Олу исполнилось двадцать, и всего несколько недель спустя он шагнул за порог, зная, что навсегда покидает свой крохотный дом. Уходил он с лёгким сердцем и надеялся лишь, что новая хозяйка его земель будет милосердна.
Половину жизни Ол провёл в уединении, отстранившись от общества и куда чаще любуясь на рассветные горы, чем проводя досуг в беседах с сородичами. Говоря по чести, он не пользовался у них большой популярностью, и хоть не приходилось сомневаться в их любви, но неодобрение отшельничьими повадками они выражали регулярно. «Иди к нам, Ол», — твердили они из года в год всякий раз, сталкиваясь на празднествах и пытаясь увлечь в танец, а после ворчали, что ещё немного — и дурной братец станет вторым Кафом, только закопается не в песок, а в речные камешки.
Ол не обижался. Всё, о чём он просил — чтобы тревожили поменьше, и уходил побродить в одиночестве, слушая новую порцию брани. Первое время его пытались отловить, но вскоре отстали, а там и бросили приглашать и навещать сами. Из всех о нём вспоминали разве что братья — на рождение и взросление детей. Те, что старше, смеялись, а младшие шептали на ухо пожелания найти хорошую женщину, позабыть о застенчивости и завести выводок котят. Ол не возражал и на это, а привычное «совсем как Каф!» звучало со всё большим отчаянием.
С ранней весны до ранней зимы он бродил по родным полям, пел горам и рекам и не знал печали, изредка вспоминая родичей и их слова. Люди сторонились его северного леса, он сам сторонился людей и мог только гадать, заметит ли хоть кто-то, что отшельник снялся с места.
В день, когда по двери грохнул кулак, шёл тихий дождь. Молодая самка вымокла и дышала жаждой битвы, но ни одна пушинка не упала с её белоснежного хвоста: Ол склонился перед ней без принуждения, признавая госпожой. Она позволила забрать необходимое — свирель, несколько мотков верёвки да любимую кружку — и проскакала за ним до самого поворота реки, пытаясь задирать, но устала и вернулась, а Ол ещё немного прошёл вдоль берега и лёг под ближайшим деревцем.
В некотором роде он был благодарен. Белая кошка оказалась понятливее многих и не стала мучить ни попытками загрызть, ни болтовнёй, а что до прочего… Ол знал, что ущербен и что когда-нибудь на его бесполезное место придёт полная сил юность. Двадцать тысяч — бездна времени, немного подождать — и начнёт седеть хвост. Пора отстраниться от дел и доживать срок в покое.
Кончилось лето, лениво ползла осень, и Ол по привычке обходил поля, подумывая, не вырыть ли нору и надеяться, что его потерпят до весны. Деятельная девчонка казалась занятой: с рыком валила лес и строила крепость, подрывала каналы от реки и пугала жителей ближайших деревень. Если повезёт, она его и вовсе не заметит.
Ол наблюдал за ней издалека и раздумывал, не стоило ли и ему возвести забор ещё в бытности юным и замученным набегами родни котёнком. Ему всегда не хватало решимости.
Особенно чётко он осознал это в первую декаду зимы: на пороге его неглубокой и наспех вырытой землянки лежал ещё теплый кролик, укрытый мясистыми лопухами. Самки рядом не обнаружилось, и это могло быть завуалированной угрозой, но Ол не любил спешить с выводами и предпочёл подождать. Следующим утром на том же месте лежала новая тушка, а ещё через два дня он увидел и самку: она бежала, не таясь, в утреннем тумане, взмахивая низко опущенным хвостом и придерживая на плече котомку. Кролика она выложила небрежно, завернув в лопухи, походила вокруг норы и побежала обратно. Ол несколько минут смотрел в туман, пытаясь разглядеть, где там самка, и не выдавая своего укрытия. Она пугала: вчерашнее дитя, от силы четырёх-пяти тысяч, и такая большая и быстрая. В ней явно проступали черты прошлых поколений, а предки не славились ни добродушием, ни особой вменяемостью. Впрочем…
Впрочем, самка принесла ему еды и целую горсть кислых травок и ягод, а не попыталась обрушить укрытие, пока он спит. И в морозном воздухе после неё пахло грибами и прекрасным сладковатым мхом.
