Забудем?

— Как отдохнули с друзьями? Оля сидела в разобранной постели, скрестив ноги по-турецки, и задумчиво листала новостную ленту в телефоне. Прядка влажных темных волос капризно свисала ей на лоб. Из ноута, опасно балансирующего на стопке книг на стуле возле кровати, приглушенно звучал сдержанный английский. Краем глаза Оля смотрела какой-то древний сериал про истинного британского дворецкого и его беспечного хозяина. Все, что знал о сериале Илья, это то, что хозяина играл молодой Доктор Хаус. — Да норм, — пожал он плечами, гипнотизируя взглядом раскрытый на его собственном ноуте диссер. Тот равнодушно мигал в ответ курсором и никак не хотел писать себя сам. — Бывшая твоя была? — не отрываясь от телефона, нейтрально спросила его девушка. Илья фыркнул. — Ревнуешь? — А стоит? — Нет, конечно. С облегчением ухватившись за повод оторваться от неписания работы, Илья захлопнул ноут и аккуратно перекатился поближе к Оле. Та смерила его демонстративно серьезным взглядом, а потом улыбнулась и взъерошила ему волосы. Он поймал ее руку и чмокнул в середину мягкой пахнущей кремом ладошки. Оля отбросила телефон и притянула его к себе. Мягкие губы прижались к его собственным, и Илья с энтузиазмом ответил на поцелуй. Когда Оля целовала его сама, это было похоже на секс: чувственно, интимно и влажно. Пальцами он приподнял ее обтягивающую маечку и ласково погладил бархатную кожу над резинкой пижамных шортов. В предвкушении свело живот, сердце забилось быстрее. Оля выдохнула ему в рот, чмокнула в губы и отстранилась. Илья обреченно уронил голову ей на красивую грудь и издал полный фрустрации звук. — Что? — рассмеялась она. — Ты же видишь, я сериал смотрю. — Его можно поставить на паузу, — без особой надежды сказал Илья, не прекращая поглаживать мягкие бока под маечкой. У Оли была осиная талия. Он почти мог обхватить ее руками… Упругая грудь размеренно поднималась и опускалась под его головой. Щекой он чувствовал, как спокойно бьется Олино сердце. Методичные «ту-дум, ту-дум» как нельзя доступно транслировали равнодушие его девушки касательно его аккуратных поползновений и пощупываний. — Ты бы лучше диссер свой писал, — негромко сказала Оля. Ее пальцы ласково гладили его по голове, расчесывая непослушные спутавшиеся прядки. Пора было идти стричься, а то будет скоро опять кудрявый, как купидон. — Не хочу диссер, — пожаловался он, сползая девушке на живот и обхватывая руками за пояс. — Ты мне ноги отдавишь, — охнула та, поспешно выдергивая конечности из-под его туши и вытягивая их на кровати. Присутствие в непосредственной близости двух невероятно длинных женских ног отнюдь не способствовало появлению у Ильи желания учиться. Других желаний — да, но точно не учиться. — Не хочу диссер, — повторил он грустно, вздохнул и одной рукой с силой провел по гладкому бедру от колена до задравшихся шортов. И обратно. Оля хихикнула, шлепнула его по плечу и, схватив за запястье, положила его руку обратно себе на талию. Илья обреченно закрыл глаза и постарался абстрагироваться от несправедливостей жизни. Абстрагироваться пришлось усиленно, потому что Оля осталась на ночь и они спали в одной кровати в обнимку. Илья проснулся со стояком, равнодушно подрочил в душе и вдумчиво поразмышлял о своих перспективах на день. Оля к тому моменту уже убежала учиться, оставив за собой летящий запах духов и заботливо прикрытые салфеточкой бутеры на столе, которые Илья с аппетитом сожрал. В итоге решив, что ничего важного на улице нет, он провалялся весь день в кровати, залипая в ютуб, и под вечер от нечего делать поперся в универ. В аудитории