Червь

      К концу августа внезапно сделалось прохладно, и кора на деревьях начала источать горькую сладость. В воздухе тяжёлым маревом плыл туман, у Есенина все чаще болела голова, да и сам он вдруг стал весь какой-то тонкий и раздражительный. Теперь он все больше молчал, сидя на чёрном стволе рухнувшего в прошлую грозу клёна, мутным взглядом наблюдал за мрачнеющим Маяковским, и крутил, крутил в руках окислившийся от долгой близости к сердцу серебряный крестик.       К вечеру воскресного дня Владимир заговорил: не выдержал-таки.       — Смурной ты какой-то. Петлю на шее затянуть — и то приятней, чем с тобой находиться. Есенин, — он положил тяжёлую ладонь на дрогнувшее, мгновенно поникшее плечо. — Ты спишь, что ли?       — Сплю, — эхом отзывался Сергей; перед взглядом его лиловым холодом разливалось заходящее августовское солнце. — Я с того самого дня, товарищ, будто бы…       Над головой прошелестела, прохлопала крыльями полуночная птица, и Есенин обречённо и вяло дернулся: что та пичужка, вспугнанная хищным филином. Под глазами его разливались глубокие тени.       — Я весь будто бы… Сплю?       А потом зазвонили в далёкой часовне колокола. Он мучился, сгорая, кровью обливался в этом малиновом звоне и задыхался, а после вдруг листвой к ногам Маяковского и осыпался — взглянул невозможно-ясными, как прежде, глазами и прошелестел:       — Маяковский. Послушайте, Маяковский… Я умираю… Я болен?       — Что ты, соловушка, — сипло выдавил в ответ, раздираемый этой изломанной, искаженной жалостью. — Отчего?       Сергей заскрипел зубами, стиснул дрожащими пальцами виски.       — От этого.       Развернулся так же сонно и вяло, но внезапно дернулся, вцепившись в воротник чужого пиджака и на мгновение приникая к чужим губам — сухо, пылко и рвано. Есенин был ранен, он рассыпался и болью заходился каждое мгновение, умудряясь травить еще и Владимира. А тому… Тому просто воли не хватало уехать.       Впился железно в чужие руки в попытке оторвать от себя — Сергей даже охнул от неожиданности, а после рассмеялся. Надсадно, глухо зазвенел его голос.       — Вот потому и умираю, — он тихо улыбнулся застывшему и бледному Маяковскому, и в глазах последнего промелькнуло что-то похожее на невыразимую муку. — Вам и правда лучше вернуться в Петроград.       — А ты… Что же? — спросил, избегая прямого взгляда в небесную синеву.       — А я — как-нибудь. Так уедешь? — настойчиво спросил Есенин, поднимая на собеседника тихим упрямством вспыхнувший взгляд.       — Уеду.