Говори со мной поцелуями

      Здравствуй, мое незыблемое сокровище.       Это письмо никогда не будет написано и никогда не будет отправлено, но каждое новое я буду продолжать писать в своей голове. Когда вновь буду видеть тебя. Зеленоглазого и серьезного.       Потрепанного новой битвой и улыбающегося.       Ты бы поверил мне, скажи я вслух все, что бьется от стенки к стенке внутри моей головы? Ты рассмеялся бы мне в лицо — именно этот ответ вновь и вновь мне набалтывает мой несносный, колючий характер. Я слушаю/слушаюсь его много чаще, чем должен, и лишь благодаря этому все еще держусь.       Держу себя в узде.       Рядом с тобой очень часто это до невыносимого сложно. Или просто до невыносимого. Просто невыносимо.       Кьека говорит, нужно сокращать свою речь до смысла, чтобы легче было говорить сложные слова и предложения. Как видишь, я стараюсь, но ты, конечно же, не видишь. Тебя здесь, конечно же, нет. И никогда, конечно же, не было.       Конечно же.       Однако, ты как никто другой знаешь — есть действия, которые даются мне трудно. Азартное соперничество вместо дружбы. Грубая, неприживчивая правда вместо похвалы. И короткие, резкие плевки в асфальт вместо разговоров о чувствах?.. Пожалуй, что да. Мне нужно оставаться героем, глупый, и таким как ты героем я быть не могу. Не могу улыбаться и светить счастьем в глазах, словно у меня не глаза — яркие тётины, подвешенные на уличных проводах во время праздника фонарей.       Мы разных подвидов, ты знаешь. У меня под рукой грубость и серьезная мужественность, пока ты сломя голову ныряешь из храбрости в веселую, счастливую ярость и обратно — ты улыбаешься так же, как улыбался он в свои лучшие годы.       В его лучшие годы мы оба росли на его улыбке.       Меж пальцев падает снег — сегодня безветренно. Я выбираюсь наружу, из жаркого помещения ресторана и машу рукой куда-то в сторону Эйджиро. Лишь отмахиваюсь. Не хочу, чтобы он шел следом, как бы его не подталкивали инстинкт героя и желание посмотреть, как меня будет выташнивать за углом. На самом деле этого желания у него нет, но ты же знаешь, что я иначе не умею.       Ни говорить.       Ни даже думать.       Когда притворяешься, что все вокруг до черта поганое и мерзкое, после не приходится удивляться, если собственное кабуки оказывается правдой. А если не оказывается, наоборот радуешься.       Но разучиться верить в уже созданные собой, пресыщено-утрированные факты просто не можешь.       Не могу. Могу только выйти, хорошенько надравшись, на улицу, а после и за угол от ресторана, чтобы тут же спокойно и ладно закурить. Такой я тебе никогда не нравился. И никогда не понравлюсь.       Потому что с каждым годом все становится только хуже. Или может быть хлеще? Я не мастак подбирать слова и вставлять их в красивые описания, но я учусь этому так, словно Кьека никогда не советовала мне сокращать/уменьшать/урезать проговариваемое до сухих, однобоких фактов и словно когда-нибудь смогу сказать все выученное и наученное тебе.       Или буду хотя бы иметь право: говорить с тобой.       Не так, как сейчас. Не так, как раньше. Не так, как всегда.       Внутри меня для тебя припасено многое. Много того, что ты никогда не увидишь, потому что я не смогу разрешить себе даже на мгновение приоткрыться. Это ведь не по-геройски. Да и совсем не по-мужски…       Рассказывать тебе о том, какой красивой елкой ты выглядишь со снежинками, запутавшимися в волосах. Им оттуда не выбраться так же, как и мне никогда не выскрести тебя из себя. Ты там тоже запутался и застрял.       Ты там потерялся.       А я вышел на улицу. Зря мы все собрались сегодня все-таки — не за чем это. Вместо того, чтобы радостно пить столько лет спустя бок о бок, будто и не было всех тех битв, погонь и литров чужой пролитой крови, мне нужно было остаться дома. Принять какой-нибудь вызов. Сейчас их стало уже много меньше, осталась лишь странная шелуха вроде мелких грабежей да насильников.       Тебя все боятся.       Ну, и нас, конечно же, тоже. Но тебя бояться побольше, потому что ты их — нет.       