было пыльно и душно: несмотря на теплый солнечный день, советские батареи не прекращали излучать навязчивый жар. Толстый ректор, то и дело промокая блестящую лысину платочком, вещал о необходимости сдать диссертацию на предпросмотр не позже, чем до конца апреля. Вышеупомянутый апрель неумолимо близился к концу, а Илюшин диссер и не думал дописываться. Он вздохнул, вытер ладонью пот со лба и лег на парту. Их редко теперь заставляли приходить в универ: второй курс магистратуры был, скорее, самостоятельным обучением, нежели насильственным. В тесной аудитории из сорока человек их потока сидело от силы десять — и те сонные, раскумаренные духотой. Он бросил взгляд на сидящего рядом Сеню: тот уныло водил карандашом в стандартной зеленой тетрадке в двенадцать листов, вырисовывая непонятные зигзаги. Зигзаги магическим образом складывались в человеческие фигуры, скрючившиеся в гротескных студенческих позах. Иногда Илья думал, как здорово было бы иметь талант. Сеня вот, казалось, был талантлив во всем: даже карандаш его слушался. Сам Илья рисовал на уровне «палка-палка-огуречик», да и то огуречик в его исполнении скорее напоминал сдутый воздушный шарик. Или использованный гондон. Хотелось снова пойти напиться, но не было ни денег, ни собутыльников. Макс пропадал на подработке, пьяного Сени ему в последнее время и так хватало, а кроме них двоих и еще пары стремных ботанов на потоке были сплошные бабы. Давать Оле поводов для ревности ему совсем не хотелось: хоть он еще ни разу не видел ее в гневе, не зря же говорят, что в тихом омуте черти водятся. Да и лучше нее все равно никого не было, зачем рисковать. Народ вокруг начал собираться, и Илья понял, что ректор закруглился с мотивационной, но не мотивирующей речью. Сеня захлопнул тетрадку, сгреб весь скарб со стола в сумку и вопросительно посмотрел на товарища, и не думавшего шевелиться. — Планируешь здесь заночевать? — спросил он, вытряхивая из пачки сигарету и закладывая ее за ухо. Уши у него были смешные, торчащие, и прекрасно позволяли выполнить подобный маневр. — Да хз. Неохота домой, — хмыкнул Илья, тем не менее отдирая прилипшую щеку от парты и вставая. — Я-яясно, — многозначительно протянул Сеня в ответ, и они двинулись к выходу. На улице темнело, но небо все еще отцвечивало мягким оранжевым. Деревья лениво шевелили ветками с проклюнувшимися молодыми листьями, по асфальту наперегонки летали окурки и мелкий сор. Было тепло, и Илья стянул кофту, оставшись в одной футболке: по позвоночнику и рукам сразу же побежали мурашки от оказавшегося достаточно холодным ветра, но подобные мелочи герой легко игнорировал. Ксюша всегда говорила, что ему идут короткие рукава, а в вопросах вкуса он был склонен ей доверять. Сеня скользнул по его рукам тяжелым взглядом и тут же спрятал лицо за ладонями, прикуривая. Огонек мелькнул между его пальцами, бросил тени от длинных ресниц на высокий лоб. — Простудишься, ветер холодный, — сказал он очень равнодушно и поднял ворот строгого пальто. Такое, наверное, носил Ходасевич, бегая по Петербургу с контрабандными стихами. Сене шло. — Да мы ж только до метро, — пожал плечами Илья. Сеня хмыкнул и выдохнул дым. — Я пешком. В метро в последнее время как-то многовато жандармов, боюсь на собак нарваться, — и заговорщически добавил, — им бы не пришелся по душе мой груз. — Ооо! — воодушевленно выдал Илья и со скрытым облегчением натянул кофту обратно. — Знаешь, кому точно пришелся бы? — Могу предположить, — хмыкнул Сеня. — Намекаешь, что мне стоит тебя пригласить? — Открыто требую! — Аминь. Они посмеялись и двинули в сторону парка. Сеня