Когда она пришла снова, Ол сидел у входа и собирал силки. Кажется, она не ожидала, что отшельник изменит привычке и проснётся раньше, но не смутилась и не убежала, а поднялась, отряхивая ладони, и подошла на ногах. Уже сейчас её рост был всего на какую-то голову ниже роста Ола, а хвост — толщиной в две руки. А шерсть снова пахла мхом.
Ол распрямился, когда расстояние сократилось до десятка шагов, и протянул кружку. За ночь настойка стала красной, холодной и кислой и хорошо разгоняла кровь, и самка, подумав, отпила.
На светлом, обрамлённом мягким пухом лице горели глаза, янтарно-жёлтые, соколиные, пронзительно-умные и яростные. У людей таких не бывает, у родни — редко. По спине прокатился озноб, вздыбив примятую одеждой шерсть.
— Идём, — поняла его по-своему самка, — погреешься.
И он удивился, но пошёл.
Его пропустили за ворота, сунули кусок кролика из большого и дымящегося на холоде чугунка и повели хвастаться. За несколько лун кошка сложила из камня и дерева дом в два этажа и большой амбар, расчистила огромную поляну и вырыла два колодца и пруд. Ол с интересом разглядывал выложенные дорожки и не сразу понял, что его вывели на склон холма, к самой опушке леса.
Поздно поднимающееся солнце окрасило вершины гор в розовое золото.
— Красиво, — сообщила самка, потягиваясь, и толкнула дверь. Крохотный дом, беспощадно перестроенный от некогда хлипкого фундамента и до крыши, больше прежнего подходил росту Ола, и это почему-то отдавалось тревожной дрожью в основании хвоста. — Будешь жить здесь. Вид хороший. Сиди, смотри. Где еда — видел. Постель организуй сам, к ночи принесу одеяла.
— А… — открыл было рот Ол, и она выщерилась:
— Не мешайся. Грейся. Не умирай до моего возвращения. Я иду в Виторью, не вернусь через три-четыре дня — прячься.
Она вышла, на ходу выворачивая колени и съёживаясь до компактного человечьего размера, а Ол так и остался посреди комнаты, глядя вслед. Оцепенение прошло не сразу, но когда стало полегче — обошёл все углы, не удержался и потоптался на груде сухого сена, а затем, посомневавшись, глянул в северное окно. Там, за частоколом и необъятными полями, возвышался горный хребет, на который он любовался последние тысячелетия. Мир вокруг менялся, цивилизации разлетались, как груда сухих листьев в шторм, крошились и проседали даже горы — но куда неохотнее, чем всё прочее. В них оставалась иллюзия вечности, и Ол почти сумел в неё поверить.
Он простоял… должно быть, долго: когда чувство времени вернулось, за красиво сложенной россыпью стекляшек чернела ночь, а за спиной спала белая кошка, накрывшись хвостом. На полу стояла миска с остывшим рагу, рядом — поползшая стопка пухлых одеял. Ветер и холод хорошо потрудились, но не сумели полностью выбить запах человеческого жилья.
В печной трубе завыло. Ол, помедлив, поднял и переставил миску и осторожно укрыл кошку одеялом по самые уши. Набросив второе на плечи, лёг рядом, зарываясь лицом в сено.
В последний раз он засыпал рядом с кем-то чудовищно давно. Самка, пригревшись, задышала глубже, присвистывая носом, облизнулась и захрапела. Это звучало до дрожи в коленях уютно. И неестественно. И пугающе непривычно.
Осторожно сунув руку под одеяло, Ол тронул горячее бедро, покрытое мягкой и редкой шерстью, нащупал хвост, дотянулся до кончика и несильно дёрнул. Девчонка всхрапнула громче и перекатилась на другой бок. Стало тихо.
Ол, чувствуя себя бесконечно испуганным, закрыл глаза.
