурного, заметно просветлели.       — Вон, — выплюнул зло, сверкнув осоловелыми глазами, рванул было ручку обратно, но чужая нога уже проворно втиснулась в проем между дверью косяком. Ударило ощутимо.       — Ты что? — Владимир рявкнул, опешив, совсем уже разозленный.       — А ты что?! — рванулся было вперед, силясь достать кулаком до чужого лица, за что немедленно и смачно получил сам. Затих, выдохнул со свистом — пред глазами изошлось алыми пятнами. В висках гудело и жгло.       — Уймись, балалаечник, — раздалось откуда-то сверху, сквозь гул и густоту.       — Уходи, — глухо, беззлобно. Точно ветер над колосящимся полем прошелестел.       Сергей от него отвернулся, руки в карманы засунул глубже — дите малое. Носом шмыгнул.       — Есенин, — тронул поникшее плечо. Ждал, что огрызнется, осклабится — нет. Дрогнул только, да на ногах нетвердых качнулся.       — Тебе чего надо? — и того тише. Обернулся, уставился, точно видел впервые.       — Тебя и надо, — смутился сам себя отчего-то. — Рано тебе еще.       — Справиться пришел? — Сергей зашипел злорадно, сбрасывая чужую ладонь с худого плеча.       Маяковский нахмурился, скользнул рукой в карман монолитно-черного, пеплом и снегом пропахшего пальто.       — Бери, — говорит.       Сергей обернулся и тупо, безжизненно уставился на морозно-розовое яблоко, зажатое в чужой ладони. Бескровные губы вымолвили:       — Не хочу.       — Хочешь, — раздраженно произнес Владимир, насильно впихивая несчастное яблоко в безвольную руку: выпало, прокатилось и затихло где-то под столом. Сергей всхлипнул, Маяковский — тяжело вздохнул. Хотел было наклониться, да только услышал есенинское печальное «не надо».       — Чего «не надо»? — опешил. Так и стоял, согнувшись, только взглядом темным из-под бровей сведенных сверкал.       — Ничего не надо. Не смотри.       — Это почему?       — Глаза у тебя, — говорит. — Как у того… Че-е-ерного, — поблекшая, мертвенная синева сверкнула противным страхом.       — У какого? — переспросил непонимающе, пуще нахмурился. Встал, сгреб в охапку дрожащие плечи. Встряхнул так, что зубы у Сережи щелкнули:       — Молчишь?       Молчал. Молчал, молчал, а после вдруг рожей уткнулся в ворот чужого пальто и разразился сухими рыданиями. Страшно, бесслезно. Маяковский поморщился, не смея разжать будто бы заледеневших пальцев, покуда «балалаечник» стоял, всем своим весом навалившись на него, трясся, слюнявил, выл что-то неразборчиво-жуткое. Скупо погладил Есенина по волосам — отметил про себя, что жесткие и ломкие, точно солома — дернулся. Белый, как полотно. Одной ногой уж на том свете топчется. Обозлился.       — Сдурел совсем?       Сергей прерывисто и тяжко задышал, вцепился крепко в сильные чужие запястья.       Прохрипел:       — Пусти. Хватит. Насме… — всхлипнул судорожно. — Насмеха… ешься, глыба! Сволочь.       — Я тебе дам «сволочь», — Маяковский сурово пробасил сверху в ответ на вялые попытки выкрутиться, а сам подумал: «Лучше б ты совсем слезами изошелся».       — Сгоришь ведь, — мысленно зачеркивая «умрешь».       — Не твое дело! — закричал. И откуда только силы взялись в осипшем, алкоголем прожженном горле?       Маяковский не то отпрянул, не то оттолкнул, поморщившись. В груди что-то гнусно, отвратительно и тупо резануло, прожгло.       Развернулся молча, скрипнув лишь каблуком по запыленному паркету, шагом широким двинулся к двери и на осевшего, сделавшегося совсем уж маленьким Есенина больше не смотрел.