жил в двух станциях от универа — или в сорока минутах ходьбы через слабо освещенный парк. Гравий шуршал под подошвами, ветки шуршали над головой. Откуда-то доносился шум шоссе: шорох шин по асфальту, гудки и свист летящих куда-то в спешке автомобилей. Весенняя Москва запоздало оттаивала; снега не было даже в темных овражках под корягами, и люди не торопились домой: обычно малолюдный, парк кишел прохожими. Сенина квартирка ютилась под крышей старого пятиэтажного здания, построенного то ли в самом начале правления коммунизма, то ли еще при царе. Дом был древний, живой — с говорящими стенами, в которых гулял сквозняк, скрипучими паркетами, стертыми ступенями покатых лестниц. Илья любил этот дом — он подходил Сене, больше похожему на меланхоличного поэта-серебриста, чем на суетливого москвича из ХXI века. Квартиру тот унаследовал от бабушки. С родителями Сеня совсем не общался (кажется, теперь Илья догадывался, почему), а бабушку любил: Илья ясно помнил, как сильно ударила по нему ее смерть в прошлом году. Кажется, где-то в то время они и сблизились по-настоящему, доверились друг другу. Щелкнул замок, и их накрыло запахом старого времени. Пахли темные обои, глянцево-блестящий высокий секретер в коридоре, даже, казалось, поблекшие фотографии в рамках источали выцветший бумажный аромат. Слабо пахло Сениными сигаретами и дезодорантом. — Ты пока чаю сделай, что ли, а я пойду забивать, — негромко сказал Сеня, вешая пальто на плечики в прихожей. — Окей, — кивнул Илья, скинув с ног кроссовки и небрежно пнув их к стенке. — У тебя трава что ль? — Шишки. — Кайф… Сеня двинул в гостиную, Илья — на кухню. Крошечная кухонька была зажата между смежным санузлом и покосившейся несущей стеной, и один ее угол, возле узкого высокого окна, был скошен — прямо над ним была ведущая на чердак лестница, начинавшаяся где-то в черном ходе. Парень поставил на плиту чайник и щелкнул газом. Сеня был в своем репертуаре: в раковине не было немытой посуды, а в шкафчиках царил почти стерильный порядок — коробки чая и кофе стояли на полках бок к боку строгими рядами. Илья хмыкнул, достал с верхней полки любимый травяной сбор, сильно пахнущий мятой, и вытащил из соседнего шкафчика две кружки. Одна была высокой, с квадратной ручкой, покрытой потрескавшейся синей глазурью — из нее пил Сеня. Вторая — пухлой, оранжевой и широкой, в нее можно было влить чуть ли не полчайника — ее всегда выбирал Илья. Он не знал, откуда эта кружка появилась у Сени на кухне, но теперь это была его кружка, и он знал, что друг не дал бы никому из нее пить. Не то, чтобы много кто вообще бывал у него дома. — Идешь? — крикнул Сеня из гостиной. Он, похоже, поставил играть какой-то трипхоповый микс. До Ильи долетел еле слышный бит и мелодичное шипение. — Иду, — откликнулся он. Доисторический железный чайник все равно напомнит о себе свистом, когда вода закипит. Он бухнул в едва подвижную еще воду три щедрых щепотки сбора, закрыл крышечку и быстро вышел из кухни. — Опять мяту завариваешь? — улыбнулся Сеня, когда Илья зашел в комнату, нюхая пахнущие свежестью пальцы. — Мне нравится запах, — пожал тот плечами и плюхнулся на ковер возле друга. Сеня уже успел переодеться в домашнее и распустил волосы, неаккуратными прядями упавшие ему на лицо. — Удобно тебе с этими патлами… — Ты, кстати, сам скоро стричься пойдешь, небось? — длинные пальцы ущипнули измельченную смесь табака и травы и деликатно поместили в мастерски подготовленную крышечку для водника. Разрезанная бутылка щерилась из пятилитровки «святым источником», обещая библейский трип к Иордану. Музыка рассыпалась