Думаю, говорить, что и этого тоже ты никогда не услышишь от меня, глупо. Поэтому не стану. Говорить с тобой и говорить вообще. Вслух.       Внутри своей головы замолчать мне сложно. Особенно когда ты оказываешься поблизости — мои бестолковые глаза замечают каждое новое изменение. Если бы ты решил вывести электроэнцефалограмму за одну из обыденных/обычных недель моего существования, и мы притворились бы, что уровень мозговой активности — на самом деле тембр этого самого голоса внутри моей головы… Ты бы точно увидел, как кривая извивается в агонии, когда где-то поблизости появляется твоя фигурка. Ты бы точно заметил, как у меня в голове мысли начинают орать и метаться из стороны в сторону.       И как не могут найти себе места.       Они отчего-то решили, что их место у тебя под боком. Но я думаю, что Очако там будет смотреться намного лучше. Вы ведь помолвлены… Это совсем не больно. Я знаю, что ты волнуешься — это было твоей работой задолго до того, как ты стал настоящим героем.       И это так сильно злило меня. Это выводило из себя, выворачивало наизнанку и заставляло выплескивать свою ярость без остановки.       На тебя же. Бестолковый.       Но все же никогда не было ненависти. То еще мерзкое чувство. И злости не было тоже, думаешь? Я же не святой, глупенький. Раньше она была и ее было слишком много. Еще было много гнева — я всегда хотел оградить тебя, но ты не хотел быть по ту сторону ограждения. Ты хотел быть тут, наравне и выше. Ты хотел бежать, спасать, справляться и умирать.       Успеть до смерти хоть кому-то помочь — обязательно.       А я лишь хотел, чтобы в тебе была эта чертова, гребанная потребность…во мне. Сигарета мнется в руке и облизывает пальцы огнем, чтобы тут же потухнуть. Теперь мои руки грубые, а голос совсем прокуренный — так тебе не нравится. Я не знаю, правда, как именно нравится, но уверен: точно не так.       Не таким.       Не любым другим, если я, а не кто-то еще.       Достаю новую сигарету и снова же поджигаю — совсем не люблю напиваться. Теперь придется еще минут пятнадцать стоять на холоде в одном свитере, чтобы только немного проветриться. Пока в голову лезут все эти мысли — я себя не недооцениваю, не волнуйся. Внутри меня живет спокойное и банальное понимание, что ты привязан ко мне.       Только вот этой привязанности недостаточно. Мне ее недостаточно и достаточно никогда не будет. Как в детстве было недостаточно всей существующей злобы, чтобы только откинуть тебя, отпихнуть подальше и больше не видеть… Ты был таким надоедливым. И таким сильным.       Как спидометр является показателем скорости, ты был показателем моей человеческой слабости. Вновь и вновь подбегал и подавал руку; вновь и вновь утешал и широко улыбался; вновь и вновь отхватывал и нарывался. Я был уверен, что ты нарывался. Я был увлечен этой идеей, как и жадным, пагубным желанием — стать сильнейшим еще ради того, чтобы все-таки оградить тебя.       Не пустить.       Не позволить.       Потребовать остановиться.       Ты был без причуды, неразумный! И ты был так агрессивно настроен на победу! Каждый раз я видел в тебе эту благодатную ярость, и словно обжигался. Ты вновь и вновь мне доказывал, что я не так хорош. Никогда не буду так хорош.       «Это не правда, Каччан!» — вот что ты мог бы ответить мне сейчас и точно ответил бы. Ты все еще хранишь ту тетрадь со всеми записями обо мне? В каком-нибудь глупом, тайном месте, да? Невыносимый.       И вот сейчас ты выносишься снова — вспарываешь мое существование ножом для писем и втискиваешься внутрь, тут же подшивая все как и было. Пуховик нараспашку, раскрасневшиеся щеки и взволнованный взгляд. Твои глаза выискивают меня, потому что ты переживаешь. А вдруг я отравился и валяюсь где-нибудь, перепачканный собственной рвотой? Или мне стало так плохо, что я потерял сознание? Маленький, нелепый кролик. Я вроде прожил уже почти три десятка лет, а все равно не могу воспринимать тебя иначе. С этими яркими глазами, заманчивыми губами и эмоциями…       Какая же радость написана у тебя на лице, когда ты все-таки видишь меня в глубине соседней подворотни, господи! Иногда мне кажется, что я не выдержу и просто скончаюсь на месте, потому что терпение истирается, а возможностей как не было так и нет. И ты все равно продолжаешь вот так смотреть и вот так улыбаться. Даже после стольких ссор, после стольких лет… Маленький, нелепый кролик.       — Я уже думал, с тобой что случилось, Каччан!.. И почему ты вышел в одном свитере? Замерзнешь же.       Заботливый. Я знаю, что тоже сижу у тебя внутри. Иногда начинаю бродить от скуки, иногда подкидываю сумасбродные, странные мысли или злюсь вроде бы даже без повода… Я по-другому не умею. И тебе от меня никогда не избавиться — ты ведь впустил меня сам. Раньше еще я стыдился этого. Слишком долго и слишком многого.       В детстве было стыдно позволять тебе даже думать о том, чтобы помочь мне.       После было стыдно позволять тебе добиваться всего без причуды и смотреть, как ты позоришься.       Затем было стыдно не вписываться на поворотах и сдавать тебе в битвах/бойнях/сражениях, ведь ты так упорно сопротивлялся. Всемогущий принял верное решение — оглядываясь назад, я могу сказать это с полной уверенностью. Внутри своей головы.       Да-да, внутри своей головы я могу говорить многое, знаешь, маленький. И я буду называть тебя маленьким, понося жестокой бранью вслух и даже не оборачиваясь на твердые факты: ты вырос, раздался в плечах и заматерел совсем окончательно.       И все равно я оставался выше. Остаюсь выше и сейчас. Когда ты подходишь ближе, уже тянешь пуховик прочь, чтобы отдать его мне — добряк. А я ведь пьян и немного не в ладах с головой. Я не знаю, что могу вытворить. Не знаю, что неожиданно могу задумать.       — Мне надо протрезветь, дубина. Прекрати шебуршить, — затягиваюсь и выдыхаю дым тебе в лицо, даже не дотаскивая его до легочных. Словно пытаюсь прокричать тебе: — Беги!       Выметайся!       Проваливай!       Но вслух не говорю и единого лишнего слова. А ты лишь отмахиваешься, отворачиваешься и так морщишь нос — выражение из далекого прошлого заставляет меня ухмыльнуться довольно. Ты никуда не делся и никуда не денешься — матерый кролик или нет, но ты все равно кролик. Все равно тот самый мальчишка, засматривающийся на бабочек и умеющий разделять добро и зло без сомнений.       Я, кажется, начинаю разучиваться — разделять. Теперь курю, уже давненько, а еще все никак не могу остепениться. Да и не стану, ты знаешь… Конечно, ты знаешь! Но скорее чувствуешь, что без тебя впритык мне теперь уже, в этом-то возрасте, как-то совсем и не хочется, и поэтому никогда об этом со мной не заговариваешь.       В отличие от Кьеки — вот уж несносная девка. Она напоминает мне тебя временами, но лишь решительностью. Храбростью. Резкостью в своей воинственной ярости. Еще она согревает мне постель, но ты слишком ребенок, чтобы слушать, как я распаляюсь про свои утехи. Ребенок, да уж…       Временами Кьека любит помечтать вслух о семье, затем ее мечты сбываются и она встречает кого-нибудь — несколько месяцев, от силы полгода, спустя и она снова приходит ко мне. Затянувшаяся мимолетная влюбленность в Денки выжирает ее изнутри, как моя собственная в тебя.       Я никогда не скажу этого слова. Или этих слов. Даже в своей голове. Но не потому что ты этого не заслужил, глупый.       Лишь потому что фатальность собственного положения просто сведет меня с ума в таком случае. Тебе бы этого не хотелось точно, а что до меня — это совсем не важно. Я же твой «Каччан». Положение не столь высокое, но наши отношения не то место, где у меня есть возможность подняться по карьерной лестнице.       А у тебя просто есть Очако. С ней ты будешь в порядке.       А рядом со мной — ты кривишься от дыма, отступаешь. Да лишь затем, чтобы встать от меня сбоку. В полутемной подворотне. Один на один.       Слишком заманчиво.       В моей пропитой, заполненной перегаром голове я толкаю тебя к стене и целую. Я больше не в силах терпеть, потому что это слишком сложно? И да, и нет. Слишком велик уж соблазн поддаться. И в своей голове я тебя целую. Я откидываю сигарету прочь.       