***
Рив и Самех пришли восемь лет спустя. Ол услышал их куда позже, чем учуял: в прохладном весеннем воздухе густо разлился запах сада, сладкого вина и соли. Положив молот и настороженно шевеля ушами, он выглянул наружу и, ругнувшись, бросился ко двору: кроме смеха он приметил голос Эльры. Злой, раздражённой Эльры, не задумывающейся даже, насколько неравны силы.
Он отыскал бы их с закрытыми глазами: на опушке несло так, что и людей бы пробрало. Эльра, сминающая землю длинными пальцами и держащая мешочек зерна с таким видом, словно готова им убивать, обернулась второй. Звонко смеющийся Самех — третьим.
— Значит, это правда, — медленно, перекатывая и лаская слова на языке, произнёс Рив; повисший на его плечах Самех растягивал губы всё шире, с восторгом дыша в светлые волосы и переводя взгляд с Ола на Эльру. — Я думал, что это глупая шутка, но, верно, нет, иначе бы её, — кивнул он, — здесь не было.
Ол нервно встряхнул головой, обтёр ладони о фартук и подошёл ближе. Гости наблюдали за ним, и только Эльра смотрела в сторону: под широким платьем почти терялась бешеная дрожь, сковавшая тело от макушки до хвоста. Не глядя, Ол тронул её ладонь.
— Вы сами твердили — давно пора, — спокойно заметил он и поморщился: заныли зубы. Голос Эльры загудел так низко, что почти слился в вибрацию:
— Они о другом…
— Ол, — вздохнул Рив, — мы все понимали, что этот день придёт, но… Девица? Как ты мог отдать право земли в детские руки?
— Он хочет всех нас погубить, — без особой печали протянул Самех, уложив подбородок на его плечо. — Кроха, я не прогоню вас, но отступи сама, пожалей моё время.
За смешками, перекатывающимися словно бубенчики, Ол едва расслышал, как с хрустом впились в землю пальцы Эльры. Он снова попытался поймать её руку в надежде утихомирить, но нашарил пустоту. Зерно от удара рассыпалось из разошедшейся горловины и отчего-то показалось золотыми искорками.
Ногти ободрали шею Самеха стук сердца спустя.
Ол кинулся вперёд, но его опередил Рив: обхватив и прижав Эльру к себе, он рыкнул на отскочившего Самеха. Хозяин побережья тяжело дышал, размазывая по тонкой пушистой шерсти кровь, но не нападал. Смирно замерла и Эльра, и у Ола похолодело внутри.
— Я пожалею тебя, старик, — прошипела девчонка, запрокинула голову и улыбнулась Риву. — И тебя. Я удержу свою землю, а если боитесь — идите домой, пока уже я не пришла к вам. А я зайду, — вывернулась она из мягко разжавшихся рук и ткнула пальцем сначала в одного, а затем в другого. — Не люблю воду, но лучше играться в море, чем терпеть под боком такую падаль. Но обещаю, что вспомню твои слова и дам мирно дожить оставшийся срок подальше от меня. А ты? — поглядела она на Рива.
Тёмно-серые глаза блестели кусочками талого льда. Рив, не поддавшись на провокацию, протянул руку Самеху и кивнул:
— Если придёшь ко мне — я убью тебя, дитя, а шкуру пришлю Олу, пусть поплачет. Впрочем, он не умеет. Ты выбрала плохого мужчину. Умнее было оседлать льдину.
— Сам оседлай, если так нравится, ледолюб.
— Эльра… — выдохнул Ол, а Самех, приобняв Рива, обнажил зубы.
— До встречи, Ольрё, — протянул он. — Лучше бы ты пришла ко мне.
Они покинули двор через ворота, а Эльра так и не шелохнулась. Ол, помедлив, приблизился и взял в руки её волосы, пропуская между пальцев. Им и впрямь куда больше подошёл бы запах берега, водорослей и силы — той, что под стать белой западной кошке.
— Красивый, — негромко и будто бы нехотя заметила Эльра, когда он почти доплёл косу. — Что, сильно любились, а потом поругались и разбежались?
От неожиданности Ол хохотнул гораздо громче обычного, закашлялся и склонился, прижимаясь лбом к её спине.
— Нет, — глухо отозвался он. — Это мои братья.