по комнате почти видимыми вибрациями, будто они уже накурились, и Илья немного нервно сглотнул. Он бы ни за что в этом не признался, но эффект наркотиков всегда пугал его. Контроль улетучивался, оставляя тебя уязвимым и впечатлительным, словно ребенка, а реальность расплывалась, будто ее никогда не было и не будет. — Угу, — невнятно буркнул он. — Ну и зря. Кудряшки — это круто. — Сеня поджег травишку, медленно приподнимая над водой бутылку по мере того, как та наполнялась мутным дымом. Илья неосознанно задержал дыхание. — На. Он поспешно перехватил конструкцию. — Сам ты кудрявый. — Илья одним махом проглотил дым. Тот ударил одновременно в глотку и в нос, закололо в груди, затянуло в желудке — опять не в то горло. Прикладывая усилия, чтобы не закашляться, Илья наблюдал за тем, как Сеня поджигает для себя. В «святом источнике» на сей раз было куда как больше дыма. Со стены напротив на него смотрел оскалившийся самурай с толстыми красными губами. Он не любил этот плакат, да и вообще япошки казались ему двинутыми ребятами. Детально прорисованная броня издевательски мигала красно-зеленым узором, и Илья поспешил перевести взгляд куда-угодно еще. На другой стене висела картина. Скучный натюрморт с сиренью, пышными кистями вываливающейся из стеклянной вазы. Сенина бабушка была художницей. Дурь ударила в голову как всегда резко. Сердце неожиданно поднялось к горлу и громко заколотилось, заставляя подрагивать все тело. Сквозняк влетел в неплотно закрытую форточку, слился с музыкой и пробрал мурашками до поясницы. Илья всегда мерз под кайфом. Он посмотрел на сидящего рядом Сеню, прислонившегося спиной к кровати. Тот запрокинул голову на постель, вытянув длинную шею с выдающимся кадыком, и кольцами пускал дым к потолку. Дым таял не долетая, а вместе с ним таяла комната, теряя резкость, глубину и любые границы.

***

— Я думал, — вещал Сеня в пустоту, улегшись прямо на ковре. Его голос звучал гулко и объемно в тихой комнате, и ни один из них не обращал внимания, что музыка давно перестала играть. — Я думал, что человеческая жизнь похожа на круг, тебе не кажется? Илья бездумно угукнул, утыкаясь носом в полупустую чашку. Из чашки пахло летом, лесом, солнцем и свободой. Стоило высунуть нос из чашки, как начинало пахнуть городом, старостью и людьми. — Типа… Есть прошлое, есть будущее, а есть настоящее, на которое мало кто вообще обращает внимание. В плане, кто-то живет в будущем, планами, кто-то в прошлом, воспоминаниями там, сожалениями… Некоторые учатся видеть и настоящее тоже: влево-вправо, это как ось Х, а прошлое-будущее, назад-вперед — это ось Y, ну или наоборот, сути дела не меняет. Понимаешь меня? — Мм… — Мне кажется, для человека самое важное в жизни — достичь баланса, гармонии между тем, что он есть, чем был и чем будет. Ну или может стать. То есть, между этими ч-четырьмя направлениями — вперед, назад и в стороны. — Мм… — И люди, они все разные, так что у них вместо круга получается какой-то нелепый четырехугольник, вытянутый куда-то в одну сторону; у кого-то сплошное будущее с забытым прошлым, у кого-то наоборот… Как, знаешь, есть люди, у которых на первый взгляд отвратительная память, но это из-за того, что они предпочитают забывать свое прошлое. У них могло что-то случиться, что-то, из-за чего им было очень больно, и они это… удаляют. И делают старые ошибки заново, потому что не помнят о них. А некоторые наоборот таскают с собой столько прошлого, что больше ни о чем и думать не могут, не радуются настоящему, а будущее планируют всегда с оглядкой на старые разочарования. А вот лево-право, наверное, всегда