Вне ее, моей прокуренной головы, ты стоишь рядом и тяжело вздыхаешь — ты ведь почти и не пил. И ты точно хочешь сказать мне, что курить крайне вредно. Еще ты хочешь сказать мне что-то про позднее время. Про такси, дом, сон… Ты такой ботаник, маленький. Беспросветного кутежника из тебя никогда не выйдет, хоть стань ты еще на десяток лет старше. И станешь ведь. У меня под боком ты будешь взрослеть и дальше. Ты будешь и дальше расти.       А я буду и дальше любоваться. Это слово — оно было словом дня у нас с Кьекой на прошлой неделе. Кажется, в среду. Лю-бо-вать-ся.       Ты уже говорил мне, что она хорошо на меня влияет? Около сотни раз, знаешь. Это меня раздражает, бесит и просто выводит из себя. Но ты все равно продолжаешь говорить. И именно это в тебе… Я любуюсь, ясно.       И я никогда не скажу тебе этого вслух.       — Скоро День основания*… Опять будешь праздновать его с Кьекой, когда награждение закончится? — твой голос очень привычный, как и мое пренебрежительное фырканье. Я знаю, где ты хочешь меня видеть — на своем семейном сборище. Да-да, каждый год ты зовешь меня к себе вместе с родителями.       Нужна ли тебе для этого причина?       У тебя она есть. Я же твой «Каччан».       У меня причина есть тоже — для отказа. Ты удивишься, скажи я тебе, что моя причина идентична твоей. Я же твой «Каччан». Только вот твой недостаточно.       Поэтому я никогда и не отправляю все эти письма. Их накопилось уже сотни, если не тысячи, и не думаю, что помню, когда начал писать их. Возможно, когда признался себе, что все не так плохо и что все же к другим парням не тянет. Возможно, когда в тот единственный раз я сказал вслух это самое слово.       И твое имя следом.       Рядом никого не было, а меня тогда все равно передернуло. Окатило дрожью, как никогда позже и раньше — это было мне не свойственно. Говорить такие вещи/слова и даже их испытывать.       Но, будет откровением, когда я шепну тебе: от признания стало полегче. Что-то внутри утихло, давая тебе, там живущему, выглянуть, выдохнуть, потянуться и заливисто рассмеяться.       Да, будет откровением. Только ведь я не шепну. Никогда-никогда не скажу тебе. Никогда. Никогда. Не скажу.       — А у тебя есть что получше, придурок? Засиживаться в обществе престарелых родаков у меня нет ни малейшего желания. А засиживаться в обществе твоего ботанства тем более. Как ты вообще разрешил себе напиться? А если вызовут срочно?       Мой пренебрежительный тон ласкает мой собственный слух. Ты ведь даже не догадываешься, что прямо сейчас я не вовремя пьян. Мои мысли разбегаются внутри моей головы, находят себе, что приглянется, а после подпихивают мне.       Удивишься ли ты, если я скажу, что все, что им приглядывается, это ты? Каждая мысль о тебе. Каждая первая.       Докуриваю. Окурок жжет пальцы. На следующей затяжке обожгу и губы, но все равно затянусь. Потому что не хочу уходить и потому что хочу услышать этот твой тон…       — Ты не поверишь, это все Тенья! Он сказал, что не станет пить, пока я не налью себе тоже, чтобы немного расслабиться, и я… У меня не было и шанса отказаться! Эй?! Не смейся надо мной, Каччан!       Вот он. Этот твой детский, наивный тон и этот твой мне тычок в плечо. Я затягиваюсь в последний раз и обжигаю губы — это мелкая плата по сравнению с тем, что ты, мальчишка, все еще тут и в тебе полно озорства.       Мне нужно покаяться, ведь я слишком поздно заметил: большинство твоих тычков озорство? Или может ты сможешь простить меня так? Сможешь простить мне так просто всю злость и весь гнев? Все то насилие? Ведь я совсем не умею каяться, глупый. Но знаю, что нужно не перед тобой это делать.       Ты прощал меня всегда и будешь прощать и дальше. А я буду и дальше шептать себе для себя же, что не умею каяться. Внутри своей головы.       И вот теперь смеюсь над тобой густым, табачным смехом и трясу головой. То ли пытаюсь сбросить налипший на волосы снег, то ли избавиться от мыслей, в которых твоего присутствия больше, чем в реальности… А все равно они лишь мешаются/перемешиваются/перекатываются. Подняв хмельную голову, смотрю на тебя. Моргаю.       