Червь

Не жалею, не зову, не плачу, Все пройдет, как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охваченный, Я не буду больше молодым. Ты теперь не так уж будешь биться, Сердце, тронутое холодком, И страна березового ситца Не заманит шляться босиком.

      Он собрал вещи на удивление скоро, словно б и впрямь совершая побег; Есенин упорно отказывался оторваться от напряжённого созерцания собственных запыленных туфель, и уголки губ его, вяло сжимавших сигарету, поминутно вздрагивали.       Наконец, замки чемодана коротко клацнули, закусив потертую кожу, и Сергей дернулся, словно бы выйдя из векового оцепенения.       — Прощайте, Володя, — он улыбнулся виновато и тускло, напоследок стрельнув из-под полуприкрытых век почти прежней синевой. — Спасибо вам… Передайте Петрограду от меня привет.       — Ну, а ты что? — тихо спросил в ответ, морщась и кривясь от крепкого табачного дыма.       — А я… — снова эта жалкая улыбка, эти дрогнувшие, едва ль не смертью поцелованные губы. — Потом приеду.       Есенин взглянул на него напряжённо и с надеждой: поверит ли? Владимир, казалось, поверил. Кивнул коротко, примирительно сверкнул глазами, легко подхватив полупустой чемодан.       — Ну, пора. Жаль, матушку твою не застал: расстроится. Может, подождать?       Сергей замотал головой: не стоит, мол.       — Ну, не стоит, так не стоит. Проводишь?       Молча вышли в туманный вечер. Есенину подумалось: «Какое седое, какое мёртвое небо! Как страшно в него глядеть…» Хотел было сказать о том идущему чуть впереди Владимиру, но скорбная серость эта, казалось, лишила его языка: так ничего и не вымолвил. Вместо того он вдруг затянул совершенно заунывную итальянскую арийку, подслушанную Бог весть как и черт знает где, и такая тоска, такая горечь разлилась в ней и поплыла над засыпающими избами, что у Маяковского невольно заныло сердце. На соседнем дворе заскулила, подвывая, собака.       — Ну, ну, замолчи, — Владимир обернулся, не в силах сносить уже этого панихидного пения. — Хватит. Чай, не помирать идем.       Есенин поперхнулся. Маяковский напрягся.       — Ты чего? — спросил вдруг не своим, осипшим не то от охватившего его предчувствия, не то от промозглого тумана голосом. — Ты чего это удумал, стервец?       — Ничего, — просто отозвался, глядя на мрачного Владимира странными, ласковыми глазами.       Остаток пути шли они в полной тишине; лишь изредка только особенно громко, казалось, шелестела иссохшаяся трава, бледная и седая в свете восходящего месяца, да кричала полуночная птица. На станции не было ни души, и металлический поручень перрона поблескивал теперь особенно одиноко и печально.       — Поедем со мной, — без особой надежды попросил Маяковский. — Пропадешь ты здесь. По глазам твоим вижу, что пропадешь.       — Бросьте, товарищ, — Есенин все крутил, вертел меж пальцев рассыпавшуюся в руках траву; всюду стоял запах сена. — И не такое видали.       Маяковский пожал плечами: что там видал этот истерзанный, потерянный для всего света человек, он не знал, да и попросту не мог узнать: сколько б ни пытался он докопаться до мнимой истины, в ответ на него всегда глядели искренне непонимающие, вопрошающие чужие глаза. Что-то далёкое и неземное читалось в них; Владимиру всегда становилось и душно, и горько, и что-то несуществующее жалостливо шевелилось в его душе.       — Ну, прощай, — просто сказал Есенин; Маяковский поморщился: что-то влажно сверкнуло и тут же исчезло, растворившись в этой синеве.       — Я тебе дам, прощай, балалаечник. До свидания.       Сергей рассмеялся тепло и глухо, насвистел мотив незамысловатого стиха, и вновь какая-то тихая, печальная песня поплыла над засыпающим полем. На горизонте вспыхнуло, разгоревшись, круглое око поезда.       — Ну, пора, — задумчиво проронил Владимир, занося ногу над краем платформы.       — Пора, — эхом отозвался провожатый.       Так и стоял, онемевший и будто бы сонный, пока поезд неспешно набирал ход, а потом вдруг опомнился, сорвался с места и еще долго бежал по рельсам, размахивая тем самым пёстрыми платком.       — До свидания, Маяковский, прощайте!       А Владимир всё стоял у крошечного жёлтого оконца, глядя на уменьшающийся его силуэт, и думалось ему: «Зачем я уехал? Неужто я зря уехал?» И после, уже в сизой от плотного сигаретного дыма своей петроградской квартире, думал он, что никогда, вовек бы не согласился, если б знал, что Есенин вернётся в серость северной столицы уже через сутки после него, чтобы тихо уйти из жизни в казенном номере пустого и безразличного «Англетера».       Обещание свое он действительно сдержал.