должны быть равновелики, но я не знаю. Может, я чего-то не учитываю?.. Может, лево — это объективное настоящее, а право — субъективное? Или это внутреннее и внешнее?.. И вообще, если подумать, в любой четырехугольник, если он не самопересекающийся, можно вписать круг, так что, может, и не так важно достигать равносторонности? Илья почувствовал, как глаза отчего-то закололо, а мир расплылся еще больше, шмыгнул носом и глотнул чая. — Хотя… Мне кажется в основе каждой формы лежит подсознательное стремление стать кругом, — продолжил Сеня, повернул голову и посмотрел на него снизу вверх блестящими темными глазами. В полумраке казалось, что у него обведены черным веки, прорисованы углем ресницы и брови. — Ты так не думаешь? — Я не знаю, — хрипло сказал Илья, не в силах отвести взгляд от черных глазниц, словно загипнотизированный. — В твоей системе координат две оси? Сеня моргнул, магия спала, и Илья облегченно отвернулся. — Две оси? — голос друга звучал растерянно. — А ведь… Z? Бля… — Он вскочил, восторженно схватил Илью за плечи, отчего тот чуть не выронил чашку, и страстно зашептал: — Точно, трехмерная модель! Трехмерная модель, Илья! Ты гений! Если всякая плоская фигура стремится к тому, чтобы стать кругом, к чему тогда стремится сам круг?! И, приблизившись почти вплотную, торжественно сказал: — Круг стремится к тому, чтобы стать шаром! Его глаза скользнули на мгновение вниз, и Илья почти физически ощутил этот взгляд на своих губах. Но в следующую секунду Сеня резко отодвинулся и рухнул обратно на нагретое место. — Черт, это же прекрасно, — простонал он чувственно, будто алхимик, нашедший свой философский камень, нашедший Бога. — Жизнь — прекрасна! Илья быстро допил чай, чуть не поперхнувшись, отставил кружку на безопасное расстояние и опустился на ковер. Смена позиции принесла неожиданно много новых переживаний. Например, он почувствовал тепло, которое излучало тело рядом с ним. Тепло не на физическом уровне, а на каком-то более глубоком — он был уверен, что этого тепла не стало бы меньше, лежи они на льдине посреди Северного Ледовитого океана. Вместо покрытых буквами и лицами в прямоугольных тюрьмах стен он теперь смотрел на темно-сиреневый в полумраке потолок, расчерченный сеточкой трещин. Тоненький ручеек сквозняка, рождавшийся где-то высоко в форточке, нежно гладил его по волосам и лицу, охлаждая горящие щеки. Он повернул голову влево и встретился взглядом с рассматривающим его Сеней. Тот, застуканный на месте преступления, дернул бровью и неловко улыбнулся. — Чего хочет шар? — прошептал накуренный философ с томительным любопытством. Вблизи Илья видел и болезненный румянец у него на скулах, и тоненький ободок охристой радужки вокруг черного, как космос, зрачка. У Сени дрогнул подбородок, и он порывисто повернулся на спину, зачесав пятерней растрепанные волосы. Илья не пошевелился. Ему все еще было тепло. — И вообще, шар… Шар чем-то отличается от точки? Той самой крошечной точки в начале координат? Возможно, в новых масштабах все начинается заново? От идеального шара снова разбегаются неидеальные векторы, снова строится многоугольник, снова увеличивается количество плоскостей, м? Это как… золотое сечение… Спираль Фибоначчи. Кажется, что новый виток меньше старого, но стоит приблизить… Одно и то же, снова и снова. Гармония… И добавил на выдохе, проникновенно, словно слова приносили ему физическое удовольствие: — …И красота. Илья почувствовал, как сладко и странно свело поясницу. Мир и в самом деле казался красивым, полным мыслей и чувств — особенно эта комнатка с диваном и шкафами-комодами