Хорошо, что ты не стал отращивать ту жуткую бородку. И хорошо, что перестал так коротко стричься. Тебе всего без пары годков тридцать, и мне хочется, чтобы ты выглядел мальчишкой как можно дольше. Дальше. Навечно.       Внутри меня навечно твой детский, яркий образ. Я берегу его последние годы яростно и грубо — так же, как тогда отыгрывался на тебе. Так же, как тогда над тобой издевался. За все приходится платить, и эта фраза точно запатентована, но я без понятия кем.       Передо мной твои глаза и слишком по-актерски надутые губы. Я знаю, что ты не любишь быть пьяным. Но ты не знаешь, что люблю я.       И я никогда не скажу этого вслух.       — Так что насчет праздника?.. Ты же знаешь, что компания будет хорошая да и вообще… Очако хотела бы тебя видеть там. Она волнуется.       Поджимаю губы и толкаю тебя в грудь со всей силы. Злость просыпается резко, но словно нехотя. Мы ведь оба знаем, что ты врешь. Ты лжешь. Ты недоговариваешь. Поэтому ты не любишь напиваться? Начинаешь стыдиться своего обо мне волнения?!       Удар тебе не нравится, а мне неожиданно нравится зажимать тебя у стены. Этот раз не первый, но все, что были до — были. И они не идут в сравнение. Они не такие. Они неправильные.       Твои глаза расширяются удивленно. Ты думаешь, что я хочу драки. Может быть и хочу, но к чему мне драка, если она все равно не закончится чем-то хорошим. Никто не отправится за решетку, никто не будет спасен… Я мог бы быть и тем, и другим одновременно, но здесь ты спасать меня не станешь.       Здесь ты меня не спасешь.       — Кач-чан?..       В твоем голосе я слышу волнение: вместо того, чтобы занести руку, я наклоняюсь к тебе сам и беру тебя за подбородок. А затем закрываю глаза. Я не хочу давить на тебя, ведь и без давления ты прекрасно найдешь причину оттолкнуть меня и ударить.       Пусть так.       Я не стану жалеть и не буду неделями зализывать раны. Мне не потребуется Кьека, чтобы избавиться от наваждения.       Я ведь живу с тобою внутри — в груди и в голове, ведь ты и мысли о тебе большая разница, глупый — уже очень долго. И не жалею. Не плачу ночами. Не пытаюсь выгнать тебя никотином.       С иллюзорным, мелким тобой в своей груди я живу в странном, перетекающем перемирии. И поэтому быть без тебя в настоящем — это совсем не больно. Ну, почти.       И я слышу в твоем голосе волнение, а затем затыкаю тебя своими губами. С привкусом никотина и запахом перегара. Почему ты меня не отталкиваешь? Тебе нужна секунда или несколько? Чего ты ждешь?       Я не знаю. И не люблю быть в неведении. Я подаюсь ближе и касаюсь настойчивее, словно подгоняя тебя с отказом — твои губы прохладные. Немного обкусанные. Шершавые. Я целую их, недвижимые, медленно и совсем неторопливо.       Я пытаюсь выбрать, что я мог бы сказать тебе. А все мысли уже сбежали, не оставив от себя ничего. Уморительно.       Поэтому я целую тебя без слов. Этот поцелуй — мое для тебя пустое сообщение. Первое и последнее. Единственное.       Свободную руку я запускаю под твой пуховик. Пальцы находят твой теплый бок и ткань твоего черного-черного джемпера — его точно заставила тебя надеть Очако, ведь ты сам не очень любишь этот цвет. А я все любуюсь. Что за столом — глазами, что тут — кончиками пальцев и уже миг спустя всей ладонью. Эта ткань хороша и хорошо подчеркивает твой фасон. Еще она теплая, но тонкая.       Ты сомневался, наряжаясь для этой встречи? Ты сомневался. И сомневаешься сейчас, пока я медленно касаюсь твоих губ своими, изучаю их неторопливо и ненавязчиво увлажняю. Если ты думаешь, что я уйду, то ты ошибаешься.       Тебе придется отталкивать меня вместе со всей своей силой.       Или же тебе придется мне ответить.       Я не знаю, что ты выберешь. И мне нечего сказать тебе этим поцелуем. Но даже так я не стану пихать свой язык тебе в рот. К тому же ты справляешься и сам — пихаешь меня в живот не слабо. Недовольно мычишь.       Неразборчиво. И разбираться мне определенно не хочется. Особенно потому, что ты тянешься вперед, двигаешь губами и вскидываешь руку. Твой пуховик шуршит, но у меня закладывает уши не из-за этого.       