На этот раз молчание продлилось недолго. Ёжась и раскатывая подвёрнутые рукава, Эльра обернулась к нему, собрав на переносице морщины.
— Все старшие такие мрази?
— Большая часть. Только я один из них. А я твой мужчина?
Взгляд Эльры стал таким, будто она сомневалась, самец перед ней или та самая безмозглая глыба льда. Малодушно захотелось нагнать Рива и не возвращаться.
— Ты не дитя, — с трудом подбирая слова, произнёс Ол. — Но и я немолод. Я живу вчетверо дольше. И я не воин. Тебе станет скучно, а теперь ещё и эти двое… Мне они ничего не сделают, а тебя могут искалечить. Самех злится. Может, он и не тронул бы нас прежде, но не теперь. Да и южнее хватает земли. Когда ты окрепнешь, то сможешь вернуться, а пока что оставаться неразумно. И не ради меня точно.
Она не понимала. Просто смотрела ему в рот пустыми соколиными глазами, хмурилась, жевала губами и топталась, царапая землю.
— Эльра? — позвал он тише. Оттопыренные уши, покрытые короткой пепельной шёрсткой, дёрнулись и застригли.
— Что? — с пугающим спокойствием спросила Эльра, и Ол стонуще вздохнул.
— Пойдём со мной. Покажу тебе кузницу. Принеси побольше воды, а я сделаю тебе что-нибудь красивое. Хочешь нож?
— Хочу. Хочешь, подведу канал под самые окна?
— Хочу.
— Научи меня колдовать. Никому не будет легче, если я даже приблизиться к этому недоноску не смогу.
— Верно. Научу. Эльра, что они тебе наговорили?
— Много чего.
Она приподняла подол платья и поскакала вперёд, позабыв о зерне, пружиня на всю длину пальцев и игриво взмахивая хвостом. Длинная коса болталась из стороны в сторону, а ветер разгонял остатки тревожного привкуса ягод.
Похоже, проклятие родичей его настигло: женщина нашлась. Правда, поздно и не такая, какую они хотели видеть, но это вторичное. Сначала нужно пережить делёж территорий или вразумить Самеха, а после — уже сообщать о радостной вести. Ещё бы знать, как это делается.
— Эльра, — окликнул он, — хочешь два ножа?
***
***
Топот Эльры был слышен и с другого конца леса, и к моменту, когда она дошла до дома, Ол закончил с записями и налил кипятка. К малине примешался привкус мокрых камней, щавеля и перевозбуждения: когда Эльра раскладывала туго свёрнутые листы, руки дрожали.
— Эту. Я хочу эту.
Ол отвёл её ладонь и сам разгладил край. Рисунок получился детальным и выверенным, с пометками о материалах, толщине и длине. Конечно, меч был бы проще, но с ростом Эльры секира — и впрямь куда лучший выбор.
— Серьёзная работа. Я сделаю, но из аделарда. Позову Кадиса, Аир… и сделаю. Если ты решила…
— И не передумаю, — приподняла верхнюю губу Эльра, но не с угрозой, а едва ощутимым беспокойством. Ол растёр плечи.
— Если ты решила, то и мой подарок должен быть завершённым. Совершенным.
Щавель растворялся в низких нотах вишни. Эльра задышала тяжелее.
— А позже выкую доспехи — сразу, как придумаю, куда спрятать твой хвост. А если ты решишь возглавить армию людей — то и без этого обойдёмся…
Она обошла стол и замерла в шаге, глядя Олу в глаза. Взяла ладонь в свои и принялась обводить ногтем линии, подёргивая самым-самым кончиком хвоста.
— Любовь моя, я долго размышляла. Наш союз — хороший повод собрать родню, услышать много приятного… Как насчёт такого: мы им не скажем, — шагнула она ближе и зашептала на ухо, жарко сопя, — а я пойду на запад к твоему старшему брату. Мне нравятся его виноградники, а пока я выбираю, оставить ему хвост или выбросить в море, ты побудешь один. Война и тишина — такими же и должны быть праздники?
Дыхание перехватило, не позволив произнести ни слова. Уши Ола шевельнулись и порозовели.