по периметру, с плакатами-картинами на выцветших обоях. Мир пульсировал в такт спешащему сердцу. Было довольно трудно поверить, что вселенная не заканчивалась пределами этой комнаты, и что в ней было больше двоих людей. И вместе с тем, масштабы казались относительными — чем комната меньше целого мира, если человек так же велик, как космос? Он выдавил из себя глупый смешок: — Ты всегда много говоришь по накурке. Сеня согласно вздохнул и спросил, не открывая глаз и не поворачивая головы: — Неужели тебя это не занимает? — Я предпочитаю не задумываться о высоких материях. Говоря твоими категориями, мой четырехугольник вытянут в стороны, я живу настоящим. — Наоборот, — нахмурился Сеня, — чем дольше живешь в секунде, тем больше в голове мыслей о вероятностях и космосе. Как раз-таки те, кто думает о прошлом и будущем, обычно сосредоточены на себе. Воздух сильно пах обитателем комнаты: его стиральным порошком, парфюмом, чернилами, табаком — и, теперь, сладковато — марихуаной. — Считаешь меня эгоистом, — сказал Илья, глубоко дыша через нос. Вопрос, задумывавшийся как иронический, прозвучал больше похоже на утверждение. Сеня прикрыл глаза ладонью и мимолетно улыбнулся, не возражая. — Эгоизм не зависит от фокусировки на обстоятельствах, — серьезно сообщил он через несколько бесконечно-долгих секунд тишины. — Что тебе вообще во мне нравится? — неожиданно выронил Илья слова и не сразу понял их смысл. Они воробьем вылетели изо рта и защебетали эхом, руша установившуюся в комнате созерцательную гармонию. «Что тебе во мне нравится? Что тебе во мне нравится?» — колотилось у него за ушами. Сеня очень медленно опустил руку и тяжело, словно нехотя, открыл глаза. Илья стиснул зубы так крепко, что свело челюсть, и шумно сглотнул. Звук остро срезонировал об тишину. — С чего ты взял, что вообще мне нравишься, — сказал Сеня, и Илья увяз в темноте его бездонного взгляда. — Ты и есть эгоист, а еще ты лентяй и приспособленец. Твой отец оплачивает твою квартиру, в универе ты на платке, работать почти не работаешь, учишься спустя рукава. Ты почти не общаешься с сестренкой, хотя она, я уверен, безумно по тебе скучает. Ты называешь свою девушку бревном и смеешься у нее за спиной. Не знаю, приходило ли тебе это в голову, Илья, но ты совсем не хороший человек. Приходило. Но почему-то слышать это от лучшего друга все равно было в тысячу раз неприятнее. Он на секунду зажмурился и подорвался было встать, когда его сжатой в кулак руки коснулись теплые пальцы. — Не беги, — сказал Сеня мягко. Пальцы погладили тыльную сторону ладони, и Илья немного расслабил кулак. — Мне нравится, каким ты мог бы быть. — Ты чувствительный, — пальцы щекотно нарисовали круг от запястья до основания большого пальца. — Я знаю, что ты переживаешь все намного острее, чем показываешь. — Ты умеешь слушать, хотя и предпочитаешь обычно этого не делать, — Илья разжал кулак и пальцы коварно скользнули к беззащитной ладони. За закрытыми веками взорвалась искорка. — Ты искренний, — прикосновения к раскрытой ладони пускали ток по позвоночнику. — У тебя очень открытое лицо, ты совсем не умеешь врать. — Ты очень красивый, хотя уж это тебе точно известно, — хмыкнул Сеня и переплел их пальцы. — И у тебя чудесные глаза, они цвет меняют. Зеркало, ты знаешь, как говорят… Илья рвано выдохнул и сжал чужие пальцы своими с какой-то отчаянной силой. Хрустнула костяшка, Сеня сказал «ауч», но не пошевелился. Он больше ничего не говорил, но уютная тишина не вернулась: Илья болезненно остро слышал свое дыхание, заполошное биение сердца, чувствовал под пальцами чужой пульс. — Все