Пока ты вплетаешься пальцами в мои волосы на затылке и нагло так дергаешь. Грубиян.       Так похож на меня и не похож одновременно. Возможно, алкоголь заставил нас поменяться местами, но даже если бы я был трезв, я делал бы все точно также. Я бы не торопился. Это называется… Беспощадная нежность, нет? Ты вряд ли знаешь. Ты о таком вообще вряд ли думаешь.       Хочешь, шепну тебе, что во мне нет нежности? Хочешь, скажу, что я — не романтик? Ты не поверишь мне. Но решишься ли проверить опытным путем? Не стоит.       А ты все равно решаешься. Стискиваешь мои пряди в пальцах дрожащих до боли, потому что боишься. Вот что ты говоришь мне: ты боишься. Собственного ответа и собственного на меня напора.       Ты никогда не будешь сильнее меня, сколько бы я не был реалистом внутри своей головы. И даже сейчас, начиная задыхаться, ты пытаешься толкнуться языком мне в рот. Несносный. Неудержимый. Откуда в тебе столько голода?       — Не торопись, придурок.       Тебе хватает моего шепота, и ты замираешь на миг, словно бы устыдившись. Маленький. Хорошо еще, что хотя бы один из нас моего шепота вообще слушается, потому что себя я остановить, кажется, уже не в силах. Губы двигаются сами, большой палец гладит нижнюю пару ребер поверх твоей кожи и одежды — я чувствую, как напрягается твой живот. Я почти слышу, как ты считываешь каждое мое движение.       Это ты запишешь в тетрадь тоже? Запомнишь, как я целуюсь, как трогаю тебя и с каким напором, а после запишешь? Боюсь, тебе придется найти тайник получше, потому что я убью тебя, если об этом кто-нибудь узнает.       Не узнает. Я не говорил никому. Я никогда никому не скажу. О том, что внутри моей головы.       Ты задыхаешься, пока я целую тебя и трезвею. Отпускаю твой подбородок, ведь больше держать тебя не нужно. Ты отвечаешь мне. Ты отвечаешь мне и целуешь меня в ответ, но я совсем не удивляюсь. Лишь сердце бьется чуть быстрее обычного — не хватает воздуха. Не хватает слюны. Не хватает правильной мысли.       Я не могу позволить себе отправить мое единственное сообщение пустым. Я не могу позволить.       Вторая ладонь соскальзывает тебе на грудь — моя ладонь. Пальцы вплавляются в ткань свитера, но не мнут. Это будет слишком заметно. Мы и так с тобой тут задержались. И все же они вплавляются тебе в кожу, они толкают тебя назад.       И ты молча капитулируешь.       У меня в груди разливается тепло. Оно расходится от края до края, и я больше не чувствую холода. Так и не углубив поцелуй, я от тебя отрываюсь — на пару сантиметров. Затем замираю. И коротко касаюсь губами вновь.       Это не нежность, маленький. Это мое тебе короткое послание.       Я отступаю. На пару шагов и без этого перепуганного взгляда. Смешно, глупый. Мы ведь взрослые люди. И оба пьяны — ты тоже, не пытайся наврать мне. Я отступаю, тянусь за пачкой и дергаю головой в сторону ресторана. Я тебя отпускаю, пока ты смотришь на меня во все глаза.       И ты касаешься пальцами собственных губ — этот жест удивленный, наивный веселит меня. А от этих пальцев у меня коротко жжется затылок. Надеюсь, ты не успел выдрать из меня клок волос, но, если успел, эта плата ничтожна.       За возможность сказать тебе. За возможность дать тебе меня услышать.       Не проходит и секунды, как ты отворачиваешься. Кончики ушей краснеют не из-за холода, а глаза стыдливо сбегают в сторону. Ты сбегаешь тоже — назад, ко всем нашим и к своей прекрасной невесте. Это почти не больно, маленький.       Тебе нужно перестать за меня волноваться.       А мне нужно бы бросить курить, но вот я поджигаю третью. Я смотрю тебе в спину. И ухмыляюсь довольно. Ведь я знаю, что ты получил мое сообщение и что ты смог прочесть его.       «Оставайся таким же мальчишкой, глупый. Никогда-никогда не меняйся, пожалуйста.»       Это на меня не похоже — уверен, об этом ты сейчас думаешь. Ты, но не я, потому что мне хорошо и так. Со всеми мыслями внутри моей головы, которые я никогда не смогу сказать тебе вслух. И со всеми письмами, которые никогда не отправлю тебе.       Прости за это. Несносный.