это, — наконец сказал Сеня очень низким голосом, — не отменяет того, что ты избалованный придурок. — и сжал руку в ответ. Некоторое время они так и лежали, вцепившись друг в друга до побелевших пальцев, смотря то в потолок, то за него, в пустоту. Илье было немного зябко, но от их рук шла такая волна жара, что на лбу все равно выступил пот. Жар свободно путешествовал по телу, особенно облюбив область живота и поясницы — там он облизывал его внутренности колючим огненным языком и агитировал на всякие необдуманные поступки. Илья старательно и весьма успешно с ним боролся. Дурман рассеивался не так, как оплетал: не резко, а медленно и незаметно. Просто в один момент перестало получаться списывать непонятную пидорскую позу на влияние травы, потолок окончательно перестал просвечивать в космос, а за пределами комнаты зашумела ночная Москва. Уровень дискомфорта рос прямо пропорционально тому, как этот шум становился громче. В конце концов Илья прочистил горло и сел на полу, наконец посмотрев на их сцепленные руки. Сеня продолжал лежать возле дивана, не глядя на него — что, в общем-то было к лучшему. Илье не очень хотелось проверять, была ли колдовская чернота в его глазах вызвана магией дурмана, или они у друга всегда были такими. Прогнав сомнительную мысль, он приложил усилие, чтобы разжать пальцы. Сеня тут же расслабил свои, и их руки беззвучно расцепились — хотя по ощущениям должны были заскрипеть, как давно не смазанный механизм. Пальцы заломило. Сеня охнул, привстал и прижал к груди затекшую ладонь. — Капец, мне руку свело, — хмыкнул он, избегая встречаться с ним взглядом. Илья хмыкнул в ответ, встал, отыскал на ковре кружки и сбежал на кухню. Остатки травяного сбора перезаварились в чайнике до маслянистой густоты, и Илья решил их вылить. Кран утробно загудел, зашумел и в раковину брызнула ледяная вода, окатив рикошетом его грудь и руки. Пока она согревалась, Илья залип в отчего-то запотевшее окно —за окном призрачно светилось и мерцало бледное ночное небо. — Сколько времени? — крикнул он, пытаясь заглушить рев древних водосточных труб. Сеня крикнул что-то в ответ, но Илья его не услышал. Философски рассудив, что спешить-то ему особо и некуда, он неторопливо помыл чайник и кружки, оставил их сушиться прямо на столешнице (Сеня обычно вытирал посуду досуха, но Илья не грешил подобным перфекционизмом) и вернулся в гостиную. Сеня снова поставил музыку, на этот раз какую-то психоделическую обработку джаза, и включил большой свет. Зачем ему свет, Илья понял, когда увидел, как друг скорчился вдвое на краю дивана, обняв скетчбук и водя по бумаге карандашом. Зигзаги, опять зигзаги, только на этот раз — ни во что не складывающиеся, автономные, абсолютные. — Ты бы шел за стол. Вечно ноешь, что спина болит. Тот не соизволил отреагировать на заботу никак, кроме виноватого «мм… ща». Карандаш ни на мгновение не замедлил движения по белой поверхности. Илья вздохнул, сел в маленькое кресло, зажатое между двумя книжными шкафами, и некоторое время смотрел на увлеченно рисующего друга. Потом отыскал среди валяющихся на полу подушек свой телефон: без четверти час. По ощущениям, с момента, как они вышли из универа, прошла целая вечность — а на самом деле, всего четыре часа, один из которых они почти полностью провели в дороге. Удивительно. В непрочитанных было несколько сообщений от Оли, спрашивавшей, все ли с ним в порядке и приходить ли ей сегодня. Последнее сообщение гласило, что та уехала домой, и пусть он позвонит ей, как освободится. В универские чаты как всегда кто-то покидал мемов и новостей. Было еще сообщение от сестры — какой-то трек. Илья никогда их не слушал, но всегда отправлял в ответ какой-нибудь смайл, что сделал и теперь. Настроение упало, накрыло откатом. Грудную клетку почему-то раздирало острое чувство неудовлетворенности, как от алкоголя. Вместо Иордана — кисельные топи Москвы-реки. Илья цокнул языком. — Я, наверное, двину, — сказал он Сене. Тот, наконец, поднял на него глаза. — А, окей. На метро успеешь? — Да должен, если прям сейчас выйти. Мне же без пересадок. — Можешь остаться, — подчеркнуто нейтрально предложил Сеня, вцепившись в карандаш, как в шпагу. Илья отчего-то пропустил вдох и чуть не подавился воздухом. Невысказанное «я же на тебя не брошусь» повисло в воздухе. — Да не, — выдавил он с усилием. — Поеду, раз уж успеваю пока. — Ну да, — Сеня аккуратно заложил скетчбук карандашом и, хрустнув коленями и позвоночником, встал. — Хорошо. Пойдем тогда, закрою за тобой. Дорога до метро превратилась в пробежку: Илья очень старался успеть на последний поезд — и успел, но запыхался так, что минут пять пытался успокоить дыхание. Оле он в итоге позвонил, уже выйдя на своей станции. Ждать автобус не имело смысла, так что он медленно двинулся вниз по пустой улице, изредка вспыхивающей золотым в свете фар проезжающих мимо автомобилей. Оля еще не спала и была рада его слышать. Он объяснил, что задержался у друга: «да, у Сени, ну помнишь, высокий такой. Да, художник. Угу, с длинными волосами…», что сейчас как раз идет домой. Извинился, что не отвечал: «да телефон куда-то сунул, насилу нашел». Оля ласково мурлыкала в трубку, чтобы он не принимал близко к сердцу, потому что ничего страшного не случилось — и это было правдой, но Илья отчего-то чувствовал себя ужасно паршиво. Открывая дверь в пустую темную квартиру, он все еще не хотел класть трубку. Оля уже зевала через слово и больше сонно поддакивала, чем говорила, а он специально придумывал все новые и новые нелепости, лишь бы она не отключалась. — Оль, а Оль, — прошептал он наконец в спикер на наушниках, уронив голову на кухонный стол, — я же тебе нравлюсь? Та удивленно хихикнула и ответила с улыбкой в голосе: — Нравишься, Илюш. Чего это ты? Он не шевельнулся, только легко погладил левую руку пальцами правой. — Да так… А… а что тебе во мне нравится? — Ничего себе вопросы, — рассмеялась Оля, будто бы даже немного проснувшись. — На комплименты напрашиваешься? — Мм… — ни отрицание, ни согласие. — Ты хороший, Илюш. Ты добрый, милый… Ты меня любишь, хотя я иногда страшной дурой бываю, ты никогда не злишься. — Олин голос был нежным, уговаривающим. Илья любил этот ласковый голос. — Ты честный и вообще самый лучший. Веришь? — Мм. — Не унывай. Спи давай иди. Спокойной ночи. Люблю тебя! Илья промычал ответные фразы и, отключившись, вытянул наушники. В ушах звенело. В квартире было тихо, как в склепе: ни шепчущих стен и полов, ни говорящих труб — только стылый неподвижный воздух и неспящие соседи. Он наскоро почистил зубы, стянул одежду и упал в неубранную с утра кровать. Одеяло свалялось в ком и никак не хотело распутываться, так что он просто уложил этот ком на себя и закрыл глаза. Телефон пиликнул. Илья, поигнорировав его пару секунд, все-таки свесился с кровати и поднес светящийся экран к лицу. «Добрался?» — было написано в сообщении. С аватарки куда-то в глубину кадра смотрел интеллигентный Сенин профиль. Илья быстро напечатал ответ и, подумав, приписал: «Спокойной ночи». Через секунду телефон просигналил ему о входящем, он открыл и прочитал: «Добрых снов» — и стикер с улыбающимся месяцем. Почему-то засыпать было горько, зато ему ничего не снилось.